— Уже второй час, — тихо сказала Франка, — и я не заметила, как быстро прошло время.

Беатрис вздрогнула, словно очнувшись от воспоминаний, в которые была погружена.

— Простите меня, Франка, я слишком разговорилась и не даю вам спать. Надеюсь, вам было не очень скучно.

— Совсем нет, напротив! Что было дальше?

Беатрис вздохнула.

— Ну… этим, естественно, не кончилось. Мы оба хотели большего. Мы начали встречаться каждый день, и каждый день любили друг друга. Мы забыли все и вся. Хелин заметила, что что-то происходит, заметил это и Фредерик. Он, как обычно, звонил мне каждый день, а я рассказывала ему, что дело с продажей дома не продвигается, и мне придется задержаться дольше, чем я думала. Он говорил, что у меня какой-то странный голос, и что я вообще изменилась. Он чувствовал, что со мной что-то не так, но я, конечно, спорила с ним, говоря, что все в порядке. Но все было не в порядке. У меня был роман с мужчиной, который уже однажды бросил меня, и я знала, что он снова это сделает, но не могла сопротивляться, — Беатрис нервно пошевелила руками. — Я лишилась всего, чем прежде так гордилась: силы воли, гордости, дисциплины. Я была воском в руках Жюльена. И я не испытывала ни малейшего желания перестать быть воском. Я жила! Каждой клеточкой моего тела и моей души я жила. Добровольно я не отказалась бы ни от одного мгновения той жизни.

— Вы говорили о будущем? Я хочу сказать, о вашем совместном будущем.

Беатрис отрицательно покачала головой.

— Мне почему-то было ясно, что об этом не может быть и речи. Жюльен ничего об этом не говорил, но все было ясно и так. У нас были только эти две летние недели. После этого каждый из нас должен был вернуться к своей обычной жизни, и, вероятно, мы бы никогда после этого не встретились.

— И вы могли с этим жить?

— Я должна была с этим жить, и поэтому смогла. Думаю, что каждый из нас получил то, что хотел. О будущем мы не думали.

— Что получили вы?

— У меня была печальная молодость, — сказала Беатрис. — После войны мне пришлось пролить море слез. Мне пришлось окунуться в жизнь, которая не соответствовала моему возрасту. Жюльен смог дать мне легкость бытия. Эта легкость так и не исчезла, она до сих пор при мне. И за это я очень благодарна Жюльену, как и своей судьбе.

— Но чего хотел Жюльен?

Беатрис пожала плечами.

— На это надо смотреть без всяких сантиментов. Жюльен просто хотел снова овладеть своим прежним имуществом. Ему хотелось убедиться, что он может опять завладеть мною. Таковы южные французы.

— Сюзанна что-то заметила?

— Разумеется. Впоследствии мне стало ясно, что она все поняла уже в первую секунду, когда мы встретились на скалах и мы с Жюльеном узнали друг друга. Ужин ей понадобился для того, чтобы полностью уяснить ситуацию. Недаром она захотела, чтобы Жюльен отправился с ней в Венецию. Безусловно, она окончательно все поняла, когда Жюльен, вместо того, чтобы приехать в Париж в конце недели, как они договаривались, позвонил ей по телефону и сказал, что задержится еще на недельку. У Сюзанны были съемки и она не могла приехать и вмешаться. Наверное, ее сильно нервировало, что мы на острове наслаждаемся друг другом, а она снимается для модных журналов и не может ввязаться в драку.

— Для вас это была очень некрасивая и неприятная ситуация.

— Естественно. Должно быть в ней накопилось много ярости, потому что когда она приехала в конце июля на Гернси, то закатила сцену, которую можно было снимать в кино. Я не буду рассказывать подробности, потому что Сюзанна употребляла слова, которые не принято произносить в приличном обществе. Она превратилась в дикого зверя, когда возникла угроза ее собственности.

— И все это слышала Хелин, — сказала Франка.

Беатрис кивнула.

— Да, эта ссора произошла в нашем доме. Хелин все время была рядом, да, между прочим, и Мэй тоже. Она как раз пришла к нам в гости. В конце концов, обе поняли, что у меня в течение шести недель была любовная связь с каким-то французским журналистом, который, к тому же, был моим любовником во время войны. Бедная Хелин была близка к обмороку. Я обманула ее дважды: во время войны и теперь. Но теперь она знала все, о чем не ведала раньше.

— После этого вы виделись с Жюльеном?

— Ни разу. Ни разу после устроенной Сюзанной сцены, которая, можно сказать, и была нашим прощанием. Мы даже не смогли сказать друг другу «до свидания». Когда я на следующий день пришла в отель, их там уже не было. Думаю, что она предъявила Жюльену ультиматум: или он уезжает с ней, не повидавшись со мной, или она с ним разведется. Жюльен понял, что ее терпение лопнуло. К тому же, он получил то, что хотел. Он уехал.

— А вы…

— А я была беременна. Как вскоре выяснилось. Я вернулась в Кембридж, не продав дом, и скоро Фредерик понял, что у нас будет ребенок. Естественно, он думал, что это его ребенок. Он был просто вне себя от счастья.

— А вы?

— Для меня это был плохой период, — ответила Беатрис. — Я чувствовала себя жалкой и несчастной. Беременность протекала тяжело, меня постоянно тошнило, началась депрессия. Меня тянуло к Жюльену, мучила совесть по отношению к Фредерику, который не знал, куда меня усадить. Конечно, он видел мою раздражительность, мои постоянные слезы, но списывал их на счет беременности. Ему даже в голову не приходило, что могла быть какая-то другая причина.

— Это бы никогда и не открылось, — тихо проговорила Франка.

— Нет, — согласилась Беатрис, — не открылось бы. Алан родился бы и воспитывался, как наш с Фредериком ребенок. Я бы снова привыкла к размеренной кембриджской жизни, и, вероятно, снова обрела бы душевный покой. Мне было бы хорошо. Мы с Фредериком до самой старости прошли бы по жизни рука об руку.

— Но тут появилась Хелин…

— Да, в буквальном смысле. Она приехала. В начале января 1957 года. Она появилась у наших дверей так же неожиданно, как в Лондоне, когда я хотела привести Фредерика в свою квартиру. У нее было два чемодана и она была страшно обижена тем, что мы не пригласили ее ни на Рождество, ни на Новый год. Я была на седьмом месяце, у меня был большой живот, отекшие лодыжки, и ходила я, переваливаясь как утка. К тому времени я уже начала успокаиваться и привыкать к своей обычной жизни. Но у людей бывают иногда странные предчувствия, правда? Стоило мне увидеть стоявшую на пороге Хелин, как я поняла, что у меня будут большие неприятности.

— Она рассказала Фредерику все, что знала.

— Я не знаю, приехала ли она в Кембридж с таким намерением, или решение созрело спонтанно, но однажды, когда я отправилась на прогулку, Хелин выложила мужу всю правду, рассказала о событиях прошлого лета, о Жюльене, обо мне и Сюзанне, о том, что ребенок, который должен был появиться на свет в марте, у меня от Жюльена, а не от него, Фредерика. Еще я помню, что это был очень холодный январский день, я гуляла до наступления сумерек и основательно замерзла. Вернувшись, я с удовольствием приняла теплую ванну, выпила горячего чая и собралась остаток вечера провести сидя перед камином. Хелин уже легла спать, что очень меня удивило, а Фредерик не вышел из своего кабинета, чтобы встретить меня, как он обычно это делал. В конце концов, я сама пошла к нему. В кабинете сильно пахло виски, что тоже было совершенно необычно. До тех пор я ни разу не видела, чтобы Фредерик столько выпил. Глаза его были красны от слез, лицо — мертвенно-бледным. Сначала я подумала, что умер кто-то из близких ему людей. Может быть, кто-то из студентов? Я перебирала возможности, стоя на пороге, и смотрела, как он идет ко мне. Я не понимала, в чем дело, но почувствовала, что между нами, мной и Фредериком, возникло что-то темное, что над нами нависла какая-то опасность. Я не знала, что это за опасность, но мне стало страшно.

— Фредерик, — прошептала я, — что случилось?

Выпил он, должно быть, много, но на ногах стоял твердо. Вероятно, потрясение было так велико, что алкоголь не оказал на него никакого действия. Говорил он запинаясь, но внятно и отчетливо. Он был одновременно пьян и не пьян. Никогда в жизни мне не приходилось видеть человека в таком состоянии.

— Скажи, что это неправда, — взмолился он, — ради господа Бога, скажи, что это неправда!

Сначала я не поняла, что он имеет в виду, но он, казалось, не мог сформулировать и высказать, что было у него на уме. Если бы не запах виски, я бы даже не предположила, что он пьян, скорее, подумала бы, что он заболел. Я усадила его в кресло перед камином и снова спросила, что случилось. Больше всего мне хотелось сесть у его ног и обнять его колени, но из-за живота я не могла этого сделать. Я стояла перед Фредериком и гладила его по волосам, прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он смог подобрать слова и пересказать мне свой разговор с Хелин. Рассказывая, он смотрел не на меня, а на противоположную стену, а лучше сказать, в пустоту. Я тоже отвела взгляд и уставилась на книжную полку, машинально читая тисненые заголовки на корешках книг. Пол подо мной закачался, во рту высохло, к горлу подступила тошнота. Мне сразу стало ясно, что я ничего не смогу отрицать, хотя Фредерик был готов поверить каждому моему слову.

— Скажи, что это неправда, — повторил он и на этот раз посмотрел мне в глаза. Он прочитал в них ответ до того, как я успела открыть рот. Он еще больше побледнел, хотя это казалось невозможным, и заплакал, а я продолжала механически гладить его по голове. Мне стало трудно стоять — до того сильно кружилась голова. Никогда в жизни не приходилось мне видеть такого раздавленного, морально уничтоженного человека. Я поняла, что кувшин разбился вдребезги и склеить его уже не удастся. В тот вечер Фредерик был раздавлен. Раздавлена была и вся наша жизнь. Вскоре распался и наш брак.

Беатрис молчала, воспоминания болью отражались на ее лице.

— Нам не стоило делать вторую попытку, — добавила она, помолчав.

— Он потребовал развода? — охрипшим голосом спросила Франка.

— Нет, он не стал этого делать. Он был готов дать будущему ребенку свое имя, был готов наладить нашу совместную жизнь. Он хотел, чтобы все стало так, как было прежде. Но из этого ничего не получилось. Он не смог переступить через эту историю, а мне стало ясно, что я не смогу жить с этим сломленным человеком. Его уныние давило меня все сильнее и сильнее, я потеряла всякий вкус к жизни, я худела, бледнела и часто плакала. Когда Алану было полгода, я решила уехать. Фредерик сразу с этим согласился. Ему тоже стало понятно, что у нашей совместной жизни нет будущего.

— И вы вернулись сюда.

— Это было единственное место, куда я могла уехать. Здесь мой дом, моя родина. Альтернативой была маленькая квартирка, но мне хотелось, чтобы Алану было просторно, чтобы он рос на природе. Для этого Гернси — идеальное место.

— Но здесь была Хелин, — напомнила Франка, — и именно она все разрушила. Как вы смогли жить с ней под одной крышей?

— Сначала мне казалось, что не смогу, — сказала Беатрис, — во мне клокотала ярость, мне было очень больно. Мне хотелось раз и навсегда вышвырнуть ее из дома. Но когда я приехала, она сидела здесь, за этим столом, плакала, жаловалась и проклинала себя, и я поняла, что не смогу этого сделать. Она являла собой очень жалкую картину, а кроме того, мне в голову пришло, что… — Беатрис помедлила, — что, в конце концов, не Хелин разрушила мой брак. Она поступила нехорошо, но она сказала правду. Понимаете? Роман с Жюльеном действительно был. Чувства, толкнувшие меня к Жюльену, были истинными. В наших отношениях с Фредериком была какая-то фальшь, иначе я никогда бы не бросилась в объятия Жюльена. Думаю, что и без вмешательства Хелин наш брак все равно бы распался.

— Вы больше не испытывали к ней ненависти?

— О, испытывала, и еще какую, — ответила Беатрис, — я испытываю ее и теперь. Но не из-за этой истории. Я ненавижу Хелин за то, что она вцепилась в меня и на всю жизнь привязала к себе. В 1940 году она вошла в мой дом и оккупировала его, и она оккупирует его до сих пор. Она так и осталась оккупантом. Когда Уинстон Черчилль объявил об освобождении островов в проливе, он забыл о Хелин Фельдман.

— Вы снова, как и ваши родители, занялись разведением роз? — осторожно спросила Франка.

Где-то в доме пробили часы.

— Половина второго, — сказала Беатрис, — пора потихоньку укладываться спать. Давайте, — она взяла со стола бутылку вина, — выпьем еще по глотку. После этого чувствуешь себя намного лучше, — она разлила в стаканы рубиновый напиток.

Да, я занялась разведением роз, — Беатрис без всякого перехода начала отвечать на вопрос Франки, — мне же надо было чем-то заняться. Продолжить дело родителей — это напрашивалось само собой, — она сделала порядочный глоток. По ее глазам было видно, что мысленно она вернулась в те годы.

Я наняла одного местного садовника, хорошо понимавшего в розах, и он научил меня тому, чего я не знала. Должна сказать, что основную работу сделал, конечно, он, и если мне удалось добиться каких-то успехов в селекции и выведении сортов, то это только благодаря ему. Я не стала богачкой, но смогла расплатиться с садовником и прокормить себя. К тому же я получаю небольшую пенсию, и все вместе позволяет мне держаться на плаву. Вместо Кембриджа у меня теперь эти проклятые розы, — она горько улыбнулась.

Я растила сына и заботилась о Хелин, которая с годами становилась все более и более неприспособленной к жизни. Бывали моменты, когда я ненавидела каждый миг своей жизни. Но каким-то образом я выстояла и думаю, что сегодня у меня нет никаких оснований жаловаться на жизнь. В целом, все вышло не так уж плохо.

«Она лжет», — подумала Франка, но из уважения к пожилой женщине не стала ей возражать.