6
Самолет приземлился в Лондоне ровно в семнадцать тридцать. У Майи сильно билось сердце, когда она спускалась по трапу. В Лондоне она была всего два раза в жизни, и оба раза на дне рождения прабабушки Уайетт. День рождения был в августе, но его уже давно перестали отмечать, так как сама юбилярша, по достижении девяноста лет, объявила, что эти праздники стали ей в тягость и она не желает больше принимать подарки и выслушивать пожелания счастья. Майя находила это невозможной глупостью. Лично она и в сто лет не отказалась бы от подарков и почестей. Кроме того, прабабушка Уайетт своей мелочностью перечеркнула возможность каждый год ездить в Лондон за счет Мэй, потому что в случае семейного торжества она оплачивала перелет.
Так и получилось, что она, в свои двадцать два года, была вынуждена потратить последние пенни на эту поездку, да еще залезть в долги, чтобы оказаться в Лондоне. Правда, Мэй возместила ей все расходы. Не обошлось, правда, без нескончаемых увещеваний и требований при каждом удобном случае навещать миссис Уайетт.
— Можешь не возвращать мне деньги, если будешь время от времени навещать маму. Обещаешь? Она будет так рада. Да и мне ты сделаешь большое одолжение.
У Майи не было ни малейшего желания тратить время на посещение девяностопятилетней старухи, но она обещала Мэй, что будет «время от времени» ее навещать. Майе нужны были деньги Мэй, а, помимо того, ей стоило больших трудов убедить бабушку в целесообразности планов отправиться в Лондон и поселиться у Алана.
— Думаешь, Алан этого хочет? — с сомнением в голосе спросила Мэй. — Ты думаешь, что стоит тебе оказаться на пороге его дома, как он примет тебя с распростертыми объятьями? Что ты будешь делать, если он тебя не ждет?
Майя рассмеялась.
— Бабушка, Алан уже сто раз на коленях умолял меня приехать в Лондон и жить с ним. Он почтет за счастье, что я вдруг окажусь у его дверей.
— Когда ты разговаривала с ним в последний раз?
— В начале января, а что?
— Сейчас уже апрель. Ты же не знаешь, что произошло за это время в его жизни. Может быть, у него другая женщина. Может быть, он переехал в другую квартиру. Может быть…
— Бабушка, не будь зловещей прорицательницей! У Алана ничего не изменилось. Он безнадежно влюблен в меня и будет изнемогать от любви до седых волос. Вот увидишь, все будет так, как захочу я.
Мэй вздохнула, порылась в бумажнике, достала чек и выписала аккредитив на четыреста фунтов.
— Это на крайний случай! В принципе, я хочу, чтобы эти деньги остались нетронутыми. Но в случае, если с Аланом ничего не выйдет, у тебя будут деньги на гостиницу и на обратный путь.
— Они не потребуются, но большое спасибо, — Майя небрежно взяла чек. — Я позвоню, когда буду в Лондоне, бабушка. Не волнуйся, я, как кошка, всегда падаю на ноги.
Тогда она говорила Мэй то, что думала, но сейчас, прилетев в Лондон, она испытывала какие-то смутные опасения. Надо надеяться, что Мэй была неправа со своим карканьем. Действительно, с того январского разговора она ничего не слышала об Алане. Обычно он звонил ей каждые две-три недели, интересовался ее делами и рассказывал о том, что происходило в его жизни.
Его исчезновение и молчание были подозрительными. С другой стороны, его молчание могло быть простым тактическим ходом. После того как он несколько лет буквально преследовал ее, Алан теперь решил изменить стратегию: он отдалился. Не давал о себе знать, залег на дно. Хочет заставить ее нервничать, заставить первой проявить активность.
«Он решит, что его новая тактика себя оправдала, — думала Майя, — когда я вдруг явлюсь перед ним. Тем более, что я все равно уже приеду. Он сможет спокойно праздновать победу. Главное, что я смогу у него остаться».
Алан жил на Слоун-Стрит, и Майя испытывала искушение поехать туда на такси. Но тогда она потратит последние наличные деньги, и останется только чек Мэй, которого ей, собственно, нельзя было касаться. «Хотя, — подумала она, — распечатать его, судя по всему, все же придется». Но сразу прибегать к последним резервам было неразумно, и скрепя сердце Майя решила поехать в метро.
Лондонская подземка в час пик превращается в ад, тем более, если приходится тащить за собой два чемодана на колесиках и нести на плече тяжеленную сумку. Стоял теплый апрельский день, в вагонах было нечем дышать. Майя сначала поехала не в том направлении, и ей пришлось пересесть на другой поезд и проделать весь путь дважды. Ей показалось, что прошло несколько часов, прежде чем она вышла на Слоун-Стрит, купаясь в поту. Она чувствовала себя липкой, грязной и абсолютно непривлекательной.
«Фантастика, — думала она, — на кого я похожа! Вот уж, воистину, на женщину, которая хочет неожиданно нагрянуть к мужчине, броситься ему на шею и дать понять, что отныне будет жить у него и на его деньги».
Алан ожидал увидеть за дверью кого угодно, только не Майю. Он стоял в гостиной и пил виски, второй раз за день, когда в дверь позвонили. Он на мгновение задумался: стоит ли вообще открывать? День выдался трудный, и Алан не хотел никого видеть и не желал ни с кем говорить. Однако в дверь позвонили еще раз, потом еще. Алан пошел к двери, от души надеясь, что это не Лиз, молодая женщина, с которой у него завязался короткий, на пару недель, роман. Он расстался с ней два дня назад, сам не зная почему. Она была привлекательна, интеллигентна, обладала чувством юмора и была влюблена в него, как кошка. Наверное, он сделал это, потому что она — не Майя. Наверное, он будет расставаться со всеми женщинами, потому что они не Майя.
Он открыл дверь и увидел Майю.
Алан буквально лишился дара речи, но заговорила Майя.
— Привет, Алан. Внизу, на лестничной площадке стоят два чемодана, которые я не смогла втащить наверх. Ты не принесешь их? И скажи мне, пожалуйста, где ванная. Мне надо принять душ.
Он молча открыл дверь ванной, и Майя юркнула туда с быстротой молнии. Он слышал, как она повернула ключ, а потом полилась вода. Он, как последний дурак, поплелся вниз, спустился по трем лестничным маршам и по очереди затащил в квартиру оба чемодана, в которых, судя по всему, лежали мельничные жернова.
«Надолго ли она ко мне пожаловала?» — подумал он.
В чемоданы и сумку она, скорее всего, засунула все свое движимое имущество. Алан постепенно пришел в себя и понял, что не испытывает ничего, кроме раздражения. Как это типично для Майи — свалиться ему на голову, навязывая ему свои решения, свою волю. И он, как бессловесная тварь, бегом бросился выполнять ее приказы. С другой стороны, не мог же он оставить внизу чемоданы и не пустить Майю в ванную. Он слышал, как жужжит фен, а Майя напевает какую-то песенку. Вероятно, она пребывает в безоблачном настроении.
Естественно, ведь все идет так, как она хочет.
Он вошел в гостиную, налил себе еще виски и подумал, есть ли в холодильнике шампанское. Майя захочет выпить бокал, а, может быть, и не один, а потом они, скорее всего, пойдут ужинать в какой-нибудь дорогой, шикарный и великосветский ресторан.
Зачем ее принесло в Лондон?
Он принялся беспокойно мерить шагами гостиную. Прошло еще довольно много времени, прежде чем Майя вышла из ванной. Она завернулась в большое пушистое полотенце, на голых плечах живописно блестели капельки воды. Наверное, она нанесла их перед выходом специально, так как душ она приняла уже довольно давно и успела высохнуть. Волосы Майи блестели, она накрасила губы и подвела тушью ресницы, спрыснула себя духами. Когда она пришла, вид у нее был измотанный и помятый, но теперь от усталости не осталось и следа. Она выглядела уверенной, юной, свежей и заряженной энергией. Глаза ее сияли.
— У тебя не найдется сигареты? — спросила она. — И чего-нибудь выпить.
Алан молча протянул ей открытую пачку сигарет. Когда он давал ей прикурить, она так близко наклонилась к нему, что он ощутил аромат ее волос и тела. На него тотчас нахлынули все те томительные чувства и желания, которые мучили его сутками напролет. Почему, черт возьми, он не может со всем этим покончить? Почему он с ней давно не распрощался? Он испытывал настоятельную потребность сказать ей слова, которые он должен, просто обязан ей сказать. Он должен ей объяснить, что она, коль скоро она приехала, может, конечно, у него переночевать, но завтра соберет вещички и уедет. Она не должна думать, что он позволит ей помыкать собой и будет плясать перед ней на задних лапках, что он…
«О боже, — устало подумал он, — я же никогда ей этого не скажу. Я снова начну подбирать крошки, которые она будет мне бросать. Она будет торжествовать, потому что все пойдет так, как хочет она».
Она легонько провела пальцами по его лбу.
— У тебя над переносицей появилась морщинка, — сказала она. В ее голосе он уловил нежность и хрипотцу, от которой по спине его пробежал холодок. — Что случилось? Ты не рад, что я приехала?
Он рассмеялся — тихо и смиренно.
— Чего ты ожидала, Майя? Что я запрыгаю на одной ножке от счастья? Я не знаю, зачем ты здесь, не знаю, что у тебя на уме.
— Ты собирался дать мне выпить, — напомнила ему Майя.
Он встал и вышел на кухню. По счастью, в холодильнике действительно лежала бутылка ледяного шампанского. Алан поставил ее в охладитель и понес в гостиную. Майя сидела на ковре, прислонившись спиной к дивану и окидывая комнату трезвым критическим взглядом. Она даже не пыталась скрыть, что мысленно оценивает стоимость каждой вещи.
«Она так и осталась алчной сопливой девчонкой, — подумал Алан, — и будет такой всегда».
Она торопливо выпила шампанское и протянула Алану пустой бокал — чтобы он налил еще.
— У тебя здесь красиво, — сказала она. — Квартира очень элегантно обставлена. Она тебе идет. Мне здесь нравится.
— Спасибо, но ты так и не ответила на мой вопрос.
— Ты же ни о чем не спрашивал.
— Я сказал, что не знаю, что у тебя на уме. В известном смысле, это вопрос.
Она кокетливо улыбнулась.
— И как ты думаешь, что у меня на уме?
Он поймал себя на том, что снова морщит лоб.
— Не то, Майя. Давай говорить, как разумные люди. Ты сваливаешься мне на голову с двумя громадными чемоданами, на полчаса оккупируешь мою ванную, а потом садишься — красивая и живописная — в моей гостиной и хлопаешь глазами. Тем не менее, ты чего-то хочешь. Мне кажется, что тебе просто нужно бесплатное жилье в Лондоне.
Она капризно надула губы.
— Алан, ты и в самом деле можешь быть холодным и противным. Я…
— Майя! — резко перебил он ее. — Брось эти фокусы. Я не растаю от того, что ты широко раскрываешь глаза и говоришь писклявым голосом. Веди себя, пожалуйста, как взрослая женщина.
Очевидно, она поняла, что он говорит вполне серьезно. Она выпрямилась и плотнее закуталась в полотенце. Взгляд ее стал холодным и сосредоточенным. Она выглядела так соблазнительно, что Алану хотелось протянуть к ней руки и привлечь к себе.
— Хорошо, Алан, поговорим откровенно. Да, я хочу остаться в Лондоне. Я сыта по горло жизнью на Гернси. Она скучна, и я не вижу там для себя никаких перспектив. Моя семья думает, что я уехала в Лондон на пару месяцев, но на самом деле я не хочу возвращаться домой. Я здесь, и я останусь здесь, и надеюсь, что ты мне поможешь.
— На что ты собираешься жить?
— Я поищу работу, — отважно произнесла Майя, — но, конечно, я не смогу найти ее за один день.
— Конечно, нет. На какую работу ты рассчитывала?
Самоуверенность Майи несколько потускнела. Алан понимал, что задал самый важный вопрос, вопрос, на который у Майи не было готового ответа. Она торопливо затянулась сигаретным дымом.
— Господи, Алан, тебе обязательно нужен этот допрос с пристрастием? Мы сидим здесь, вдвоем, за окном чудесный весенний вечер, тихо шумит транспорт… все может быть таким прекрасным, а ты снова создаешь какие-то проблемы. Я же здесь! — она вызывающе посмотрела на него. — Эй! Ты все еще этого не понял? Я здесь! Я сделала то, чего ты всегда от меня хотел. Я приехала к тебе! И хочу остаться с тобой!
Он не мог дальше сдерживаться. Он должен, обязательно должен к ней прикоснуться. Он осторожно погладил ее пальцем по щеке. Какая у нее бархатистая кожа…
— Я слишком хорошо тебя знаю, — сказал он тихо, — и поэтому не могу представить, что ты делаешь это без всякого расчета. Я уверен, что ты хочешь в Лондон, а не ко мне. Я просто удачно тебе подвернулся, потому что в Лондоне тебе надо где-то жить.
Полотенце соскользнуло вниз, обнажив тело Майи, и Алан не понял, сделала ли она это намеренно, или все произошло случайно. У нее были красивые груди, и он точно знал, каковы они на ощупь. Он смотрел на ее тонкую талию, на нежные полуокружности ребер, на мягкую округлость бедер.
— Может быть, тебе лучше одеться? — сказал он.
— Но для этого мне надо распаковать чемоданы, а я не знаю, разрешишь ли ты мне это сделать.
Он вздохнул.
— Ну конечно разрешу. Я не хочу, чтобы ты, — он сделал неопределенный жест, — расхаживала по дому в таком виде.
Она задумчиво посмотрела на него.
— В самом деле? Тебе это неприятно?
— Это опасно.
— Для тебя или для меня?
— Для меня. Я слабее.
Она снова закуталась в полотенце, завязала его над грудями и встала.
— Ты пригласишь меня на ужин? Ради этого я, конечно, оденусь.
— Естественно, приглашу. И очень охотно.
Он смотрел ей вслед, когда она выходила из комнаты, понимая, что она уже победила, и подозревал, что она тоже это понимает.
Вечер прошел на удивление удачно. Алана смутил уже тот вид, в каком Майя вышла из ванной, где она одевалась. Обычно ему всегда было больно смотреть на ее внешний вид; она предпочитала слишком короткие юбки, слишком низкие вырезы кофточек и блузок, высоченные шпильки, груду украшений и тонну макияжа на лице. Но сегодня, очевидно, она решила радикально поменять стиль. Майя выпорхнула из ванной в брючном костюме цвета морской волны и в белой шелковой сорочке с высоким воротником. На Майе не было никаких украшений, если не считать маленьких перламутровых сережек и золотого браслета. Не хромала она и на привычных уже высоченных шпильках. Оттенок губной помады — во всяком случае, для нее — тоже можно было назвать вполне приличным. Выглядела она, как светская дама — взрослая, чужая, обновленная и достойная доверия.
«Боже, — подумал он, — как я ее люблю. Я буду любить ее всегда». Эта мысль привела его в ужас. Он ничего не слышал о ней в течение последних трех месяцев, он не звонил ей и надеялся, что постепенно забудет ее. Теперь же он понял, что чувство его осталось таким же, как прежде. Оно ни на йоту не изменилось. Он полюбил ее еще крепче в ее новом обличье. Она стала другой.
Но недоверие, тем не менее, продолжало звучать в его душе в полный голос. Он знал Майю уже несколько лет. Знал, что она может быть расчетливой и коварной, когда речь заходит о выгоде. Зачем она приехала в Лондон? Ради него? Или ее просто влечет большой город, и она хочет использовать его квартиру как стартовую площадку?
— Ты хорошо выглядишь, — сказал он вслух.
Ее ответ ограничился деловым «спасибо». Она не стала кокетливо хлопать ресницами, не попыталась повернуть ситуацию в свою пользу. Помолчав, она добавила:
— Мы идем? — и он в ответ кивнул и озадаченно поспешил за ней.
Он предложил пойти к итальянцу «за углом», и Майя радостно согласилась, что еще раз удивило Алана. Майя любила все шикарное, светское и дорогое. Она хотела видеть интересных людей, хотела и себя показать. До выхода из дома Алан мог бы поклясться, что она потащит его в «Риц».
Вместо этого она и в самом деле удовлетворилась итальянским ресторанчиком, с удовольствием ела непритязательную лазанью и пила «Пино Гриджо» и не экономила калории на десерт. Она рассказала Алану, что происходит на Гернси, не упомянув о своих любовных приключениях, ограничившись рассказом о Мэй, Беатрис и Хелин.
— Эта женщина из Германии снова живет у твоей матери, — сказала она, — та женщина — как ее? — Франка. Я встретила ее и Хелин в Сент-Питер-Порте. Бабушка говорит, что на этот раз она пробудет на Гернси долго. Кажется, у нее какие-то проблемы с мужем. Ты ее близко знаешь?
— В прошлом году я привез ее домой на машине. У нее что-то не сложилось с бронированием гостиничного номера, и я привез ее к матери. Мы довольно долго с ней разговаривали, но, естественно, я не могу сказать, что хорошо ее знаю.
Он вспомнил теперь ту пугливую, робкую, незаметную женщину с немецким акцентом и красивыми глазами, в которых было столько неуверенности, что они никогда не смогли бы его околдовать. Она избегала смотреть в глаза и вообще напоминала испуганную лань. Алан вспомнил, что в тот момент подумал: кто так поступил с этой женщиной, что она стала так плохо относиться к себе?
— Бабушка, конечно, постаралась побольше разузнать о ней у твоей матери, — сказала Майя. — Ты же знаешь, ее интересует буквально все, что происходит на острове. Пусть даже речь идет о женщине, как эта Франка, в которой при всем желании невозможно найти ничего привлекательного, — это была прежняя Майя, от критического взгляда которой не было пощады ни одной женщине.
— Она, вообще, похожа на корову, испугавшуюся грозы, в ней нет никакого очарования, ты не находишь?
Алан не стал бы судить Франку так строго, но не стал возражать. В этот момент Франка не интересовала его ни в малейшей степени. С каждой секундой он все глубже подпадал под чары Майи.
— Ну, Беатрис не особенно разговорчива, и бедная Мэй так ничего от нее и не добилась, но она все же поняла, что эта милая Франка сбежала от мужа, — она рассмеялась. — Ну вот, теперь ты все знаешь. Больше о Гернси, при всем желании, рассказывать нечего.
Он внимательно смотрел на Майю через стол. На улице, между тем, стемнело, и лицо ее освещалось только горевшими на столе свечами. Без макияжа она выглядела очень молодо, казалась невинной и беззащитной.
«Может быть, — с надеждой подумал он, — она и в самом деле изменилась».
— Зачем, — спросил он, когда они, выйдя из ресторанчика, рука об руку шли по улице, — ты, все-таки, приехала в Лондон?
Она долго молчала, и Алан уже подумал, что она не расслышала вопрос, когда Майя вдруг заговорила.
— Я обдумывала ответ, Алан. Моя жизнь катится по наезженной колее… Нет, собственно говоря, она катится без всякой колеи, и в этом моя проблема. У каждого моего дня нет ни начала, ни конца. Недели, месяцы проходят абсолютно бесцельно. Я принимаю вещи такими, какие они есть, наслаждаюсь моментом, но не задумываюсь о будущем, — она остановилась. — Знаешь, это было хорошо для той фазы, когда я была молода.
Она говорила так серьезно, что Алан невольно рассмеялся.
— Господи, Майя, если бы ты знала, как ты еще молода!
Она сморщила лоб.
— Да, возможно. Но мне уже за двадцать. Ты же сам в январе говорил, что мне пора навести порядок в моей жизни.
Алан не мог поверить своим ушам. Она, оказывается, слушала его, и слова упали на плодородную почву. Он затаил дыхание.
— Майя…
— Я пока не знаю, что из всего этого выйдет. Но я думала, что когда окажусь здесь, то сумею найти и нужную дорогу. Я думала… — она сделала паузу, — что ты сможешь мне как-то помочь. Найти дорогу, хочу я сказать. Ибо, в конце концов… ну, нет другого мужчины, который знал бы меня лучше, чем ты.
Алан внезапно почувствовал себя глубоким стариком. Ему вспомнилось слово «папик». Кажется, она решила поручить ему эту роль, но он был не уверен, что она ему нравится.
— Ты хочешь сказать, — произнес он, — что я могу быть для тебя хорошим советчиком. Поэтому ты и приехала.
Она скупо улыбнулась. Его осторожность, стремление дуть на воду, были, конечно, видны как на ладони.
— Советчиком, — задумчиво повторила она, — нет, в такой роли я тебя, пожалуй, не вижу. Скорее, я вижу в тебе человека, которого люблю. Ты бы хотел начать с этого, или для тебя это слишком интимно?
Она и раньше иногда говорила о любви, особенно в первые недели их отношений. Но со временем он понял, насколько легкомысленно звучит это слово в ее устах. Понял, насколько небрежно и вольно она бросалась им — только потому, что ее мужчинам доставляло удовольствие воображать, что она их любит. Ее «я тебя люблю» ничего не стоило, это признание мог услышать каждый, кто хорошо смотрелся или хорошо ей услужил. Он разрывался между страстным желанием услышать от Майи эти слова и презрением, какое они у него вызывали.
Но на этот раз, как ему показалось, она произнесла слово «люблю» по-другому — мягче и серьезнее. Выражение лица было теплым и искренним.
Но недоверие и осторожность не хотели исчезать. Естественно, ведь ему уже сорок три года, и он не может легко переходить от одного чувства к другому. Он протянул руку и нежно погладил Майю по щеке.
— Давай просто посмотрим, что из этого выйдет, — сказал он.
Михаэль не давал о себе знать целую неделю, а потом вдруг позвонил дважды в течение двух дней. Первый раз ему ответила Беатрис и сказала, что Франка на берегу, гуляет с собаками. Михаэль попросил передать ей, чтобы она перезвонила ему, когда вернется. Франка попыталась позвонить ему вечером, но никто не взял трубку.
— Наверное, он у своей любовницы, — огорченно сказала она Беатрис.
— Тебе больно? — спросила Беатрис, внимательно глядя на Франку.
Молодая женщина задумалась.
— Немного. Но не очень. Все уже прошло.
На следующее утро Михаэль позвонил сам. Он был явно расстроен.
— Тебе не передали, что я просил тебя позвонить? — спросил он вместо приветствия.
— Я звонила, но тебя не было дома. Между прочим, здравствуй.
— Здравствуй, — он решил не развивать тему своего отсутствия дома. — Я собственно, хочу лишь узнать, когда ты собираешься возвращаться?
Франке показалось примечательным, что он задал этот вопрос таким небрежным тоном.
— Меня удивляет, что это вообще тебя интересует, — сказала она.
— Почему, собственно, это не должно меня интересовать? — раздраженно спросил Михаэль.
Франка знала, что Хелин сидит на кухне и изо всех сил прислушивается к разговору, стараясь не пропустить ни слова. Но, в конце концов, Франке было все равно.
— Ты, кажется, смотришь теперь не в мою сторону, — сказала она. — В твоей жизни появилась другая женщина. Чего же ты хочешь от меня?
Слова Франки безмерно удивили Михаэля.
— Но ты же моя жена.
— За последние годы, ты, кажется, основательно об этом забыл.
Он нервно вздохнул.
— Понятно, ты хочешь выяснения отношений. Но на самом деле ты этого не хочешь, и никогда не хотела. Ты всегда воздерживалась от споров. В тебе слишком силен страх услышать неприятную правду, не так ли?
— Михаэль, я…
— Знаешь, давай перестанем переливать из пустого в порожнее. Я признался, что у меня есть женщина. Ты не можешь спорить с тем, что в этом есть и твоя вина.
«Это не может быть правдой», — подумала Франка.
— Как бы то ни было, но это ненормальное положение, — продолжал Михаэль. — Я уже говорил тебе, что убежав из дома, ты не сможешь убежать от своих проблем. Я буду очень рад, если ты как можно скорее вернешься домой.
— А потом?
— Что значит — потом?
— Михаэль, что будет дальше? Я буду сидеть дома и ждать, когда ты вернешься от любовницы, а ты будешь пропадать ночами, не соблаговолив поставить меня в известность — придешь ты сегодня домой или нет. Ты считаешь такое положение нормальным?
— Но не можешь же ты неделями сидеть на Гернси!
— Я пробуду здесь до тех пор, пока не решу, как мне жить дальше. Михаэль, я еще относительно молодая женщина. Моя жизнь не может ограничиваться сидением в четырех стенах и ожиданием мужчины, который давно уже не принимает меня в расчет!
— Так, и в этом, похоже, опять виноват один я! — возмущенно воскликнул Михаэль. — Кто из нас добровольно заперся в доме? Я тебя не заставлял! Я никогда не говорил, что ты должна бросить свою профессию! Я никогда не говорил, чтобы ты не высовывала нос за дверь. Я никогда не заставлял тебя морщиться при одном упоминании о гостях. Я никогда…
Полный праведного гнева Михаэль без умолку выплевывал рубленые фразы, квинтэссенцией которых было: он не виноват ни в чем, а она, Франка, во всем. «Но это, — устало подумала она, — было ясно и раньше».
— Так когда ты вернешься? — спросил Михаэль, очевидно исчерпав весь запас упреков.
— Когда приду к решению относительно моего будущего, — ответила Франка и, не попрощавшись, положила трубку.
Когда она шла на кухню, оттуда вышла Беатрис с непроницаемым каменным лицом, прошла мимо и вышла, громко хлопнув дверью.
— Что с ней? — удивленно спросила Франка.
Хелин сидела за столом и перемешивала в чашке чая невероятное количество сахара.
— Здесь только что была Мэй, — ответила Хелин, — и рассказала, что Майя уехала в Лондон и теперь живет у Алана. Беатрис ничего не сказала, но сразу замкнулась в себе и сильно изменилась в лице. Потом она вдруг встала и вышла. Наверное, пошла на берег, выплескивать свою ярость.
— Но отчего она так разозлилась? — спросила Франка.
Она чувствовала себя не совсем уверенно, потому что до сих пор переживала разговор с Михаэлем. Надо было переварить его слова, но Франка пока и сама не знала, насколько ей это удастся.
— Да садитесь же, — сказала Хелин, — только сначала возьмите чашку. Попейте со мной чаю, это пойдет вам на пользу. Лицо у вас очень бледное. Вы опять поругались с мужем?
Франка села и налила себе чай. Он был горячий и пахнул пряностями. «Действительно, это то, что ей сейчас нужно», — подумала она.
— Мой муж хочет, чтобы я вернулась домой, — сказала она, — но я не могу себе этого даже представить. Меня пугает сейчас понимание того, что я не могу себе представить, что вообще когда-нибудь туда вернусь.
— Вы примете решение и сообщите ему об этом, — сказала Хелин.
Франка кивнула.
— Но мне нужно время. Речь идет о моем будущем. В известном смысле… речь идет о моей жизни.
Она отхлебнула чай. Вкус оказался таким же приятным, как запах.
— Что происходит между Майей и Аланом? — спросила она. Ей показалось, что теперь надо отвлечься от Михаэля и всех мыслей о нем.
Хелин тяжело вздохнула, но по ее глазам было видно, что она не прочь посудачить.
— Ну, у Майи и Алана уже несколько лет тянутся отношения, — принялась рассказывать она. — Точнее говоря, это отношения, которые часто прерываются, потому что Майя никогда не была всерьез привязана к Алану. Наверное, для этого она слишком молода.
— Сколько ей лет?
— Двадцать два. Алану — сорок три. Это все же большая разница в возрасте. Но, знаете ли, когда речь идет о любви…
— Но со стороны Майи здесь ее может и не быть, или я не права?
Хелин покачала головой.
— Майя просто неспособна любить. Между нами говоря, она просто маленькая шлюшка. Думаю, что она переспала со всеми мужчинами на Гернси, кроме Кевина, и то только потому, что он придерживается другой ориентации. К этому надо прибавить туристов… Словом, девушка жила весело, и нет никаких оснований думать, что в обозримом будущем она изменится.
— Почему Алан участвует в этой комедии? Я, правда, знакома с ним мимолетно… — она подумала о встрече с ним в тот теплый сентябрьский день прошлого года. — Он красивый мужчина. Он интеллигентен и, как мне кажется, успешен. Найдется много женщин, которым он будет интересен. У него нет никаких причин годами давать водить себя за нос какой-то нимфоманке.
— Вокруг Алана постоянно увиваются женщины, — согласилась Хелин, — но у него проблемы с алкоголем. Вы об этом знаете? Но это не отпугивает большинство женщин. Скорее, наоборот. Вероятно, каждая из них мнит себя ангелом-спасителем, который прилетит на крыльях любви и вылечит. Но Алан… — она пожала плечами. — Он не хочет никого, кроме Майи. Он бежит к ней, стоит ей поманить его пальчиком. И он сильно страдает, когда она отворачивается от него и уходит к другому.
— Но почему тогда она все время крутится возле него?
— Об этом спрашивает и Беатрис. Она не ждет от этой связи ничего хорошего. Беатрис прямо сказала Мэй, что ее внучка хочет шикарно жить в Лондоне, а Алан, как последний простофиля, будет за это платить. Мэй обиделась, а Беатрис страшно волнуется.
— Она говорила об этом с Аланом?
— Он взрослый человек, ему за сорок. Он не желает слушать мать. Она это знает и поэтому не звонит.
— Может быть, Майя изменилась.
— Я говорила об этом. Но Беатрис подняла меня на смех. Она не видит в Майе ничего хорошего.
— А вы видите?
Хелин задумалась.
— Боюсь, в данном случае Беатрис права. Нельзя, правда, огульно и навечно осуждать человека. Конечно, Майя может измениться. Но мне кажется, что никто на острове не думает, что это на самом деле возможно.
Франка мелкими глотками пила чай. Она очень устала; ей казалось, что эта усталость — после разговора с Михаэлем — свинцовой тяжестью навалилась ей на плечи. Если подумать, то она всегда, на протяжении всех последних лет, испытывала усталость, когда говорила с ним, и даже тогда, когда просто молча сидела с ним за одним столом. Михаэль как будто высасывал из нее все жизненные соки, всю энергию. Бывали моменты, когда ей становилось лучше, когда она чувствовала, что становится сильнее; но приходил Михаэль и, образно говоря, протыкал иголкой воздушный шарик. Воздух со свистом выходил, и оставалась одна обвисшая оболочка.
«Обвисшая оболочка, — подумалось Франке. — В его глазах я никогда не была чем-то большим».
Нет, надо непременно отвлечься от мыслей о Михаэле. Он, словно привидение, поселился в ее мозгу и не собирался никуда уходить. Франка слишком хорошо знала, какая карусель докучливых и изматывающих мыслей завертится в ее голове, если не выгнать оттуда Михаэля.
— Отец Алана жив? — спросила она. — Я хочу сказать, они с Беатрис в разводе, или она вдова?
Хелин тотчас понизила голос.
— Не знаю, имею ли я право об этом рассказывать… — было, однако, ясно, что она об этом расскажет. — Кроме меня, об этом знает только Мэй, и я думаю, что она хранит эту тайну.
— О чем?
Хелин заговорила еще тише, и Франке пришлось напрячь слух, чтобы понять слова собеседницы.
— Человек, который был мужем Беатрис, Фредерик Шэй, не был отцом Алана!
— Нет?
— Нет, она ему изменила — и плодом этой измены стал Алан.
— О…
— Да. Беатрис тогда провела на Гернси целое лето. Это было… — Хелин задумалась, — в пятьдесят шестом или пятьдесят седьмом году… нет, в пятьдесят шестом. В тот год она долго пробыла здесь. Она хотела продать родительский дом и искала покупателя.
— Где она тогда жила?
— По ту сторону пролива, в Англии, в Кембридже. Шэй был там профессором колледжа. Беатрис решила не возвращаться на Гернси, и Шэй уговорил ее продать родительскую усадьбу. Сама она никогда бы до этого не додумалась — в конце концов, я продолжала жить в этом доме.
Для Хелин, очевидно, было очень важно подчеркнуть это обстоятельство. Негодяй был Шэй, а не Беатрис. Франка все же сомневалась, что дела обстояли так, как излагала их Хелин. Скорее всего, Беатрис тоже была полна решимости сжечь за собой все мосты. Судя по тому, что Франка уже знала, Беатрис очень хотела — хотя бы отчасти — удалить Хелин из своей жизни.
— Я часто ездила к ним в гости в Кембридж, — продолжала Хелин, — и мне никогда не приходило в голову, что Фредерик что-то имеет против меня. Он был всегда так дружелюбен… Но, думаю, что втайне он всегда интриговал против меня.
— Почему, — спросила Франка, — после войны вы не вернулись в Германию, на родину?
— Вы слишком молоды, — ответила Хелин, — и не жили в то время. После войны вдруг выяснилось, что в Германии никто не был за нацистов. Если бы вы тогда послушали немцев, то узнали бы, что все они в душе были борцами сопротивления. Это означало, что на всех, кто достоверно служил нацистам, на всех, кто чего-то достиг в Рейхе, свалили всю вину. Эрих был мертв, но продолжал оставаться идеальным воплощением образа вездесущего врага. Как его вдова… Господи, я просто боялась. Я не хотела возвращаться, потому что в Германии на меня все показывали бы пальцем.
— Но ваша семья, наверняка, осталась в Германии.
Хелин отрицательно покачала головой.
— Нет. Только мать. Но она еще до войны оказалась прикованной к постели. В возрасте пятидесяти лет она перенесла тяжелый инсульт и с тех пор нуждалась в уходе. Она жила в доме инвалидов и никого не узнавала, даже меня.
— С тех пор вы ни разу не были в Германии?
— Была. Один раз. В апреле 1951 года я ездила на похороны матери, но на следующий же день вернулась назад.
— Я не могу понять одного, — сказала Франка. — Мне все же кажется странным, что здесь вы чувствовали себя лучше. Немцы были здесь оккупантами в течение пяти лет. Не могли же люди относиться к вам, как к друзьям!
— В последний год оккупации, когда наступил голод, здесь на острове возникла своего рода солидарность между немцами и местными жителями, — возразила Хелин. — Беатрис наверняка вам об этом рассказывала. Естественно, была враждебность, направленная, в том числе, и против меня. Но все держались в рамках. В целом здесь мне было лучше, чем если бы я вернулась в Германию.
— Но вы же были здесь совсем одни. После того, как Беатрис уехала…
Лицо Хелин помрачнело.
— Я никогда не понимала, почему она покинула Гернси, — резко произнесла она, — сразу после войны… Ну, хорошо, допустим, она хотела выяснить, что сталось с ее родителями. Для этого она, естественно, должна была поехать в Лондон. Но после этого она не захотела возвращаться. Она, правда, приехала, чтобы окончить школу, а потом уехала учиться в Саутгемптон. Я заклинала ее остаться. Но она отвечала, что не хочет разводить розы, а я говорила, что, ради бога, пусть она этого не делает, что есть и другие возможности заработать на жизнь. Но она не хотела оставаться в родительском доме, потому что ее родители, как она узнала, погибли во время войны.
— О нет! — в ужасе воскликнула Франка.
Хелин многозначительно кивнула, и Франке вдруг показалось, что ее собеседница не очень печалилась по этому поводу. От этой мысли ей стало страшно. Надо остеречься, подумала она, чтобы без предубеждения относиться к Хелин.
— Как умерли ее родители?
— Отец погиб в 1941 году во время бомбежки. Его тело извлекли из-под развалин учреждения, где он работал ночным сторожем. После этого мать впала в тяжелейшую депрессию. Она ушла из дома своей сестры и с тех пор жила в восточном Лондоне в совершенно асоциальных условиях. Она ничего не знала о судьбе единственного ребенка и, к тому же, потеряла мужа. Соседи рассказали Беатрис, что она пила, чтобы заглушить боль, ее часто видели на улице пьяной уже в девять утра. В конце 1944 года она много выпила, а потом отравилась снотворными таблетками, — Хелин тяжело вздохнула. — Ужасная трагедия. В возрасте шестнадцати лет Беатрис осталась круглой сиротой. У нее осталась только я.
— Трагедия, в которой виноваты нацисты, — напомнила ей Франка. — Если бы они не оккупировали Гернси, то семья продолжала бы жить мирно и счастливо. У Беатрис не было из-за этого проблем? Я имею в виду проблем с вами, как с одной из тех… кто принадлежал к врагам?
По выражению лица Хелин было видно, что Франка коснулась больного места, но Хелин быстро оправилась и взяла себя в руки.
— Нет, — холодно ответила она. — Такой проблемы у нее не было. Я была ее лучшей подругой, ее приемной матерью, ее защитницей. Она знала, что я никогда не отождествляла себя с идеологией нацизма. Она умела отделять мух от котлет.
Франка решила не развивать дальше эту тему. Хелин очень четко изложила свою правду, и в этом уже ничего нельзя было изменить. Наверное, нет смысла пытаться изменить образ мыслей восьмидесятилетней женщины.
— Так кто же отец Алана? — спросила Франка, вернувшись к началу разговора.
— Один француз. Жюльен. Во время войны он работал у нас.
— Жюльен? Она снова с ним встретилась?
— Вы о нем знаете? — изумленно спросила Хелин.
Франка не знала, что именно известно Хелин, и, поэтому она уклончиво ответила:
— Беатрис несколько раз упоминала о нем.
На лице Хелин отразилось недовольство. Она с удовольствием бы осталась единственной наперсницей Беатрис.
— У нее с Жюльеном был во время войны роман, — сказала она, снова перейдя на шепот. — Это была неприятная история, в которую она меня тогда, к сожалению, не посвятила. Я бы могла ей помочь. Но ладно, после войны Жюльен уехал во Францию, Беатрис — в Англию, и они не общались, как мне кажется, несколько лет. В то лето, в 1956 году, они случайно встретились здесь, на острове. Жюльен приехал с женой, чтобы познакомить ее со своим прошлым, но, видимо, не рассчитывал, что неожиданно столкнется с Беатрис. Старые чувства вспыхнули с новой силой. Да, это был очень романтический момент… Как бы то ни было, они начали встречаться, и Беатрис до конца лета так и не нашла покупателя, да, к тому же еще и забеременела.
— Она рассказывала вам об этом?
— Нет, но я все поняла из отношений. Когда же родился ребенок, я смогла сложить два и два. Отцом его мог быть только Жюльен.
— Что было потом? — спросила Франка после долгой паузы.
— А потом, — ответила Хелин, — я поехала к Фредерику Шэю и все ему рассказала.
Тиканье кухонных часов внезапно оглушило Франку. Ей показалось, что она ослышалась.
— Что, что? — спросила она наконец.
— Брак с Фредериком Шэем был расторгнут, — невозмутимо произнесла Хелин, — и Беатрис с ребенком вернулись ко мне.
Вечером снова позвонил Михаэль и поинтересовался, когда Франка думает вернуться домой. Франка ответила, что не знает.
— Из каких, собственно говоря, средств ты собираешься оплачивать свою авантюру? — ледяным тоном спросил Михаэль.
— У нас есть счет в местном банке, — напомнила ему Франка.
— У нас? Это у меня есть счет. Ты должна раз и навсегда уяснить, что это мои деньги!
— У меня есть доверенность на распоряжение счетом. Много лет ты считал, что я вполне способна сюда ездить и для тебя…
— Господи, такие вещи не обсуждаются по телефону, — зашипел Михаэль, — ты, кажется, и в самом деле ни о чем не догадываешься!
— Я знаю. Ты объясняешь это мне ежедневно на протяжении уже почти десяти лет.
— Наверное, потому, что это действительно так.
Она с трудом удержалась от того, чтобы положить трубку. Но нельзя же каждый раз так заканчивать разговор.
— Почему бы нам на некоторое время не воздержаться от телефонных разговоров? — предложила она. — Позволь мне решить, как жить дальше, а за это время ты и сам сможешь подумать, что делать дальше тебе. Нам обоим нужно для этого время.
— Не вижу такой необходимости. Прежде всего, нет никакого смысла обдумывать то, о чем мы не можем друг с другом поговорить. Это ни к чему не приведет.
— Михаэль, — сказала Франка, — у тебя есть любовница. Ты должен сам, без меня, решить, нужна она тебе или нет. Не надо об этом со мной разговаривать, я ничем не смогу тебе помочь.
— Ага, ты хочешь жить на Гернси и тратить мои деньги до тех пор, пока я с покаянием не вернусь к тебе?
«Какой же он мерзкий», — подумала Франка почти с состраданием.
— Я не думаю, что я здесь напрасно трачу наши деньги, — строго сказала она, — и речь идет не о том, чтобы ты, каясь, вернулся ко мне. Речь идет о том, чтобы ты принял решение. Каким бы оно ни оказалось — ты должен его принять.
— Ты говоришь, как школьный завуч, — раздраженно сказал Михаэль и на этот раз сам, не прощаясь, положил трубку.
Франка пошла в столовую, где сидела Беатрис. На столе перед ней стоял стакан красного вина и лежала развернутая газета. Но Беатрис не читала. Погруженная в свои мысли, она бесцельно смотрела в стол.
— Я не помешала? — спросила Франка.
Беатрис вздрогнула и подняла голову.
— Нет, конечно, нет. Я не могу понять, который теперь час. Вы не хотите поесть? Боюсь, что я сегодня не буду ничего готовить, но…
— Нет, нет, спасибо, я не голодна. Можно мне выпить глоток вина? Только что звонил мой муж, а меня страшно угнетают его звонки.
— Пейте, сколько хотите, — сказала Беатрис и пододвинула Франке бутылку, — у меня это сегодня будет тоже не последний бокал. Мне надо укрепить силы.
Франка достала из шкафа бокал и села рядом с Беатрис.
— Вас тревожит Алан? — неуверенно спросила она. — Хелин сегодня намекала на это.
— Насколько я знаю Хелин, она никогда ни на что не намекает, а подробно рассказывает, — сказала Беатрис и добавила, видя, как изменилось лицо Франки: — Не переживайте, ничего страшного. Я и так уже много вам рассказала, и пара лишних деталей здесь уже ничего не изменят. Вы можете все узнать и от меня.
— Где сейчас Хелин?
— Ужинает с Мэй. Мэй страшно обиделась, потому что я сказала ей, что Майя дрянь и потаскуха, и теперь Хелин хочет ее морально поддержать. Якобы ради нашей с ней дружбы, но на деле она заботится о себе. Мэй часто возит ее в магазины и в кафе, и Хелин панически боится, что все это кончится, если мы с Мэй окончательно разругаемся.
— Эта история с Майей не угрожает вашей дружбе?
Беатрис беспечно махнула рукой.
— О, пустяки! Мэй и без того знает, что я думаю о Майе, я говорила ей об этом уже сто раз. Наверное, она в этот раз надулась из-за формы, в какой это было сказано. Единственный человек, на которого ее рассказ может произвести впечатление, — это Хелин.
— Вы говорили с Аланом?
— У меня руки чешутся взять трубку и позвонить, — призналась Беатрис, — но я всякий раз удерживаю себя. Алану сорок три года. В сущности, я не имею права вмешиваться в его жизнь.
— Я не могу понять, почему он так привязался к Майе, — сказала Франка. — Да, она смазливая девочка, но я не увидела в ней ничего особенного, никакой изюминки. На ее месте могла бы быть любая другая женщина.
— Он хочет только ее. Не спрашивайте меня, почему. Почему люди влюбляются друг в друга, почему любовь иногда так захватывает человека, что он не может отделаться от нее, даже если его постоянно унижают и оскорбляют? Или само это страдание делает невозможным разрыв отношений? Иногда я думаю, что Алан не сможет покончить с этими отношениями до тех пор, пока не установится равновесие сил. Но может быть, я просто мудрствую и придаю всему слишком много несуществующего смысла. Может быть, в Майе есть нечто такое, что очаровывает его и не дает уйти.
— Она сейчас с ним?
На лице Беатрис не дрогнул ни один мускул, но глаза затуманились.
— Да, она с ним. Наверное, убеждает его в том, что безумно его любит, что сильно изменилась. Он, конечно, ухватился за эту соломинку и крепко за нее держится. Но она, несомненно, снова обманет его, и он опять будет страдать.
— Вы не сможете его защитить, — тихо сказала Франка, — защитить надолго. Он уже взрослый.
Беатрис зажгла сигарету и нервно затянулась дымом. Франка видела, что она часто так курит.
— Я знаю. Я сама все время себе это говорю. Это его жизнь, его опыт, его шишки, которые он должен набить. Но, с другой стороны, это же мое дитя. И он всегда останется им.
— Вы сильно к нему привязаны?
— Я воспитала его одна. Может быть, поэтому наши отношения стали такими тесными. Не было равновесия. Не было партнера, мужа, на плечи которого можно было бы переложить часть груза. Мы всегда были вдвоем — Алан и я.
— И Хелин, — тихо подсказала Франка.
Беатрис поморщилась.
— Верно. Я чуть не забыла про Хелин. Хелин разрушила мой брак с Фредериком Шэем — она рассказала вам об этом? Вы, конечно, должны были вместе с ней пережить эту, поставленную ею, драму — как развивалась история с Фредериком, когда она поняла, что я ускользаю из ее рук…
НОЯБРЬ 1952 — СЕНТЯБРЬ 1953 ГОДА
Той осенью, семь лет спустя после войны, Беатрис болела, болела душевно. Она бродила по туманному Лондону и видела вокруг безнадежность, зеркально отражавшую ее внутреннее состояние. Бегством в бурную деятельность она отреагировала на окончательный разрыв с Жюльеном и на известие о смерти родителей. Она вернулась на Гернси и окончила школу. Пресытившись вечными слезами и жалобами Хелин, она уехала учиться в Саутгемптон. Она удержалась на поверхности, перебиваясь многочисленными случайными заработками, ходила по Лондону в пальто со слишком короткими рукавами и в дырявых туфлях. Она училась, надрывалась на работе, но смогла, по крайней мере, в то время, идти прямо к цели, не отклоняясь ни вправо, ни влево. Теперь все осталось позади. В кармане был диплом по английской и романской филологии, но работу она найти не смогла и провалилась в какую-то черную дыру. Ее захлестнули события, страхи, заботы; они душили ее, рвали на части. Впервые у нее появилось чувство, что смерть родителей окончательно опустошила ее, причинила боль, от которой было трудно дышать. Она вдруг поняла, что потеряла все. В мире не осталось ни одного человека, который принадлежал бы ей. С немногочисленными родственниками, жившими в Англии, она практически не общалась, и они были ей чужие. Дебора и Эндрю умерли. Она чувствовала, что не сможет вернуться и на Гернси. Остров и дом стали для нее невыносимыми. Значит, и родины у нее теперь не было. Все, что у нее осталось — это скорбь и боль.
Она жила в восточном Лондоне, в удручающей обстановке рабочего квартала, где до сих пор оставались нетронутыми разрушения, причиненные немецкими бомбами. Здесь не было части крыши, там окна с выбитыми стеклами были забиты фанерой. Во дворах, а иногда и на улицах, громоздились груды строительного мусора. Летом над стеной покачивалась покрытая листвой ветка дерева, но теперь, осенью, листва опала, и отвратительные голые сучья скрипели на ветру под безрадостным осенним небом, усиливая впечатление полной безнадежности.
Беатрис снимала квартиру на Бридж-Лэйн, в сером грязном доме, перед дверью которого никогда не высыхала большая лужа. На ступеньках валялся мусор, а на площадках стояли пустые бутылки. Обитателями дома были, в большинстве, безработные, многие из них, к тому же, беспробудно пили. Большие семьи в страшной тесноте ютились в крошечных квартирках. Жестокие ссоры и драки были в порядке вещей. Беатрис не могла их не замечать, и это внушало ей еще больший страх, опустошало и расстраивало ее. Свои жалкие гроши она зарабатывала, преподавая французский язык богатым светским дамам, и ей было невыносимо каждый вечер возвращаться из фешенебельных домов Западного Лондона в убогий полуразрушенный квартал, где она жила. Не для того она училась, чтобы из последних сил вбивать французскую лексику и грамматику в тупые головы избалованных пресыщенных женщин. Но выбора у нее не было. Даже исполнение давней мечты — получить работу в книжном издательстве — не принесло ей счастья. Потери, которые она пережила, подтачивали ее душу. Чувство внутренней пустоты и одиночества давило к земле. Иногда ее томительно тянуло на Гернси, она вспоминала луга, крутые скалы, вид моря и неба, которое было выше и чище неба над Лондоном. Но каждый раз, когда Беатрис отдавалась этим чувствам, позволяла себе такие мысли, она тотчас расплачивалась за них болью неотвязных воспоминаний; в голову тотчас вторгались мысли о родителях, о детстве, о розах и о тепле, которым был когда-то наполнен каждый день ее жизни. Вспоминала она и годы войны, то странное время, которое теперь казалось ей порождением страшного сновидения. Снова возникало то глухое, безысходное чувство, от которого сдавливало горло и становилось трудно дышать; от этих мыслей и чувств ей переставали повиноваться руки и ноги; казалось, что тяжкая печаль замедляет даже биение сердца.
«Не думать об этом! — каждый раз приказывала она себе, — только не думать!»
Хелин бомбардировала ее письмами, в которых заклинала вернуться домой.
«Чего ты ждешь от Лондона? — писала она. — От этого холодного отвратительного города, в котором ты никого не знаешь, где нет ни одного человека, которому бы ты могла довериться? Здесь, на Гернси, у тебя есть друзья. Здесь у тебя есть я!»
Иногда Беатрис казалось, что именно из-за Хелин она не хочет возвращаться домой. Ей была невыносима мысль о том, чтобы жить с Хелин в одной семье, каждый день близко сталкиваться с ней. Сама Беатрис ни на секунду не считала Хелин своей приемной матерью, в роли которой она сама так охотно себя видела. Однажды, когда к ней в Лондон приехала Мэй, Беатрис поговорила с ней о проблеме с Хелин. Мэй была удивлена до глубины души.
— Мы все думали, что ты к ней сильно привязана, — сказала она. — Если это не так, то почему ты не выставишь ее прочь? По какому праву она расселась в твоем доме?
— Но не могу же я ее просто выгнать.
— Ты не обязана за нее отвечать.
Это была правда. Но поскольку в тот момент Беатрис так или иначе не собиралась возвращаться на Гернси, ей было удобно иметь человека, который заботился бы о доме в ее отсутствие. В известном смысле Хелин помогла отсрочить окончательное решение вопроса о родительском доме. С этим, благодаря Хелин, можно было подождать, выйти из депрессии и надеяться, что время само подскажет, что делать дальше.
Беатрис почти не выходила из дома, иногда бывала в баре, да и то только тогда, когда выкраивала для этого немного денег, что случалось достаточно редко. Она сильно колебалась, когда одна из ее учениц пригласила ее на фортепьянный вечер.
— Не знаю, придусь ли я по вкусу вашим друзьям, — неуверенно ответила она. — Может быть, мне лучше остаться дома?
— О, вы, естественно, понравитесь нашим друзьям! — воскликнула в ответ миссис Чендлер. — Беатрис, вы прелестный человек, своим приходом вы доставите мне большую радость!
Миссис Чендлер была в высшей степени экзальтированной дамой, и Беатрис понимала, что ей просто интересно и занимательно заполучить в собрание светского общества учительницу французского. Чендлеры жили в большом красивом доме в Виндзоре, и, в принципе, Беатрис ходила к ним с большим удовольствием, несмотря на то, что добираться туда ей было очень далеко. Сама мысль о том, что придется идти туда холодным ноябрьским вечером, а возвращаться поздней ночью, не внушала Беатрис оптимизма и даже пугала, но она решила, что выбора у нее нет. Миссис Чендлер не только щедро ей платила, но и баловала едой, а иногда и одеждой. Было бы глупо обижать именно эту женщину.
Предстоящий вечер, тем не менее, вселял в нее почти мистический ужас. Ей пришлось надеть одно из платьев, подаренных ей миссис Чендлер, потому что среди своих вещей она при всем желании не смогла бы найти ничего подходящего для вечера в избранном обществе. Беатрис понимала, что весь вечер будет мучиться от мысли о том, что все присутствующие дамы сразу узнают черный бархатный костюм, в котором она сама чувствовала себя неуютно и фальшиво. Доехать до Виндзора было несложно, но от автобусной остановки надо было довольно долго идти пешком до дома Чендлеров. Обычно она ездила к ним днем, и никаких проблем не возникало, но этим темным, почти зимним вечером Беатрис показалось, что она шла целую вечность. Туман пропитал сыростью пальто, сквозь ветхую ткань и тонкий бархат проникал до самой кожи. Беатрис забыла надеть шляпу или платок и чувствовала, как волосы мокрыми прядями липнут к голове. Когда она наконец добралась до дома Чендлеров, щеки ее горели от холода, а, посмотрев в зеркало в прихожей, Беатрис поняла, что выглядит, как драная кошка. Какая же она худая. Она ушила костюм, но он все равно болтался на ней, как на вешалке.
«Своей привлекательностью я могу поспорить с огородным пугалом», — обреченно подумала она.
В доме собралось около шестидесяти гостей. Все были, видимо, очень богаты; во всяком случае, на всех была хорошая одежда и дорогие украшения.
— О, — заметила одна, сильно пахнущая дорогими духами дама в длинном облегающем платье, — как оригинально! Этот костюм выглядит на вас совершенно не так, как на миссис Чендлер! Вы намного стройнее, не так ли?
Она не стала дожидаться ответа, отвернулась, кивнула какому-то знакомому, и, испустив радостный вопль, бросилась к нему на шею. Такое поведение, как убедилась Беатрис, было обычным в приличном обществе и считалось проявлением высшего шика. Все демонстрировали преувеличенные чувства, пытаясь создать впечатление, что их любят, и как много у них близких друзей. Беатрис находила это фальшивым, но никого, кроме нее, это, кажется, нисколько не волновало. Она чувствовала себя жалкой и одинокой. Держа в руке бокал вина, Беатрис бесцельно бродила по комнатам, делая вид, что разглядывает книги на полках и картины на стенах, но в действительности, она просто скользила по ним глазами, тоскуя по своей тесной убогой квартирке, где она могла уединиться, просто закрыв за собой входную дверь.
Прошла целая вечность, прежде чем миссис Чендлер позвала гостей к столу. Это время показалось Беатрис вечностью, потому что она понимала, что не сможет уйти до ужина, а чем дальше оттягивалось его начало, тем позже придется ей прощаться. По комнатам первого этажа было расставлено множество столов на восемь персон каждый. Карточек с именами на столах не было, и Беатрис тщетно обошла пять столов, но сесть ей не удалось, так как каждый раз ей намекали, что места зарезервированы для других гостей, и что ей следует поискать место за другим столом. Она вспотела от стыда, стоя посреди зала под равнодушными взглядами гостей и не зная, куда приткнуться. Наконец, она нашла место за столом, поставленным в зимнем саду. Ветка какого-то неизвестного ей растения впивалась ей в волосы всякий раз, как она откидывалась назад. Гостям, сидевшим за этим столом, было от семидесяти до девяноста лет. Говорили о войне. Одна дама, сын которой погиб в Дюнкерке, разразилась слезами, когда какой-то господин начал пылко описывать блистательную операцию по эвакуации английских солдат. Господин был туговат на ухо, и не сразу сообразил, что рядом с ним сидит человек, для которого Дюнкерк связан с другими, не столь славными ассоциациями. Только когда дама, отодвинув стул, встала и выбежала из-за стола, до него дошло, что он говорит не вполне уместные вещи.
— Я сказал что-то не то? — уязвленно спросил он.
Но никто не потрудился объяснить пожилому джентльмену, в чем дело. Все продолжали ковыряться в тарелках, делая вид, что ничего особенного не произошло. Беатрис уже примирилась с мыслью, что ей придется пробыть на этом вечере еще некоторое время, что она просто должна это сделать и выдержать, как бы трудно это ни было. Вероятно, она была единственным человеком за этим столом, а, возможно и единственной гостьей вечера, кто пережил немецкую оккупацию, и ей было ясно, что она одним своим словом могла бы привлечь к себе всеобщее внимание, если бы начала рассказывать. Но она не захотела. И не смогла.
«Собственно, я, вообще, никому об этом не рассказывала, — подумала Беатрис. — Даже миссис Чендлер не знает, что я родом с Гернси».
К одиннадцати часам со всеми блюдами меню было покончено, и Беатрис, извинившись перед миссис Чендлер, сказала, что уходит, так как ехать ей очень далеко, но миссис Чендлер не желала ее слушать.
— Сейчас придет пианист! Это же кульминация вечера! Я ни в коем случае вас не отпущу!
«Ей не придется тащиться пешком три мили до автобусной остановки, — с горечью подумала Беатрис, — а потом дрожать на ней от холода, не зная, придет ли автобус».
Пианист оказался угреватым молодым человеком с длинной тонкой шеей. Костюм был широк ему в плечах. Юноша то и дело нервно потирал руки. Концертный рояль поставили в гостиной. Пока гости ели, слуги рядами расставили стулья, но для всех места, естественно, не хватило, и многим гостям пришлось стоять в дверях и в холле. Миссис Чендлер порхала по гостиной, без устали повторяя, какой замечательный юный талант почтил своим присутствием их общество. Она говорила так, словно сама открыла это юное дарование, и, наверное, подумала Беатрис, так оно и есть.
Она очень устала и была сильно подавлена. Ей удалось занять место на стуле и ее нисколько не волновало, что она, молодая женщина, сидит, в то время как некоторым старым хрычам, сидевшим с ней за одним столом, приходится стоять. Беатрис не хотела быть вежливой. Ей хотелось, чтобы весь этот вечер поскорее кончился.
Молодой пианист сыграл несколько вещей Шопена, потом перешел к Генделю. Насколько могла судить Беатрис, играл он, действительно, мастерски. Нервозность его прошла, он был сосредоточен и уверен. «Его кто-то открыл, — подумала Беатрис, — и мне следовало бы за него порадоваться».
Она изо всех сил старалась не вслушиваться в мелодию. Музыка сильно волновала ее, заставляла острее чувствовать одиночество, напоминала о душевной печали. Здесь, среди множества людей, она чувствовала себя более одинокой, чем в своей тесной комнатке. Никто из этих людей не имел к ней ни малейшего отношения. Никто ее не знал, никто не интересовался ее жизнью. Она была им чужой, и никто из них не спешил открыть ей дверь.
Миссис Чендлер объявила короткий антракт, но почти никто не встал с места, чтобы не лишиться его. Беатрис тоже осталась сидеть, тем более, что она не знала, куда ей пойти.
Сидевший рядом с ней господин, на которого она до сих пор не обращала внимания, наклонился к ней.
— Он одаренный молодой музыкант, — сказал он, — вы не находите?
Она кивнула.
— Без сомнения, он очень талантлив. Без него этот вечер потерял бы всякий смысл.
Он улыбнулся.
— Вам здесь не нравится?
— Не могу точно сказать, — ответила Беатрис. Она была гостьей миссис Чендлер и не хотела плохо отзываться о вечере. — Боюсь, что я здесь лишняя, — вымолвила она наконец. — Я здесь никого не знаю. Миссис Чендлер пригласила меня с самыми добрыми намерениями, но…
Она не закончила фразу. Наверное, сосед догадается, что она имеет в виду.
Он протянул ей руку.
— Меня зовут Фредерик Шэй. Теперь вы здесь кого-то знаете. Вы знаете меня.
Беатрис заставила себя улыбнуться.
— Да, кажется, я понемногу делаю успехи. Меня зовут Беатрис Стюарт. Я учу миссис Чендлер французскому языку.
— Вы учительница?
— Собственно, нет. Я изучала в университете романскую и английскую филологию, но в данный момент не могу найти работу. Приходится подрабатывать частными уроками.
Ей показалось, что в его глазах мелькнуло восхищение.
— Вы изучали романскую филологию? Вы любите Францию?
— Я никогда там не была, — ответила Беатрис, — но я люблю французский язык и литературу. Я жила очень близко от Франции, на Гернси. Там люди считают себя наполовину французами.
— Как это интересно, — сказал Фредерик Шэй. По глазам было видно, что говорил он вполне искренне. — Гернси. Значит, вы пережили немецкую оккупацию?
— Да, — сказала Беатрис, — пережила. Но я не хочу об этом говорить.
Он понимающе кивнул.
— Естественно. Простите, если я причинил вам боль.
— Вы не могли этого знать.
— Тем не менее, прошу меня простить.
— Вам не за что извиняться.
Фредерик Шэй рассмеялся.
— Так мы можем препираться до бесконечности.
Беатрис тоже засмеялась.
— Тогда давайте просто оставим эту тему.
Фредерик Шэй был на машине и настоял на том, что отвезет ее домой, когда услышал, как далеко ей придется добираться до дома.
— Это не подлежит обсуждению, — сказал он. — Уже далеко за полночь. Автобусы, вероятно, уже не ходят. Я не могу отпустить вас одну в такую темень.
Они стояли в прихожей и ждали, когда горничная принесет им пальто.
— Как жаль, что вам надо уезжать! — с чувством воскликнула миссис Чендлер. — Может быть, вы все-таки еще ненадолго останетесь? Здесь только сейчас становится по-настоящему приятно!
— Нет, большое спасибо, — в один голос ответили оба. Они оба стремились уехать с праздника, и Фредерик заметил, что поскольку полночь уже наступила, то их отъезд не будет слишком ранним.
Фредерик вел машину сам. Дождь превратился в снежную крупу, но туман рассеялся, и видимость стала лучше. Фредерик вел машину сосредоточенно и немного напряженно.
— Прошу меня простить, — извинился он, — но у меня проблемы с ночным зрением. Приходится ехать очень осторожно.
Беатрис уже знала, что Фредерик — профессор Кембриджского университета, что он учился в одной школе с миссис Чендлер и поэтому был на правах старого знакомого приглашен на вечер. В течение последнего года он жил в Лондоне, куда его отпустили для научной работы в университетской лаборатории. Фредерик Шэй был биологом, и Беатрис с интересом слушала рассказ о его работе. Пока они ехали в машине по темным лондонским улицам, она несколько раз искоса взглянула на него. У него были темные волосы и очень светлые глаза, светлое, почти прозрачное лицо отличалось тонкостью черт. Ей понравился его точеный профиль и изящные руки, вцепившиеся в руль. Впервые за долгое время — впервые после Жюльена — она заинтересовалась мужчиной как мужчиной. Это удивило и одновременно смутило ее. Этот интерес никак не гармонировал с печалью и горечью. Она и сама пока не знала, хочет ли она, чтобы треснул панцирь, которым она себя окружила.
Когда они наконец подъехали к ее дому, снег уже лежал тонкой пеленой на тротуарах и крышах домов. Фредерик Шэй проводил Беатрис до подъезда.
— Мне было бы очень приятно, если бы мы с вами еще раз увиделись, — сказал он на прощание. — Вы разрешите вам позвонить?
— У меня нет телефона, — ответила Беатрис.
Он задумался.
— Когда вы бываете у Чендлеров? Я попытаюсь застать вас там.
Она сказала ему расписание занятий, и он пообещал его запомнить. Но когда они попрощались, Беатрис подумала: «Нет. Я не хочу его больше видеть. Я не хочу впутываться в любовные истории».
Фредерик Шэй не бросал слов на ветер. Он звонил каждый раз, когда Беатрис была у Чендлеров, и каждый раз пытался пригласить ее на обед. Но Беатрис каждый раз говорила, что у нее нет времени, тотчас противясь любой его попытке встретиться с ней. Миссис Чендлер, естественно, поняла, что происходит, и буквально осадила Беатрис, убеждая ее оставить неуместную сдержанность.
— Фредерик — очаровательный мужчина, — без устали уверяла она Беатрис. — Конечно, на первый взгляд он кажется чудаком не от мира сего, кажется погруженным в себя, но на самом деле он очень интересный и интеллигентный человек. Вы просто должны с ним встретиться.
— У меня много других дел, — возражала Беатрис.
В ответ миссис Чендлер возмущенно фыркала.
— Не так уж у вас много дел, дитя мое. В этом-то и проблема. Вы никак не можете найти работу. Время, которое вам подарено, вы можете со спокойной совестью потратить на Фредерика Шэя.
Так прошел декабрь. Ранним утром двадцать четвертого декабря Беатрис села на пароход, направлявшийся на Гернси. Она ехала почти против воли, ибо с куда большим удовольствием осталась бы в Лондоне и забаррикадировалась в своей квартирке и в своей безутешности. Но Хелин одолела ее письмами, в которых убеждала приехать, и Беатрис, скрипя зубами, решила наконец уступить этому натиску. Она не видела Хелин почти год и боялась, что та в один прекрасный день окажется у ее дверей, если она и дальше будет откладывать приезд.
На море был шторм и холод, плавание оказалось сущей катастрофой. Беатрис было так плохо на нижней палубе, что она боялась умереть в этой духоте, и поэтому, несмотря на сильный ветер и холод, выбралась на верхнюю палубу — бледная, как мел, прижимая руку к животу. Она надеялась, что на воздухе ей станет лучше, но в конце концов покорилась судьбе, повиснув на леерном ограждении. Когда они наконец прибыли в Сент-Питер-Порт, колени Беатрис были ватными и дрожали, как осиновый лист. Хелин ждала ее на пристани с машиной. Хелин выглядела уверенно и элегантно. Щеки ее горели румянцем от мороза.
— Боже, да что с тобой? — были ее первые слова. — Ты бледна как стенка и к тому же совсем отощала. Нет, тебе нельзя жить в Лондоне! Там ты слишком мало ешь и спишь!
— Чепуха, — раздраженно ответила Беатрис. Она ужасно себя чувствовала, но желудок начал понемногу успокаиваться. — Я подхватила морскую болезнь, вот и все. Морское путешествие зимой имеет свои прелести, можешь мне поверить!
— Я же не виновата, что случился шторм, — жалобно сказала Хелин, испуганно и немного плаксиво. — Я же не могу…
— Ты же просто вынудила меня приехать сюда, — сказала Беатрис и швырнула чемодан на заднее сиденье. — Если бы я осталась в Лондоне, то у меня не было бы никаких проблем.
Глаза Хелин влажно заблестели.
— Ты и правда собиралась праздновать Рождество без меня?
— Хелин, прошу тебя, не устраивай этот спектакль с Рождеством, — нервно ответила Беатрис. — Это не играет абсолютно никакой роли, где и с кем провести этот день. Я не могу понять, как можно сходить с ума из-за таких пустяков!
— А я не могу понять, как можно быть такой холодной, — уязвленно сказала Хелин. — Я думала, что мы — одна семья. У нас же больше никого нет!
Беатрис чувствовала, что для продолжения разговора у нее просто нет сил. Она плюхнулась на переднее сиденье, мысленно посылая к черту свой желудок.
— Вези меня домой, — устало попросила она. — Мне все равно. Единственное, что мне нужно — это немного выпить и поспать в теплой постели.
Она проспала до вечера, потом встала, чувствуя себя свежей и здоровой. Она посидела с Хелин в столовой перед камином. Они разговаривали и пили портвейн. Потом Беатрис недолго погуляла у моря, отыскивая дорогу в свете луны и мерцающих звезд. Шторм утих, сухой холодный воздух пахнул зимой, уснувшим вереском и ледяной водой. Беатрис дышала глубоко и ровно. После лондонской суеты, после тамошней вони и тесного скопления людей, остров представился ей убежищем — райским и тихим. Она понимала, что самое разумное, что она может сделать — это остаться здесь, найти работу и наслаждаться покоем, который мог дать ей только Гернси. Но она хорошо понимала, что из этого ничего не выйдет. Старая боль напала на нее, словно взбесившийся пес, когда она стояла на берегу и смотрела на лунную дорожку, протянувшуюся по морю до самого горизонта. Память о прошлых событиях была жива и бередила старые душевные раны Беатрис. Жизнь на Гернси будет для нее невыносимой.
На следующее утро они с Хелин обменялись рождественскими подарками. День, как и предыдущий, был холодный и ветреный. Завернувшись в теплые халаты, женщины сидели у камина и распаковывали подарки. Собственно, распаковывала одна Беатрис, потому что Хелин очень быстро покончила с этим делом. Она получила в подарок книгу, которую Беатрис — невольно испытывавшая теперь что-то вроде угрызений совести — выбрала для нее без особой любви. Буквально в последнюю секунду перед отъездом Беатрис вдруг вспомнила, что нужно купить рождественский подарок, забежала в книжный магазин и схватила с полки первую попавшуюся книгу. Речь в ней шла о животном мире Кении, о предмете, которым Хелин никогда в жизни не интересовалась. Она с изумлением прочитала название, но быстро взяла себя в руки и принялась пылко благодарить.
— Чудесная книга! Большое тебе спасибо, Беатрис. Я прочту ее и узнаю о вещах, о которых до сих пор не имела никакого представления!
Напротив, Беатрис потребовалось больше получаса на то, чтобы открыть и развязать все пакеты и свертки. Стало ясно, что Хелин очень серьезно думала о подарках и изо всех сил постаралась купить то, что, как она думала, могло порадовать Беатрис. Нейлоновые чулки, меховые перчатки, французский крем для лица, серебряные часики, мохеровый платок, перламутровые сережки и многое, многое другое. Из последнего пакета Беатрис извлекла тяжелую серебряную рамку с черно-белой фотографией Хелин. Она сфотографировалась с распущенными по плечам светлыми волосами и со сладкой ангельской улыбкой. Беатрис фотография показалась слишком сахарной, она никогда не поставит ее на стол в своей квартире. Но сейчас она сделала вид, что портрет ей очень понравился.
Хелин просияла.
— Теперь я всегда буду с тобой! Ах, Беатрис, — порывисто вздохнув, Хелин обняла ее, — ты не представляешь, как мне тебя недостает, как я скучаю по тебе, когда ты в Лондоне! Ты не представляешь, как я хочу, чтобы ты снова оказалась здесь! Ведь у нас с тобой на всем белом свете есть только мы!
«Рядом с тобой я постоянно испытываю патологический страх», — подумала Беатрис и высвободилась из объятия. Почему Хелин не найдет себе какого-нибудь симпатичного мужчину, не выйдет за него замуж и не забудет меня на веки вечные?
В обед позвонил Фредерик Шэй и пожелал Беатрис веселого Рождества. Трубку взяла Хелин, которая, с изумленным видом войдя в столовую, объявила, что с Беатрис хочет поговорить какой-то господин.
— Какой господин? — рассеянно отозвалась Беатрис, углубившаяся в книгу о кенийской фауне.
— Кэйн или Шэйн или что-то в этом роде, — ответила Хелин. — Кто это? Лондонский знакомый?
— Профессор биологии, с которым я познакомилась на званом вечере, — сказала Беатрис и встала. — Господи, откуда он узнал номер телефона?
Как выяснилось, Фредерик — через миссис Чендлер — узнал, что Беатрис уехала на Гернси. От той же миссис Чендлер он узнал фамилию Хелин и позвонил в справочную, где ему и сказали номер телефона.
— У твоей знакомой, как будто, немецкая фамилия, да и говорит она с акцентом. Она живет на Гернси со времен оккупации?
— Да, — коротко ответила Беатрис. Она видела, что Хелин, навострив уши, стоит в дверях гостиной.
— Мне, — продолжал Фредерик, — было бы, конечно, безумно приятно встретиться с вами на Рождество в Лондоне, но я понимаю, что вам хотелось поехать домой.
— Вы остались в Лондоне, не поехали в Кембридж?
— Что мне делать в Кембридже? Меня там никто не ждет, — сказал Фредерик. — Здесь, в Лондоне я хотя бы могу спокойно работать.
— Как продвигается работа?
— В принципе, неплохо, — он ненадолго замолчал. — Мне очень жаль, что мы с вами так и не смогли встретиться, — продолжил он наконец, — и у меня такое чувство, что я вам сильно докучаю. Это было бы мне очень неприятно, и я, конечно, пойму, если вы скажете, чтобы я больше не звонил вам.
— Вы нисколько мне не докучаете, — ответила Беатрис. Мысленно она проклинала Хелин, которая, как вкопанная, стояла на месте, не желая пропустить ни одного слова. — Я лишь… Я не знаю, хочу ли я впутываться в какие-то отношения.
— Вы ни во что не впутаетесь, если мы с вами просто пообедаем.
— Конечно, нет, — она вдруг показалась себе полной дурой. — Конечно, не впутаюсь.
— Так я могу пригласить вас на обед в Лондоне в начале января?
Беатрис сдалась.
— Хорошо. В начале января. Мы созвонимся?
— Я позвоню вам через Чендлеров. Всего хорошего, Беатрис. И… веселого Рождества! — с этими словами он положил трубку.
— Веселого Рождества, — произнесла Беатрис в замолчавшую трубку.
Тотчас подошла Хелин.
— Кто это был?
— Я же сказала. Я познакомилась с ним на званом вечере.
— Но почему он звонит тебе сюда?
Беатрис чувствовала себя, как на допросе.
— Не имею никакого представления. Он хочет снова со мной встретиться.
— Как же ты говоришь, что не имеешь никакого представления, и тут же утверждаешь, что он хочет снова с тобой встретиться? — придирчиво спросила Хелин. — Ты не думаешь, что он в тебя влюблен?
— Хелин, мы виделись с ним всего один раз. Я действительно не знаю. И почему тебя это вообще интересует?
— Но позволь! — Хелин была воплощенное негодование. — Почему это не должно меня интересовать? Меня интересует все, что касается тебя. Мы же принадлежим друг другу.
— Но несмотря на это, я все же могу знакомиться с другими людьми. Я живу в Лондоне, ты живешь на Гернси. Мы не можем считать себя связанными.
— Это большая ошибка, что ты живешь в Лондоне, — укоризненно произнесла Хелин. — Из-за этого мы с тобой обе одиноки. Что в этом хорошего?
— Ты говоришь так, словно мы с тобой муж и жена. Ты исходишь из того, что мы должны жить вместе, но это невозможно!
У Хелин дернулись уголки рта.
«Господи, — подумала Беатрис, — она сейчас зарыдает!»
— Ты же знаешь, как я одинока с тех пор, как умер Эрих, — сказала Хелин. — Люди на острове избегают меня и…
— Это неправда, они хорошо к тебе относятся. Особенно, если учесть, кто ты, и кем был Эрих!
— Но я…
— Прошу тебя, Хелин, давай прекратим этот разговор, — раздраженно сказала Беатрис. Она не выносила, когда Хелин округляла свои детские глазки и впадала в плаксивый тон. — Фредерик Шэй не должен быть причиной, испортившей нам Рождество. Я пойду на море, прогуляюсь. Вернусь к кофе.
— Можно я пойду с тобой? — спросила Хелин.
— Нет, — отрезала Беатрис.
На холодном свежем воздухе ей стало легче. Она вдыхала его полной грудью, понемногу стряхивая подавленность, в которую ее неизменно погружала Хелин. Хелин не удастся верховодить ею. Она вспомнила теплый голос Фредерика. Потом она поняла, что именно тогда сумрачным декабрьским днем, гуляя по берегу моря, она преодолела внутреннее сопротивление, справилась с предубеждением против Фредерика. Но только много позже она поняла, что большую роль сыграло желание поступить в пику Хелин.
Вечером, когда уже стемнело, пришла Мэй и представила Беатрис и Хелин застенчивого молодого человека, назвав его своим женихом. Молодого человека звали Маркусом Эшуортом. Он работал служащим в банке в Сент-Питер-Порте. Мэй лучилась радостью, щеки горели здоровым румянцем, глаза сверкали. Когда они с Беатрис вышли вдвоем на кухню, чтобы наполнить тарелки и сварить свежий кофе, Мэй сказала:
— Мы с Маркусом скоро поженимся. Я беременна.
— Мэй. Я очень за тебя рада, — искренне сказала Беатрис. Глаза Мэй излучали такое счастье, что было понятно, что беременность ей в радость. — Вы останетесь здесь, на Гернси?
— Думаю, да, — ответила Мэй. — Да что там, точно останемся. Маркус здесь родился и вырос, как и я. Мы не представляем, что можно жить где-то в другом месте, — она с любопытством посмотрела на Беатрис. — Как ты только выдерживаешь этот Лондон? Ты не хочешь все-таки вернуться домой?
— Не знаю, — медленно произнесла Беатрис, — я не уверена, могу ли я сюда вернуться.
— Тебя не мучает ностальгия?
— Мучает. Но меня удерживают плохие воспоминания.
Она посмотрела на умиротворенную краснощекую Мэй, заглянула в ее уверенные глаза. В них не было ни страха, ни боли. Всю оккупацию Мэй прожила с родителями, она никогда не теряла чувства защищенности и заботливого тепла. Беатрис же провела пять лет — самых важных в становлении личности — в доме нацистского офицера, она была, по воле судьбы, неожиданно разлучена с родителями. У нее были напряженные и опасные отношения с человеком, которому приходилось прятаться, который из-за этого едва не сошел с ума. Она с тех пор так и не увидела живыми ни отца, ни мать. Глядя на Мэй, она поняла, какая пропасть их разделяет.
— Посмотрим, что будет, — неопределенно произнесла Беатрис.
— У тебя есть мужчина в Лондоне? — не скрывая любопытства, спросила Мэй. — Не могу себе представить, что у тебя, пока ты училась в университете, не было ни одного романа!
— В университете я занималась другими делами.
— Господи, ну не могла же ты круглые сутки только учиться! Я слышала, что в универе очень весело.
— У меня не было времени на веселье, — сдерживаясь, сказала Беатрис. — Мне пришлось много заниматься.
— А теперь? — Мэй не унималась. — Теперь у тебя кто-нибудь есть?
— Откуда? Я учу избалованных богатых дам из высшего света французскому. С кем я могу там познакомиться?
— Возможность всегда есть. Ну хорошо, у тебя действительно либо никого нет, либо ты не хочешь говорить. Но когда ты освободишься, возвращайся, мы все будем очень рады.
— Кто будет очень рад? — огрызнулась Беатрис, чувствуя, как в ней закипает раздражение. — Ты будешь счастлива в семье. Не думай, что у тебя будет время на кого-то еще, тем более, когда родится ребенок!
— Во-первых, обрадуется Хелин, — сказала Мэй. — Она чувствует себя здесь очень одинокой.
— Она и тебе плачется?
— Да, она часто жалуется, — осторожно сказала Мэй, — но она действительно одинока. По-настоящему она не общается на острове ни с кем. Только со мной и немного с моими родителями. Это так трагично, стать молодой вдовой.
— У нее есть все возможности начать жизнь сначала. Но, возможно, не здесь. Ей надо вернуться в Германию. Я не понимаю, почему она до сих пор этого не сделала.
— Там все начнут показывать на нее пальцами. После войны вдруг выяснилось, что все немцы были против Гитлера. Послушать их, так можно подумать, что все они участвовали в сопротивлении, — язвительно сказала Мэй. — Тогда, правда, непонятно, как Гитлеру удалось так долго продержаться. Комично, да? Но Хелин, как вдове офицера СС, будет трудно это говорить. Она не сможет представиться невинной овечкой. Поэтому я понимаю, почему она не хочет возвращаться в Германию.
— Но и здесь ей не лучше, как ты сама говоришь, Мэй. Что бы она ни делала, это ее жизнь. Она должна все решать сама. Не может же она всю жизнь цепляться за меня. Она мне не мать и не сестра. Я за нее не отвечаю.
— Но она рассчитывает на тебя, — сказала Мэй.
Беатрис резким движением схватила с плиты чайник с кипящей водой и начала лить воду на фарфоровый фильтр кофейника. Она делала это так торопливо, что пролила половину воды на стол.
— Но я на нее не рассчитываю! — зло произнесла она.
Хелин пролила море слез, провожая Беатрис в начале января обратно в Лондон. День был дождливый и ветреный, Гернси показывал себя во всей своей коварной красе. Беатрис хорошо понимала, что Хелин страшно не хочется одной возвращаться домой, где единственными ее занятиями были решение кроссвордов и ожидание развлекательных радиопередач.
— Я знаю, — рыдая говорила она, когда они стояли в порту и Беатрис нетерпеливо переминалась с ноги на ногу, так как ей уже давно пора было садиться на пароход, — что ты едешь в Лондон только из-за этого человека. Он окончательно вскружил тебе голову. Я для тебя уже вообще ничего не значу.
— Это сущий вздор! — раздраженно возразила Беатрис. — Я возвращаюсь, потому что в Лондоне у меня дела, которые я не могу отложить, и я надеюсь, кроме того, найти там настоящую работу. Вот и все.
— Но он так часто звонил! — глотая слезы, выдавила из себя Хелин. Ветер трепал ее мокрые волосы. Она был слишком легко одета для такой погоды и сильно дрожала. У нее был вид беззащитного обиженного ребенка. — И не рассказывай мне, что это для тебя ничего не значит!
Фредерик Шэй звонил еще два раза: под Новый год и в начале января, чтобы спросить, когда Беатрис будет в Саутгемптоне, чтобы он смог ее там встретить. Беатрис говорила с Фредериком сухо и по-деловому, но заметила, что Хелин оба раза внимательно прислушивалась и очевидно инстинкт подсказал ей, что по телефону разговаривают люди, не совсем безразличные друг другу. Это сильно встревожило Хелин. У Беатрис было такое впечатление, что Хелин слушает и внимательно анализирует каждое ее слово, каждый вздох.
— Мистер Шэй звонил не так уж часто, — нервно сказала она. — Послушай, Хелин, мне пора на пароход. У тебя нет никаких причин для слез. Сегодня к тебе придет Мэй; мы с тобой тоже обо всем поговорили. Так что ты не так уж и одинока.
— Но это же совсем разные вещи! Она будет сидеть напротив меня, а я все эти вечера буду думать о том, что на этом месте должна быть ты. Мне будет так грустно и…
— Хелин, возьми себя в руки! — резко произнесла Беатрис. — Единственное, что я могу сделать, это прислать к тебе Мэй, и попросить, чтобы она время от времени заходила к тебе. Что она, кстати, очень трогательно, делает и сама. Тебе живется лучше, чем многим. К тому же тебе всего лишь немного за тридцать. У тебя есть все возможности завязать новые знакомства.
— Как? Из-за Эриха я…
Беатрис знала литанию, которая должна была сейчас последовать, наизусть, она слышала ее сотни раз. Она обняла Хелин, легонько поцеловала ее в щеку и сказала:
— Мне надо идти. Не вешай голову, счастливо!
Она схватила чемодан и побежала по трапу. Оборачиваться она не стала. Она не хотела брать с собой в Англию ни укоризненный взгляд Хелин, ни ее искаженное страданием лицо.
Вернувшись в Лондон, она стала часто встречаться с Фредериком Шэем. Они вместе обедали, ходили в кино и в театры, а в начале февраля Фредерик повез ее в Кембридж, чтобы показать мир, который он считал своим домом. Это были два звенящих от мороза зимних дня. Тонкий слой снега лежал на лужайках и крышах зданий колледжей. Там, где исчезала за горизонтом речка Кем, в пастельном ледяном небе висело красноватое солнце. Беатрис сняла номер в маленькой гостинице близ колледжа Святой Троицы, но, прежде чем идти в бар, Фредерик пригласил ее в свой дом, стоявший на окраине Кембриджа. Вдоль поднимавшейся вверх дороги стоял длинный ряд домов, в середине которого находился дом Фредерика. Дом был сложен из белого камня, крышу украшали слуховые окна с синими переплетами, входная дверь была выкрашена веселой голубой краской. В палисаднике росли кусты. Теперь они были голые, и Фредерик объяснил, что это жасмин, и летом вся улица наполняется его ароматом. В садике за домом тоже рос жасмин, две яблони, возле которых приютился каменный колодец, похожий на купель.
— Подарок моих студентов, — пояснил Фредерик. — Летом он наполняется водой, и я бросаю туда розовые лепестки.
Дом был небольшой, но очень уютный. Почти во всех комнатах были высокие, до потолка, стеллажи, уставленные книгами. В комнатах было промозгло, сыро и холодно.
— Прошу прощения, что здесь так неуютно, — извинился Фредерик, — но я не был здесь уже несколько месяцев.
— Фредерик, нельзя оставлять дом нетопленым на зиму, — сказала Беатрис. — У вас же все испортится — книги, мебель… У вас нет экономки, которая следила бы за домом?
— Нет.
— Надо включить отопление и затопить камин. В эти выходные надо как следует протопить дом.
Они решили, что сегодня никуда не пойдут. Фредерик отправился в магазин купить что-нибудь съестного, а Беатрис включила во всех комнатах газовые обогреватели, принесла из подвала дров и жарко растопила камин в гостиной. Потом она ненадолго открыла окна, чтобы выветрить запах плесени, появившейся на стенах. Постепенно в доме стало тепло и уютно. Беатрис села на пол перед камином и принялась смотреть на огонь, чувствуя, как ее охватывает приятная истома.
Впустив в дом волну холода, вернулся Фредерик. Щеки его раскраснелись от мороза. Он купил в кафе котелок ирландского жаркого, рыбу с картошкой, разных сортов хлеб, сыр и бутылку вина. С обедом они расправились, сидя перед камином. Они не разговаривали, прислушиваясь к потрескиванию поленьев в камине и к скрипу половиц, оживших в тепле.
— Как это чудесно, — произнес наконец Фредерик, — сидеть здесь с вами, Беатрис. Сколько вечеров я провел здесь один! Не хочется даже вспоминать об этих вечерах, — он наклонился к Беатрис, поцеловал ее в обе щеки, а потом, помедлив, поцеловал в губы.
Она затаила дыхание, тело ее сильно напряглось. Все ее существо воспротивилось этому поцелую. Она вспомнила, каким мягким и податливым становилось ее тело от поцелуев Жюльена, как она томилась под его ласками. Она ожидала, что сейчас у нее возникнет это знакомое и желанное чувство, но она оказалась неспособной ответить Фредерику.
«Что со мной, черт возьми?» — подумала она, чувствуя себя совершенно несчастной.
— Думаю, мне пора в гостиницу, — сказала она и встала. Она стряхнула хлебные крошки с блузки и оправила юбку, словно это могло привести в порядок и ее мысли.
Фредерик тоже поднялся.
— Прости, что я был слишком настойчив. Я не хотел ставить тебя в неловкое положение, и уж точно не хочу, чтобы ты ушла.
— Нет, нет, я все поняла правильно.
Она понимала, что стоит, как чучело, источая формальную вежливость, уместную когда угодно, но только не в февральский вечер возле камина.
— Доброй ночи, Фредерик. Не выключай печки, пусть они горят до утра.
— Я провожу тебя до гостиницы, — сказал Фредерик, помогая Беатрис надеть пальто. — Наверное, было бы лучше пойти в бар. Это была неудачная мысль, приглашать тебя домой.
— Хорошо, что пригласил, иначе твой дом скоро бы весь покрылся плесенью.
— Верно, буду иметь в виду на будущее.
Они шли по тихим темным улицам. Холод колол лица иголками. Когда они дошли до дверей гостиницы, Фредерик торопливо заговорил:
— Вероятно, сейчас не самый подходящий момент говорить об этом, Беатрис, но нет смысла все время держать это при себе. Я люблю тебя. Не знаю, отвечаешь ли ты мне взаимностью, и не знаю, можешь ли себе представить, что ответишь. Но ты должна знать, что чувствую я.
Он прижал ее руку к губам, поцеловал и исчез в ночи так быстро, словно боялся, что ее ответ развеет все его надежды. Она еще некоторое время постояла на улице, дожидаясь, когда схлынет судорожное напряжение. Постепенно кровь снова спокойно потекла по жилам, а сердце забилось в своем привычном ритме.
Может быть, это отвращение пройдет. Как-нибудь, когда-нибудь. Может быть, жизнь вернется к ней, снова станет легкой и приятной. Может быть, она снова будет способна любить.
Вернувшись в Лондон, они стали видеться почти каждый день. Беатрис начала понемногу привыкать к его обществу, его близости. Он все больше узнавал о ней, о ее жизни со всеми постигшими Беатрис ударами судьбы, и, кажется, многое понял в той боли, которая никак не хотела ее отпускать. Однажды Беатрис рассказала Фредерику и о Жюльене. Он выслушал и задал неизбежный вопрос:
— Ты его до сих пор любишь?
Она задумалась.
— Нет. Думаю, что нет.
— Ты думаешь?
— Я до сих пор чувствую обиду. Обиду за то, что он бесцеремонно, не думая, подвергал мою жизнь опасности. За то, что он, не попрощавшись, исчез с острова сразу после войны. Эта история до сих пор причиняет мне боль.
Он задумчиво посмотрел на нее.
— Если тебе больно, значит он до сих пор не отпустил тебя.
Она пожала плечами, но ничего не ответила. Они сидели в маленькой пивной в Сохо, пили темное пиво и слушали прокуренный голос черной певицы, изо всех сил пытавшейся развлечь немногочисленных посетителей. На улице впервые за много дней дул теплый ветер, несший запах оттаивающей земли.
— Хочешь, пойдем ко мне? — предложила Беатрис.
— Сейчас?
— Да, — она кивнула. — Сейчас.
В груди наконец появилось теплое нежное чувство. Оно пришло тихо и незаметно, как дыхание весны. Панцирь треснул. Она без колебаний взяла его под руку, когда они вышли на улицу. Держа Фредерика под руку, она — к собственному удивлению — могла спокойно дышать. Она могла радоваться его близости, ночи, которая им предстояла.
Она отперла дверь подъезда и снова взяла его под руку, когда они стали подниматься по лестнице.
Перед дверью квартиры, на чемодане, сидела Хелин и укоризненно смотрела на Беатрис.
— Я сижу здесь уже несколько часов, — сказала она. — Скажи, где тебя носит?
Она говорила по-немецки, сразу исключая Фредерика из разговора.
— Что ты здесь делаешь? — вопросом на вопрос ответила Беатрис. Она демонстративно заговорила по-английски.
Хелин с трудом поднялась с чемодана. Она, видимо, страшно устала, была бледна и выглядела не на тридцать пять, а на все сорок лет.
— Я приехала, чтобы увидеться с тобой, — она упорно продолжала говорить на родном языке, разговор пошел на двух языках, так что Фредерик мог понимать только половину.
— Ты не писала мне целых пять недель. Ты очень странно вела себя на Рождество и на Новый год. Я подумала, что с тобой что-то случилось, поэтому и решила тебя навестить.
— Хелин, это Фредерик Шэй, — сказала Беатрис. — Фредерик, это Хелин Фельдман.
Из рассказов Беатрис Фредерик хорошо знал, кто такая Хелин. Он протянул ей руку.
— Очень рад с вами познакомиться, миссис Фельдман. Беатрис много мне о вас рассказывала.
Хелин взяла протянутую руку, но было видно, какого труда ей это стоило. Она не смогла даже вежливо улыбнуться.
— Добрый день, — выдавила она из себя.
Беатрис тем временем открыла дверь.
— Как ты вошла в дом?
— Меня впустила какая-то женщина, когда я объяснила, что иду к тебе, — Хелин дрожала. — Там внизу я бы совсем замерзла. Или упала бы в обморок. В каком ужасном месте ты живешь. Как ты это выносишь?
— Я всем довольна, — лицо Беатрис побелело от ярости. Хелин не могла выбрать более неудачный момент для своего неожиданного появления.
— Не мешало бы предупредить меня о приезде, — сквозь зубы произнесла она.
— Но как? — в голосе Хелин появились хорошо знакомые Беатрис плаксивые нотки. — С тобой вообще невозможно связаться.
— Ты же знаешь, что со мной можно связаться через миссис Чендлер. Могла бы выяснить номер и позвонить. Но ты сознательно этого не сделала, потому что знала, что я тебя не приглашу.
Хелин стояла посреди крошечной комнатушки, крепко вцепившись в сумочку.
— Ты что, вообще не рада меня видеть?
— Ты могла бы подумать о том, что твой приезд может оказаться некстати, — враждебно ответила Беатрис.
Фредерик между тем занес в квартиру чемодан Хелин и поставил его в угол.
— Я, пожалуй, пойду, — тихо сказал Фредерик. — Вам лучше остаться наедине.
Она хотела было попросить его остаться, но в присутствии Хелин, — в бешенстве подумала она, — это было лишено всякого смысла. Поддерживать светскую беседу в такой ситуации было невозможно. В воздухе буквально физически чувствовалось напряжение.
— Может быть, мы увидимся завтра? — жалобно спросила Беатрис.
— У тебя гостья, с которой тебе придется заняться, — сказал Фредерик. — Но мы созвонимся, хорошо?
Он поцеловал Беатрис. Краем глаза она заметила, как застыла Хелин, сжав губы в тонкую нитку. «Проклятая ревнивая ворона», — злобно подумала Беатрис.
Хелин немного успокоилась, когда Фредерик ушел, но не смогла скрыть ужаса от условий, в которых жила Беатрис.
— У тебя только одна эта комната? — спросила Хелин после того, как безуспешно попыталась найти еще одну дверь. — Где ванная?
— Здесь есть один туалет на всех съемщиков этого и верхнего этажа, — объяснила Беатрис. — Туалет находится выше — на один лестничный марш.
— О… и как много людей пользуются этим… туалетом?
— Семнадцать или восемнадцать. Точно я не знаю.
Лицо Хелин было таким серым и изможденным, что Беатрис стало ее даже жалко.
— Ты меня не покормишь? И где я буду спать?
— Я сплю на диване, но уступаю его тебе, — теперь она должна отдать ей и свое спальное место, подумалось Беатрис. — Себе я постелю на полу.
— А…
— Чего еще ты хочешь? Ах, да, поесть. Посмотри вон в том шкафу.
Она показала Хелин угол, в котором стояла электрическая плитка и маленький шкафчик, в котором Беатрис хранила посуду и еду. Хелин пошарила в шкафчике и нашла там немного хлеба, плитку мармелада и пару кексов.
— У тебя же почти ничего нет. Понятно теперь, почему ты такая худая.
— Я редко ем дома.
— Ты ешь вместе с этим… этим Фредериком Шэем?
— Обычно я ем в перерывах между уроками в близлежащих кафе. Но вечерами я, да, часто ужинаю с Фредериком.
Кусок кекса, который Хелин только что сунула в рот, едва не застрял у нее в горле.
— Я не понимаю, почему…
— Что ты не понимаешь?
— Почему ты так живешь. В этой жалкой дыре, которую ты именуешь квартирой. У нас на Гернси такой чудесный дом. Ты…
— Хелин, прости меня за прямоту, но на Гернси дом у меня, а не у нас. Он принадлежит мне. Ты просто можешь в нем жить, вот и все. И я одна буду решать, где мне жить. В данный момент я хочу жить в Лондоне, а не на Гернси. Ты сможешь когда-нибудь это понять?
У Хелин дернулись углы рта.
— Ты хочешь жить здесь из-за этого человека, ты в него влюблена.
Беатрис промолчала. Она, черт возьми, не обязана отчитываться перед Хелин.
— Как он на тебя смотрел! — продолжила Хелин. — И какие взгляды ты бросала на него. Я сразу заметила, что между вами чувство. Но как ты могла прийти с ним вечером в свою квартиру? Это очень неудачное время, и мне кажется, что ты должна…
У Беатрис застучало в висках. Нервы загудели, как провода.
«Ее надо раз и навсегда поставить на место, — подумала Беатрис. — Раз и навсегда. Иначе это никогда не кончится. Расслабляться нельзя ни в коем случае».
— Хелин, сегодня ты, конечно, можешь переночевать у меня, но завтра утром ты соберешься и уедешь. Я очень тебя об этом прошу, — сказала Беатрис. — Я тебя не приглашала. Я не хочу, чтобы ты была здесь.
— Что, что? — переспросила Хелин, не веря своим ушам.
— Я не хочу, чтобы ты была здесь, — повторила Беатрис, — и прошу, чтобы ты завтра уехала.
— Ты шутишь!
— Нет, я говорю вполне серьезно. У меня своя жизнь. Уже много лет. Ты должна наконец начать жить своей жизнью. Ты еще достаточно молода для этого.
Лицо Хелин мертвенно побледнело и стало серым, осунувшимся и безмерно усталым.
— После всего, что было, — сказала она, — после всего, что мы пережили вместе, нас уже ничто не сможет разлучить.
Беатрис без сил упала на диван. В словах Хелин она услышала неприкрытую угрозу.
— Господи, — тихо простонала она, — ты когда-нибудь оставишь меня в покое?
— Мы принадлежим друг другу, — мягко возразила Хелин. — Почему ты этому противишься?
— Потому что я хочу жить своей жизнью.
— Наши жизни неразделимы.
— Завтра ты уедешь.
— Я останусь, — сказала Хелин.
Хелин осталась и прожила в Лондоне четыре недели. На третий день Беатрис поняла, что не сможет выгнать ее из своей квартиры. Она выносила за дверь ее чемодан, но Хелин садилась на него и сидела, не двигаясь с места. «Она была как клещ, и даже хуже клеща, — думала Беатрис, — который вцепился в шкуру собаки». Клеща можно тащить, вертеть, крутить до тех пор, пока он не сдастся и не отцепится от своей жертвы. Хелин можно было тащить и крутить, сколько угодно, но она не отставала. В известном смысле, Хелин была очень подвижна. Она крепко держалась за свою цель, и на пути к ней с Хелин можно было делать все, что угодно — она терпела, позволяла себя гонять, пинать и щипать, но в конце концов всегда оказывалась там, куда хотела прийти. Она оправлялась, приходила в себя и, оставшись целой и невредимой, овладевала тем, чего добивалась с самого начала.
Через несколько дней Беатрис сдалась, предоставив Хелин полную свободу действий и отступила, избегая вообще появляться у себя дома. Она понимала, что это единственная тактика, которая позволит ей взять Хелин измором. Теперь не работала ее тактика, но сие не означало, что Хелин отступила от своих намерений.
Почти все ночи Беатрис проводила у Фредерика. Так начались их почти официальные отношения, но они начались бы совсем по-другому в тот романтический, почти весенний, февральский вечер. Теперь же Беатрис руководствовалась отнюдь не романтическим настроением, а простым нежеланием возвращаться в свою квартиру и видеть там Хелин. Беатрис была страшно зла и раздражена и спала с Фредериком из духа противоречия. Беатрис и сама не знала, во что переродится их любовь, когда этот визит, наконец, закончится, но пока именно Хелин посчастливилось создать ситуацию с препятствием, тем первым, незаметным препятствием между любящими, которое со временем сглаживается, но может усилить взаимное чувство.
Хелин, между тем, не теряла времени даром. Она ходила по магазинам и покупала вещи, по ее мнению, позарез нужные Беатрис. Она купила ковер, кресло, картины, кухонные принадлежности, цветы в горшках, торшер с шелковым абажуром и кучу всяких мелочей, которые, и в самом деле, превратили убогую квартирку Беатрис во что-то более или менее сносное. Когда Беатрис однажды пришла домой, то едва не задохнулась от изумления.
— Что ты здесь сделала? — спросила она, придя наконец в себя.
Хелин, которая, несомненно, была страшно разозлена и уязвлена постоянным отсутствием Беатрис, елейно улыбнулась в ответ:
— Я решила немного украсить твое жилище. Да, я знаю, что у тебя мало денег, но все равно, ты могла бы чуть красивее обставить свою комнату. Тебе нравятся вещи, которые я купила?
Без сомнения, у Хелин был безупречный вкус. Ковры, подушки и картины идеально гармонировали друг с другом.
— Откуда у тебя деньги? — вместо ответа сказала Беатрис. Хелин получала весьма скромную пенсию за погибшего супруга. К тому же прошло довольно долгое время, прежде чем разбитая Германия смогла выплачивать какие-то деньги и переводить их на Гернси.
— Я живу очень экономно, — сказала Хелин, — и поэтому могу себе позволить время от времени доставлять тебе маленькие радости.
Беатрис села в новое кресло и вытянула уставшие ноги.
— Ты не доставляешь мне этим никакой радости, Хелин. Ты мне досаждаешь. Ты силой вторгаешься в мою жизнь. Ты пытаешься навязать мне свой вкус. Ты не желаешь понять, что мы — два разных человека.
— Я хочу, чтобы тебе было хорошо, — мягко произнесла Хелин.
— А я хочу просто жить своей жизнью, — устало ответила Беатрис.
В конце марта Фредерик спросил Беатрис, не хочет ли она выйти за него замуж. Она знала, что он непременно задаст ей этот вопрос, но не рассчитывала, что это случится так скоро. Она ответила согласием, а вернувшись домой, сообщила Хелин, которая сидела на диване с полотенцем на вымытой голове, что они с Фредериком скоро поженятся. Лицо Хелин исказилось.
— Вы хотите пожениться? — спросила она наконец.
— Да, мы поженимся и будем жить в Кембридже.
— Я не приеду на эту свадьбу, — сказала Хелин. Лицо ее окаменело.
— Собственно, я и не собиралась тебя приглашать, — отрезала Беатрис.
На следующее утро Хелин собрала чемодан и на такси уехала на вокзал. Весь последний вечер она не проронила ни слова, а утром ушла, не попрощавшись. Она была невероятно обижена, и Беатрис от души надеялась, что теперь-то Хелин наконец оставит ее в покое.
Фредерик был поражен, узнав об этом. Он много слышал о Хелин от Беатрис, но до последнего времени не понимал, что связывает этих двух женщин и каковы их истинные отношения.
— Мне кажется, что это я вас наконец разлучил, — виновато сказал он.
— Ты не мог нас разлучить, потому что мы никогда не были вместе.
Они с Фредериком поженились в июне. Хелин не давала о себе знать, но Беатрис послала ей открытку, в которой сообщила свой новый адрес. В ответ от Хелин пришло холодное письменное поздравление. Мэй, приехавшая на свадьбу и с гордостью демонстрировавшая своего ребенка, сказала, что Хелин совершенно отгородилась от всех.
— Она полностью замкнулась в себе. Я иногда захожу к ней, но ее это кажется совсем не радует. Господи, она же еще совсем молодая женщина! Но живет, как старая вдова.
— Ничего, думаю, она скоро опомнится, — коротко сказала Беатрис.
Свою работу в Лондоне Фредерик завершил в конце августа, и в начале сентября они переехали в Кембридж. Маленький домик и профессура колледжа встретили их тепло и приветливо. Беатрис устроилась на работу в библиотеку колледжа Святой Троицы. Друзья-профессора приглашали их на вечеринки, а они отвечали им тем же. Это был замкнутый, маленький, дружелюбный мирок, жизнь в котором текла спокойно и размеренно. Если и были в колледже какие-то интриги, они не касались Беатрис. Она видела, как постепенно становилась частью этого спокойного и созерцательного существования. Она всем своим существом впитывала тепло Фредерика и чувствовала, что понемногу начинает отдавать его мужу. Старые душевные раны начали затягиваться.
ЛЕТО 1956 ГОДА
Летом 1956 года Беатрис поехала на Гернси, чтобы продать родительский дом.
Это решение созрело у нее в первой половине года. Теперь она жила в Кембридже, а Гернси принадлежал прошлому, которое все больше и больше подергивалось туманом забвения. Фредерик пару раз пытался уговорить ее съездить туда, провести летний отпуск в теплом климате и встретиться со старыми друзьями.
— Если хочешь, я поеду с тобой, если нет, то можешь ехать одна.
Но она каждый раз отказывалась, и однажды Фредерик сказал:
— У меня такое чувство, что ты вообще не хочешь ехать на родину.
Они сидели в маленьком кафе в центре Кембриджа и пили вино. Разговор то и дело прерывался приветствиями проходивших мимо студентов и преподавателей. В этой атмосфере Беатрис чувствовала себя уверенно и надежно. Спокойное, умное лицо Фредерика будило в ней теплое чувство.
Любовь? Она не могла бы с уверенностью сказать, что любит его, но это чувство очень напоминало любовь.
— Думаю, что я и в самом деле никогда туда не поеду, — сказала она в ответ на его замечание. — Я так рада, что смогла забыть многое из того, что там со мной происходило. Мне не хотелось бы заново бередить старые раны.
— Ты считаешь правильным, что Хелин Фельдман будет до конца своих дней жить в твоем доме? — осторожно поинтересовался Фредерик. — Я хочу сказать, что ты сможешь выручить немало денег, если продашь дом или будешь его сдавать. Я бы не сказал, что мне это особенно нужно, — торопливо добавил он, — мы ни в чем не нуждаемся. Но подумай, хочешь ли ты, чтобы тебя и дальше использовали.
Беатрис приняла решение в течение секунды.
— Я хочу продать дом, — сказала она, — да, я хочу его продать.
— Тогда надо это сделать, — сказал Фредерик.
Все следующие месяцы Беатрис думала не о своем решении — оно было принято окончательно, а о том, что делать с Хелин, как лучше всего сообщить ей об этом. Конечно, лучше всего было бы нанять маклера и спрятать голову в песок, уклонившись от неприятных контактов. Но Фредерик сказал, что так делать нельзя.
— Во-первых, это будет нечестно в отношении Хелин, — сказал он, — а во-вторых, это и не в твоих интересах. Надо подумать о мебели, о памятных вещах, обо всем, что тебе принадлежит, чтобы потом не жалеть, что все это попало в чужие руки.
— Это значит, — ответила ему Беатрис, — что мне надо ехать на Гернси.
— Думаю, что так и надо поступить, — поддержал ее Фредерик. — Мне поехать с тобой?
Немного подумав, Беатрис отрицательно покачала головой.
— Нет, это я должна сделать сама.
В самый последний момент, перед тем как сесть в Портсмуте на пароход, она дала Хелин телеграмму, в которой извещала о своем приезде. Она понимала, что Хелин сильно встревожится, но не хотела звонить и что-то невнятно бормотать по телефону, объясняя ситуацию. Это надо сделать лично, глядя Хелин в глаза.
Ясным июньским вечером Беатрис сошла с парохода в Сент-Питер-Порте. Было тихо и тепло. С моря тянуло легким ветерком, пахнувшим морской водой и летом. Дома на холме были еще освещены заходящим солнцем. Чайки с пронзительными криками взлетали со стен гавани в синее небо. Беатрис ощутила странное, тянущее чувство, стеснившее ей грудь. Она давно не испытывала его, но чувство это было ей до боли знакомо.
Ее охватило нехорошее предчувствие. «Мне не надо было сюда приезжать», — подумала она.
Она не пожалела денег и взяла такси до Ле-Вариуфа. Как же хорошо знакомы ей узкие дороги острова, обрамленные каменными заборами и живыми изгородями, как крепко помнит она маленькие домики и чарующие садики, цвета и запахи, яркий свет и солнечные блики на листве. Она помнила каждый поворот дороги, все те места, где захватывало дух, так как из-за поворота в любой момент могла появиться встречная машина.
«Странно, — подумала Беатрис, — в прошлый приезд я не так остро воспринимала все эти вещи. Может быть, дело в том, что теперь я знаю, что никогда больше сюда не вернусь».
Хелин ждала ее в сильном волнении и тревоге. Они не виделись четыре года, и расстались они тогда врагами — с горечью и злобой. На открытку Беатрис с извещением о свадьбе Хелин ответила холодным формальным поздравлением, а потом они обменивались вежливыми, ничего не говорящими открытками по случаю дней рождения и Рождества.
Но сегодня Хелин была полна решимости отбросить ледяной тон. Безошибочный инстинкт подсказал ей, что к ней подкралась какая-то беда. Она не знала точно, что ей угрожало, но хорошо понимала, что у Беатрис были веские основания пересечь пролив и приехать на остров. Эти основания не сулили Хелин ничего хорошего.
Беатрис была вынуждена признать, что Хелин содержала дом и усадьбу в образцовом порядке. Сад был ухожен, живые изгороди аккуратно подстрижены и даже заброшенные теплицы выглядели вполне пристойно. В самом доме все сияло и блестело. Хелин встретила Беатрис в столовой, щеки ее горели лихорадочным румянцем.
— Я так рада, что ты приехала, — сказала Хелин. В голосе ее проступал детский страх и волнение.
«Выглядит она хорошо, — подумала Беатрис. — Она стала еще красивее, чем прежде. Возраст пошел ей на пользу». Она сделала короткую стрижку, лицо стало уже. По глазам было видно, что она почти все время одна и часто плачет. Печаль оставила неизгладимый след на ее лице, из черт которого исчезла былая миловидность, придававшая ему невинное детское выражение. Теперь это было серьезное лицо зрелой женщины, женщины, которую и следовало принимать всерьез.
— Мне тоже приятно, что мы наконец встретились, — сказала Беатрис. Это была неправда, но Беатрис решила, что сейчас она просто обязана это сказать.
Хелин скользнула взглядом по фигуре Беатрис.
— Ты прекрасно выглядишь. Этот костюм очень тебе идет. Брак с этим… Фредериком пошел тебе на пользу.
— Я очень счастлива в Кембридже, — сказала Беатрис. Конечно, не следовало бы с места в карьер переходить к делу, но Беатрис решила, что лучше сказать о нем сразу.
— У меня есть серьезные причины для приезда, — торопливо сказала она. Ей хотелось скорее покончить с этим. — Я решила навсегда остаться в Кембридже. Теперь это моя родина. Поэтому…
— Что? — спросила Хелин. В голосе ее прозвучала неприкрытая паника.
Беатрис не стала юлить.
— Я должна решить, что делать с домом и усадьбой, Хелин. Ты должна понять, что я… ну, короче, мне надо что-то решить с домом. Зачем он мне, если я больше сюда не вернусь? Жить я в нем не буду, поэтому…
— Что? — снова переспросила Хелин.
— Я хочу продать дом. Он стал для меня ненужным балластом. На вырученные деньги мы с Фредериком сможем купить в Кембридже что-нибудь более приличное. Или купить коттедж в Северной Англии, куда сможем ездить в отпуск. Что-нибудь нам подвернется, — она деланно рассмеялась. — Всегда что-нибудь подворачивается, если есть деньги.
Хелин мертвенно побледнела.
— Но в этом доме живу я, — с трудом произнесла она.
— Хелин, в сущности для тебя одной он очень велик, — испытывая страшную неловкость, сказала Беатрис. — Стоит он на отшибе. Ты живешь здесь отрезанной от всего мира. Нельзя же так заживо себя хоронить. Ты молода, ты красива. Ты можешь снова выйти замуж…
— Ты выставляешь меня за дверь! После всего того, что мы вместе…
— Если уж ты решительно не хочешь возвращаться в Германию, то купи себе квартиру на острове. Например, в Сент-Питер-Порте. Там люди. Там ты найдешь друзей. Здесь, — она жестом обвела комнату, подразумевая дом, сад и лужайку, — ты окончательно впадешь в депрессию.
— В депрессию? Это единственное место, где я могу жить. Это место, где Эрих и я… — она не закончила фразу.
— …где Эрих и ты были счастливы? — договорила за нее Беатрис. — Ох, Хелин!
Они в упор смотрели друг на друга. Беатрис ждала, что Хелин сейчас разразится слезами — она всегда реагировала плачем на трудные ситуации. На этот раз однако рыданий не последовало.
— Когда это произойдет? — спросила Хелин с удивившей Беатрис деловитостью.
— Тебе нужно время, чтобы подыскать себе подходящее жилье, — ответила Беатрис. — Никто не собирается выставлять тебя на улицу. Все, что я буду делать, я буду согласовывать с тобой.
Хелин бросила на Беатрис взгляд, исполненный едкого сарказма.
— В самом деле? — спросила она. — Ты действительно это сделаешь?
— Конечно. Я же тебе не враг, Хелин. Просто я хочу, чтобы у меня была нормальная жизнь.
— Если ты думаешь, что только так сможешь стать счастливой…
— Что значит «только так»?
— Так, как ты пытаешься это сделать. В Кембридже. С этим Фредериком. Ты считаешь, что станешь счастливой, если отвернешься от Гернси и сожжешь за собой все мосты.
— Я не знаю, буду ли я счастлива в будущем, — сказала Беатрис. — Но я знаю, что счастлива сейчас. Во всяком случае, теперь я счастливее, чем раньше, — поправила она себя. — Я стала спокойнее. Старые воспоминания уже не причиняют мне такую сильную боль. Я хочу навеки похоронить их, и, поэтому… поэтому мне надо развязаться с Гернси. Я не могу вечно носить в себе прошлое.
— Для меня очевидно, что ты хочешь развязаться и со мной, — сказала Хелин. — Во всяком случае, ты делаешь все для того, чтобы мы окончательно расстались.
— Я делаю все для того, чтобы каждая из нас могла жить своей жизнью, — сказала Беатрис, — но, конечно, могут быть точки соприкосновения…
— Господи, какие точки соприкосновения! — крикнула Хелин. — Ты думаешь, это то, что я всегда от тебя хотела?
— И чего же ты от меня хотела? — поинтересовалась Беатрис.
— Теперь это уже неважно, — сказала Хелин и вышла из комнаты.
На следующий день Беатрис нашла в Сент-Питер-Порте женщину-маклера, чтобы поручить ей продажу дома и усадьбы. Маклер выразила надежду, что продать дом удастся быстро.
— Сейчас не самое лучшее время, — сказала она, — но возможности все же есть, и их немало. Естественно, я должна сама посмотреть дом, но, судя по тому, что вы рассказываете, нам будет нетрудно найти покупателей.
После этого разговора Беатрис испытала большое облегчение. Она сделала первый шаг, и пути назад уже не было. Ощущение отсутствия выбора вызывало облегчение, но, конечно, все было не совсем так, ибо в любой момент она могла отказаться от продажи. Но машина была запущена, и теперь она начнет работать сама по себе, независимо от Беатрис. У нее было такое чувство, словно она перепрыгнула через высокий барьер.
Все следующие дни она осматривала предметы домашнего обихода: мебель, картины, ковры, кухонную утварь. Было ясно, что она не сможет забрать все, и она предложила Хелин взять все, что ей нравится.
— Будет очень жаль, если все это попадет в чужие руки, — сказала она. — Хелин, я на самом деле хочу, чтобы ты взяла все, что тебе нравится.
— Не думаю, что я что-нибудь возьму, — сказала Хелин с каменным выражением лица. — Мне придется начинать новую жизнь, не так ли? Ведь ты этого хочешь? Мне тоже не захочется вспоминать о прошлом.
— Я не могу тебя принуждать, но ты могла бы…
— Ты уже сделала, все, что могла, — произнесла Хелин. — Теперь позволь уж мне самой решать, что делать с грудой обломков.
— Ты не подыскала себе квартиру? — спросила Беатрис после долгого молчания, во время которого она напряженно думала, стоит ли говорить о груде обломков, или перевести разговор на другую тему, и выбрала второе.
— О дате моего отъезда я тебе сообщу, — сказала Хелин, — сообщу вовремя, так что можешь не волноваться.
«Господи, — подумала Беатрис, — мне объявлена война. Насчет этого мне действительно не стоит волноваться».
Она каждый день разговаривала с Фредериком по телефону и держала мужа в курсе всех своих действий.
— Завтра дом посмотрит одна супружеская пара, — сказала Фредерику Беатрис через десять дней после своего приезда на Гернси. — Я страшно волнуюсь. Может быть, они купят дом.
— Не слишком обольщайся, — предостерег жену Фредерик. — Такие вещи быстро не делаются. Можно считать, что тебе повезет, если ты продашь дом с четвертой или пятой попытки.
Как всегда, его нежность и понимание успокоили Беатрис.
— Конечно, ты прав, — сказала она, — но мне хотелось бы поскорее с этим покончить. Я… мне здесь очень нелегко.
— Мне приехать? — спросил Фредерик. — Если хочешь, я буду на острове со следующим пароходом.
Она невольно улыбнулась.
— Фредерик, не можешь же ты оставить своих студентов одних в аудитории. У меня все в порядке, я справлюсь.
— Я тебя люблю, — тихо сказал Фредерик.
— Я тоже тебя люблю, — ответила она. «И буду очень рада, когда снова тебя увижу», — мысленно добавила она. Как она жалела потом, что не произнесла этого вслух.
На следующий день она встретила Жюльена.
Встреча была неожиданной, как гром с ясного неба. Ни к чему на свете не была она так плохо готова, ничто не было бы более неожиданным, чем это потрясение. Утром, вместе с женщиной-маклером пришли первые клиенты осматривать дом, но при взгляде на них Беатрис стало ясно, что из этого дела ничего не выйдет. Парочка показалась ей мелочной и придирчивой. Толстый мужчина с бледным одутловатым лицом молча расхаживал по дому, время от времени строя кислую мину, а его жена без умолку задавала вопросы, критикуя все, что попадалось ей на глаза. Маклерша реагировала на эти проявления неприкрытого недовольства деланным юмором, отвечая на недовольство непринужденной веселой болтовней, которая с каждой минутой все больше и больше действовала Беатрис на нервы. Ей было невыносимо слушать, как какая-то парочка нуворишей ругает единственное достояние ее родителей. Хелин, как ребенок радовалась недовольству клиентов, и это еще больше омрачало настроение Беатрис, хотя Хелин имела все основания для радости и упрекать ее за это было бы глупо.
Когда муж, жена и говорливая маклерша наконец ушли, Беатрис надела крепкие ботинки и отправилась гулять в Пти-Бо. День был холодный и ветреный, воздух — кристально-чистый, над морем не было даже намека на туман. Солнце то и дело скрывалось за стремительно несущимися по небу облаками. Фруктовые деревья вдоль дороги отцвели, скоро урожай.
«В конце лета можно будет полакомиться ежевикой», — подумала Беатрис, но сразу вспомнила, что у нее не будет больше ни одной осени на острове.
Сначала она заметила женщину — черноволосую привлекательную женщину, сидевшую на стоявшей у дороги скамейке. С нее открывался великолепный вид на море и на крутые скалы, обрамлявшие бухту. Солнце как раз вынырнуло из-за облаков, и ландшафт сразу заиграл яркими красками. Море блестело глубокой, яркой бирюзой. Женщина на скамейке сияла. На ней были короткие, до колен, светлые бриджи и короткий темно-серый свитер. Выглядела женщина веселой и счастливой. Черные как смоль волосы блестели, словно их каждый день полировали бархатом.
«Как заразительно она улыбается», — подумала Беатрис, и, подойдя ближе, заметила мужчину, который, присев на корточки в нескольких шагах от скамейки и держа перед глазами огромный фотоаппарат, торопливо делал снимок за снимком. Женщина не меняла позы, но изобретательно играла своим лицом, меняя улыбку — она становилась то теплой и нежной, то кокетливой и соблазнительной, то сдержанной и таинственной. В этом угадывалась какая-то профессиональная привычка держать себя раскованно в любой ситуации.
Этот мужчина был Жюльен.
Прошло одиннадцать лет после окончания войны, шестнадцать — после их первого знакомства. Она нашла, что Жюльен почти не изменился. Теперь он выглядел немного старше, но был силен и выглядел свежим и отдохнувшим. Лицо и руки были покрыты темным загаром, он ничем не напоминал тот бледный призрак, каким был, когда сидел на чердаке дома доктора Уайетта. Но она видела его и загорелым, когда он работал у Эриха, так что и этот новый его облик не слишком удивил Беатрис. Это был ее Жюльен.
Он узнал ее тотчас, так же мгновенно, как и она его. Он опустил фотоаппарат и изумленно уставился на Беатрис. Черноволосая женщина сразу поняла, что что-то произошло, и обернулась. Все трое в упор смотрели друг на друга, в воздухе витало почти осязаемое напряжение.
Жюльен оправился от изумления первым.
— Беатрис! — крикнул он. — Что ты здесь делаешь?
Он говорил по-французски, и она ответила ему на том же языке.
— Думаю, что нет ничего странного в том, что я здесь. Что ты здесь делаешь?
Он улыбнулся. Смущение прошло, он взял себя в руки и овладел положением.
— Путешествую по следам моего прошлого. Сюзанна захотела узнать, где я был во время войны.
Черноволосая женщина улыбнулась.
— Жюльен очень много рассказывал мне о тех временах. Наконец я не выдержала и сказала ему, что хочу посмотреть сцену его тогдашней жизни.
— О, — только и сказала Беатрис. Она понимала, что это восклицание звучит глупо, но ничего более удачного не пришло ей в голову.
— Ты не хочешь нас представить? — спросила Сюзанна, повернувшись к Жюльену. Очевидно, она была хозяйкой положения.
Жюльен выполнил ее просьбу, несколько помедлив.
— Моя жена Сюзанна, — сказал он. — Беатрис Стюарт, моя… подруга из тех времен.
Беатрис протянула руку Сюзанне.
— Беатрис Шэй, — сказала она. — Я замужем.
Сюзанна снова улыбнулась. Она просто излучала неотразимое обаяние.
— Как приятно познакомиться с вами, Беатрис. Мне так хочется познакомиться со всеми людьми, которые в то время имели какое-то отношение к жизни моего мужа. Вы не окажете мне любезность и не поужинаете ли с нами сегодня вечером?
Беатрис сразу заметила, что эта идея отнюдь не вдохновила Жюльена, но возразить он не мог и только кивнул, изображая на лице радость.
— Конечно, это было бы прекрасно. Если у тебя есть время, Беатрис…
Инстинкт подсказывал, что от этого приглашения лучше отказаться. Одновременно, она понимала, что ее разбирает страшное любопытство, что она так потрясена неожиданностью этой встречи, чтобы пренебречь ею. Всплыло что-то старое, похороненное, забытое и отброшенное, что-то дикое, легкомысленное, рискованное вылезло из прежних, давно миновавших времен и заставило звучать давно умолкнувшие струны. Она сделает это. Она хочет еще раз послушать звон этих струн.
Вечером, за ужином, она узнала, что Жюльен и Сюзанна женаты четыре года, а до этого были знакомы полгода. Сюзанна работала фотомоделью, и познакомились они на Лазурном берегу, где Жюльен проводил отпуск, а Сюзанна снималась для журнала мод.
За ужином Жюльен говорил мало, но зато Сюзанна болтала, трещала и смеялась без умолку.
Вечером на ее лице стало немного больше макияжа. В белом костюме Сюзанна выглядела умопомрачительно элегантно. Она то и дело отбрасывала на плечи свои роскошные черные волосы и, смеясь, показывала ослепительно белые зубы. С каждой минутой Беатрис казалась себе все более невзрачной.
Она полдня провела перед зеркалом, пытаясь уложить свои непослушные волосы в какое-то подобие прически, но потом, идя по улице и глядя на свое отражение в витринах, с ужасом поняла, что ее проклятые кудри снова топорщатся в разные стороны вокруг головы. Да и костюм ее был не так элегантен, как наряд Сюзанны. Ткань была грубее и слишком теплая для сегодняшнего вечера. Светло-зеленый цвет, который, как утверждал когда-то Жюльен, очень ей шел, показался ей совершенно неуместным.
«Я выгляжу, как кусок козьего сыра», — подумала она, окончательно растерявшись.
Сюзанна предложила пойти в рыбный ресторан в Сент-Питер-Порте. Они сидели на веранде с видом на море и ели морской язык, но Беатрис не находила никакой разницы между морским языком и порцией рыбы с жареной картошкой в каком-нибудь темном кабачке. Ее не трогала еда, ее не интересовал волшебный вечерний свет, заливший гавань. Она смотрела на Жюльена и думала, как выглядит в его глазах.
Она не выдерживала никакого сравнения с Сюзанной, и, естественно, Жюльен прекрасно это видел. У нее не было ни обаяния, ни красоты, ни элегантности Сюзанны.
Она просто серая мышка из Кембриджа.
Самое ужасное было то, что она так себя и воспринимала — как серую мышку из Кембриджа. При этом этикетка «Кембридж», которая внезапно показалась ей липкой и натертой воском, еще более усиливала ощущение собственной незначительности. «Кембридж» — это тихие, спокойные дни, размеренное течение жизни, неторопливая череда событий, которые никогда не были неожиданными. «Кембридж» — это долгие разговоры с Фредериком, туманные вечера, проведенные у камина, интеллектуальные дискуссии об университетских делах, выходные дни, заполненные работой, когда лишь вечерами удавалось что-то приготовить и посидеть за бутылкой вина, читая друг другу выдержки из газет… «Кембридж» — это был Фредерик. Она вспомнила его умные теплые глаза. Потом она взглянула в горящие черные глаза Жюльена и подумала, что не должна ощущать те чувства, которые она сейчас испытывала. Она должна сбросить с себя напряжение, вызванное мыслью о том, что жизнь безвозвратно проходит мимо.
Жюльен жил в Париже и работал в одной из газет редактором политического отдела. Он много ездил, водил знакомства с невероятно интересными людьми, вел насыщенную, лихорадочную жизнь, с превратностями которой справлялся с помощью литров черного кофе и дикого количества выкуренных сигарет. Сюзанна снималась по всей Европе, тоже была знакома с интересными людьми, прежде всего, актерами. Сегодня она была в Риме, завтра в Лондоне, а послезавтра в Ницце. Время от времени они с Жюльеном встречались в Париже, обедали с политиками, ходили на званые вечера к деятелям искусства и интеллектуалам. Сюзанна сыпала именами, которые простой человек знал только из газет. Наконец, она замолчала, улыбнулась чарующей улыбкой и спросила:
— А как вы живете, Беатрис? Я все время говорю о себе, но вам, наверняка, тоже есть что рассказать.
— О, — возразила Беатрис, — боюсь, что мне нечего рассказывать. В Кембридже спокойная жизнь. Я работаю в университетской библиотеке, а это не слишком увлекательное занятие.
— Не прячь свой светильник в меру, — сказал Жюльен. Он в первый раз вмешался в разговор. До этого он только поздоровался и сделал заказ. — Ты делаешь вид, словно твоя жизнь — это череда дней, не отмеченных никакими событиями. Но ты всегда была склонна к приключениям.
— Мне так хочется о них услышать! — воскликнула Сюзанна. — Могу себе представить, сколько приключений вы пережили вместе.
— Была война, — напомнил ей Жюльен, — остров был оккупирован. Мне пришлось прятаться, так как меня, вероятно бы, расстреляли, если бы немцам удалось меня поймать. Даже в обыденной жизни было невозможно избежать известного риска.
— Вы много времени проводили вместе? — поинтересовалась Сюзанна. Вопрос прозвучал безобидно, но Беатрис почувствовала, куда клонит Сюзанна.
— Беатрис навещала меня. Я был несчастным жалким пленником. Хуже могло быть разве что в замке Иф. Мы читали книги, и я учил ее французскому, на котором она теперь так безупречно говорит.
— Мы читали «Собор Парижской богоматери», — сказала Беатрис.
— Какое подходящее чтение! — заметила Сюзанна. — Виктор Гюго. Сколько лет вам тогда было, Беатрис?
— Когда появился Жюльен? Четырнадцать или пятнадцать. Во всяком случае, я была очень молода.
— Как романтично все это звучит, — сказала Сюзанна и рассмеялась. Смех ее, однако, был уже не таким звонким и показался Беатрис неискренним и фальшивым. — Могу себе представить, как жарким летним днем вы сидите на пыльном чердаке, читаете Виктора Гюго, Жюльен с тоской смотрит на синее небо, а маленькая Беатрис изо всех сил старается облегчить судьбу несчастного узника… Красивая история, правда?
— В воспоминаниях — да, — сказал Жюльен, — все это выглядит красивой историей. На самом деле, это была страшная история.
— Могу себе представить, — согласилась Сюзанна. Она взяла со стола сумочку.
— Простите, я ненадолго отлучусь.
Когда она исчезла в направлении дамского туалета, Жюльен тихо сказал:
— Ты сильно изменилась.
— Прошло довольно много лет. Я стала старше.
Он задумчиво стряхнул несколько крошек со скатерти.
— Естественно, но я говорю не об этом. Сколько блеска было раньше в твоих глазах. В них была жажда жизни, отвага, решительность — все, что так пленило меня. Куда все это делось?
Беатрис убрала руки со стола, хотя Жюльен не выказывал ни малейшего намерения к ним прикоснуться.
— За то, что я тебя пленила, ты тогда очень быстро и без проблем исчез.
Он вздохнул.
— Да. Это было… — он пытался найти нужные слова, но так и не смог придумать, что и как он хотел сказать. — Я не мог тогда думать ни о чем, кроме свободы, — проговорил он наконец. — Свободы и жизни. У меня были украдены лучшие годы жизни, и я хотел их вернуть. Ни о чем другом думать я тогда не мог.
— И поэтому ты забыл обо мне.
— Я никогда тебя не забывал, — возразил Жюльен. — Ни в мае сорок пятого, когда пришло освобождение, ни потом. Я не забыл тебя до сих пор. Но ты отошла на второй план. А потом…
— А потом мы потеряли друг друга из вида.
— Да, я был во Франции, а ты здесь. Это, конечно, не Бог весть какое расстояние, но, наверное, в тот период жизни оно оказалось непреодолимым.
— Да, очевидно. А потом появилась Сюзанна.
— Потом появилась Сюзанна, — он замолчал, словно прислушиваясь к звучанию этого имени. — Она появилась и была рядом. То, что потом произошло, казалось тогда неизбежным.
— Почему она захотела приехать на Гернси?
— Я много ей о нем рассказывал.
— Ты рассказывал ей обо мне?
— Нет. Ты рассказывала обо мне своему мужу?
— Нет.
Жюльен улыбнулся.
— Какой он?
— Кто? Мой муж? Он… — она помедлила. — Он — моя надежная опора. В нем много тепла и спокойствия.
Жюльен продолжал улыбаться.
— Но блеск в твоих глазах исчез.
— Блеск исчезает, когда человеку тепло и спокойно.
Ее ответ, кажется, не убедил Жюльена, но возразить он не смог, потому что в этот момент к столу вернулась Сюзанна. Она подкрасила губы, расчесала волосы. Сейчас она была не просто красива, она источала почти неземное совершенство.
— Привет, парочка, — сказала она, — кажется, в мое отсутствие вы успели поделиться некоторыми воспоминаниями?
— Да, вспомнили славные старые времена, — ответил Жюльен. — Ты прекрасно выглядишь, cherie. Не хочешь кофе?
— На прощание я лучше выпью бокал шампанского, — сказала Сюзанна. — В конце концов, сегодня особенный вечер. Наш последний вечер на Гернси, — она наклонилась к Беатрис. — Завтра утром я улетаю в Венецию, сниматься для журнала мод.
— Мы же договорились, что я побуду здесь еще пару дней, а в конце недели мы встретимся в Париже, — напомнил ей Жюльен.
— Я поменяла планы, — с чарующей улыбкой ответила Сюзанна. — Ты поедешь со мной в Венецию, и тогда мне будет легче сосредоточиться на съемках.
— Я бы хотел остаться, — возразил Жюльен.
— Ты поедешь со мной, — безапелляционно объявила Сюзанна.
«Наверняка она устроила ему вчера хорошую сцену, — думала Беатрис, — она не из тех женщин, которые легко позволяют перечеркивать их планы».
Солнце пекло слишком сильно для июня, у горизонта над морем стелилась едва заметная дымка. Гладкие камни на берегу бухты Пти-Бо излучали приятное тепло. Над кустами, обрамлявшими тропу в скалах, деловито жужжали пчелы. Сонная атмосфера висела, казалось, над всем островом. Где-то кипела жизнь, но ее натиск не доходил до бухты. Две пожилые дамы, разувшись и подтянув штанины брюк, шли по кромке прибоя вдоль берега. Белопенные волны перекатывались через их босые ступни, и, откатываясь назад, заливали их следы. Кроме этих двух женщин, на берегу не было ни единой души.
— Сейчас просто слишком жарко, — пробормотал Жюльен, — слишком жарко, чтобы заниматься чем-нибудь разумным.
Он улегся на широкий камень, положил голову на соседний камень и, прищурившись, стал смотреть на солнце. Загар на его лице стал еще темнее. Жюльен выглядел фантастически молодым и здоровым.
— Нам надо окунуться, как те пожилые дамы, — сказала Беатрис, — это в высшей степени полезно для здоровья.
Жюльен в ответ буркнул что-то невнятное. Он был абсолютно, раздражающе, спокоен, слишком спокоен, если предположить — а Беатрис предполагала, — какое раздражение вызывала у него Сюзанна. Она вынуждена была улететь в Венецию, чтобы не опоздать на запланированные съемки, а Жюльен остался на Гернси, и Сюзанна ничего не смогла с этим поделать. Беатрис могла только догадываться о том, что она часто ему звонила, чтобы высказать свои упреки, но об этом Жюльен ничего не говорил. Казалось, его совершенно не трогало то, что Сюзанна в Италии кипит от негодования. Он остался на Гернси и наслаждался жизнью. Проблемами он займется потом. С совершенно обезоруживающей самоуверенностью он тотчас назначил свидание Беатрис, исходя, видимо, из того, что они, конечно же, должны вместе провести оставшееся ему на острове время. Беатрис не смогла ничего возразить против этого наглого предложения. Жюльен не поинтересовался ее мнением, но, самое удивительное, она и сама не хотела, чтобы ее о чем-то спрашивали. Она чувствовала, что какая-то волна накатилась на нее и сомкнулась над ее головой. У Беатрис не было ни сил, ни желания сопротивляться.
— У меня нет никакого желания плескаться в воде между этими старыми тетками, — пробурчал Жюльен. — Мне хочется, чтобы они поскорее исчезли.
— Почему? Они же никому не мешают.
— Не мешают? — он открыл глаза и внимательно посмотрел на Беатрис. — Тебе нравится, что они здесь?
— Нет, — она постаралась не обращать внимания на его призывный взгляд. — Мне от их присутствия ни хорошо, ни плохо. Мне все равно.
— Ага, — он снова закрыл глаза. — В прежние времена мы бывали здесь одни.
— Да, но это было так давно, — она ждала, что он ответит, но Жюльен надолго замолчал, и Беатрис даже подумала, что он заснул. Но он вдруг неожиданно спросил, ясно и отчетливо:
— Ты вообще любишь своего мужа?
Придя в себя, она ответила вопросом на вопрос:
— Ты любишь Сюзанну?
— Думаю, что да, — помедлив, ответил он.
Ревность тонкой иглой уколола Беатрис в самое сердце.
— Потому что она такая красивая?
— У нее есть и другие качества, — вяло ответил он.
— Какие? — Беатрис хорошо понимала, что сейчас добровольно прыгнет через палочку, которую он ей подсовывает, но не смогла удержаться. — Какие качества есть у Сюзанны, кроме того, что она чудесно выглядит, безмерно обаятельна и носит наряды, о которых другие женщины могут только мечтать?
Жюльен задумался.
— Жизнь с ней разнообразна. Сюзанна постоянно куда-то ездит, а возвращаясь домой, она всегда полна энергии, событий, успеха. Она — мотор, который работает без остановки. Воздух вокруг нее всегда вибрирует. С ней нет ни секунды покоя.
— Тебя это не очень напрягает?
— Конечно, напрягает. К тому же мою работу тоже не назовешь спокойной. Но я не смог бы жить по-другому.
— Ты бы не смог жить так, как я?
— Нет. Уют и покой не для меня. Я до сих пор не получил того, что у меня когда-то отняли. Может быть, я никогда этого не получу. Я оставил позади украденные у меня годы, но меня часто посещает чувство, что я никогда не смогу спокойно откинуться на спинку кресла и сказать: я снова их обрел.
— Но Сюзанна, по крайней мере, иногда, создает у тебя иллюзию, что ты все же сможешь достигнуть цели.
Жюльен улыбнулся.
— Да. Конечно, это иллюзия. Но многие люди, наверное, даже большинство, всю жизнь перескакивают от одной иллюзии к другой и, в известном смысле, это помогает им выжить. И это в моих глазах оправдывает существование иллюзий, — он сел. В глазах его не осталось и следа сонливости. — Дамы ушли, — объявил он. — Мы одни.
От тона его голоса у Беатрис по коже побежали мурашки.
— Мы оба состоим в браке, — напомнила она.
Жюльен взял ее за руку. Глаза его заблестели.
— Да, в самом деле, — сказал он, — это так. Ты всерьез думаешь, что я мог об этом забыть?
Она попыталась вернуть себе здравый смысл, взять себя в руки, вернуть себе хладнокровие, с каким она привыкла встречать трудности, но привычная стратегия не сработала. Ни голова, ни тело не желали слушать доводы разума.
— Ты мог бы об этом и забыть, — охрипшим голосом сказала она.
— Это ты могла бы об этом забыть, — поправил Жюльен Беатрис и поцеловал ее.
Она хотела его оттолкнуть, но была не в состоянии это сделать. Не теперь, когда его рука, приподняв подол платья, принялась неторопливо ласкать ее бедро, когда его пальцы нежно заскользили по ее коже. Сейчас она не могла сопротивляться. Стояло лето, было тепло. Был слышен негромкий шум прибоя, нежное дыхание ветра овевало ее лицо. Она снова была той юной девочкой, которая бежала по вырубленной в скалах тропинке на свидание с возлюбленным, ее сердце билось от томительного предчувствия и ожидания, как и от быстрого бега, как и от страха, потому что на острове были немцы, и каждая ночная вылазка могла закончиться смертью.
Она лежала между камнями на влажном песке, Жюльен был над ней, и ей казалось, что не прошло и дня с того времени вечного сердцебиения.
— Скажи, что ты смертельно скучаешь со своим мужем, — сказал Жюльен, оттягивая наслаждение, но она желала его так сильно, так неудержимо, что забыла всю свою гордость и остатки верности.
— Я смертельно скучаю с моим мужем, — прошептала она, понимая, что в этот момент сказала и сделала все, что он от нее требовал. В следующую секунду он овладел ею, и она забыла Фредерика и все, что было в ее жизни.
