Она никогда не думала, что ей в жизни придется так скучать. Ну, уж, во всяком случае, не в Лондоне. По Сент-Питер-Порту ей были хорошо знакомы серые пустые дни, когда бесконечное вязкое утро медленно переходит в такой же пустой и скучный день. С наступлением вечера жизнь немного оживлялась, но каждый наступивший день ставил перед ней все ту же непреодолимую проблему — чем занять себя до вечера?

Она, конечно, могла спать, сколько ей было угодно, но, самое позднее, в одиннадцать часов она просыпалась окончательно и не могла больше лежать в постели. Встав, она — в трусиках и футболке — принималась бродить по квартире, разглядывая картины на стенах, хотя уже наизусть выучила, как они выглядят. Потом она брала с полки пару книг, скучая, перелистывала их, ставила на место и останавливалась, наконец, на модных журналах, которые покупала, как правило, накануне. Его газеты, которыми был набит весь дом, ее не интересовали, это были периодические издания по юриспруденции.

Завтрак, который она ела, читая — а, точнее, рассматривая фотографии — состоял из апельсинового сока, бутерброда с сыром и многих чашек крепкого черного кофе. Потом она выкуривала сигарету и смотрела в окно, присматриваясь и прислушиваясь к тому, что происходило на улице, и спрашивая себя, так ли должно выглядеть приключение, на которое она рассчитывала.

Потом она принимала душ, одевалась и была готова идти — правда, она и сама не знала, куда. Она шаталась по улицам и магазинам, жадными глазами смотрела на восхитительные вещи, которые с удовольствием бы купила, часами бродила по «Хэрроду», примеряла десятки платьев и уходила, так как у нее не было денег на все это великолепие.

Погода стояла солнечная и теплая, и около двух часов она, обычно, заходила в какое-нибудь уличное кафе, выпивала чашку кофе и съедала пончик. Чтобы немного повеселеть, она напоследок выпивала бокал шипучего вина — конечно, она предпочла бы шампанское, но деньги угрожающе таяли, и она не могла позволить себе такую роскошь.

«Алан мог бы время от времени подбрасывать мне денег», — раздраженно думала она.

Она прожила в Лондоне у Алана уже десять дней, и пока не было никаких признаков того, что ее жизнь как-то изменится в лучшую сторону. Алан совсем не думал о том, как сделать ее существование более приятным.

Вечерами он всегда приглашал ее на ужин, это она была вынуждена признать, а потом, по возвращении домой щедро поил ее дорогими винами и шампанским. Но рано утром он уходил в свою контору и возвращался лишь вечером.

«Его абсолютно не интересует, что я делаю целыми днями», — злясь на него, думала она.

На второй день после приезда она неожиданно нагрянула в контору, чтобы пойти с ним в ресторан пообедать. Алан в это время беседовал с двумя клиентами, но вышел, когда секретарша сказала ему, что пришла Майя. Она была одета дорого и шикарно, и заметила, что очень ему нравится.

— Прости, радость моя, — с искренним сожалением произнес он, — но обедать мне придется с клиентами. Мы уже договорились об этом.

Она надула губки и отбросила волосы назад с такой силой, что тихо звякнули сережки.

— А завтра?

— Завтра будет то же самое. Извини. Но зато мы сегодня поужинаем, идет?

Он нежно провел пальцем по ее щеке.

— Мы каждый вечер куда-нибудь ходим, но днем я не могу, прости.

— Почему я не могу пойти с вами?

— Потому что эти люди хотят обсудить со мной вещи, которые предназначены только для моих ушей. Они не станут разговаривать в присутствии посторонних людей. Так что это невозможно.

Уйдя из конторы не солоно хлебавши Майя жутко проскучала весь остаток дня, и, как того следовало ожидать, Алан вечером начал с того, что спросил, как она представляет себе свою дальнейшую жизнь, что она хочет делать и какую работу найти.

— Нельзя же целыми днями сидеть дома или болтаться по улицам, — добавил он напоследок.

Она с самого своего приезда со страхом ждала этого разговора, но надеялась, что Алан начнет его не так скоро.

Она посмотрела ему в глаза, постаравшись вложить в свой взгляд всю искренность и прямоту, на какие только была способна.

— Конечно, ты прав, Алан, — сказала она, — но дай мне, пожалуйста, еще немного времени, хорошо? Для меня все здесь такое новое, такое чуждое. Я должна хоть немного привыкнуть, начать уверенно себя чувствовать в этом городе.

— Если ты займешься делом, то познакомишься с новыми людьми, — веско произнес Алан, — а это поможет тебе скорее привыкнуть к новому месту.

— Дай мне время, — снова попросила она. — Все такое непривычное и сложное. Но скоро я буду чувствовать себя здесь, как дома.

Как она и надеялась, он не стал возвращаться к этой теме. Конечно, когда-нибудь он снова начнет занудствовать, но она очень хорошо его знала, и понимала, что произойдет это нескоро, а пока он надолго оставил ее в покое. Алан был слишком чувствительным, чтобы давить на других.

«Но если он опять начнет приставать, — подумала она, — то я что-нибудь придумаю».

Дважды звонила Мэй и спрашивала, навестила ли уже Майя прабабушку Уайетт. Мать сильно разозлилась, когда узнала, что Майя еще не заглядывала к старухе.

— Майя, я разочарована! Ты же мне обещала. Почему ты не можешь оказать мне эту единственную любезность? Я сказала маме, что ты в Лондоне, и она очень расстраивается, что ты до сих пор не пришла.

«Какая радость — проболтаться целый день в доме престарелых», — недовольно подумала Майя.

Но сегодня, на десятый день пребывания в Лондоне, она уже думала о визите к прабабушке немного по-другому. О том, что она «проболтается» целый день неведомо, где, Майя уже не говорила — она и так не делала ничего другого, заполняя дни бессмысленной деятельностью, которую стыдно было так называть. Вместо того чтобы ходить по магазинам, в которых она все равно ничего не может купить и впадает от этого в еще большую депрессию, она лучше поедет к прабабушке Уайетт и проведет день среди старых вешалок, которые будут ездить ей по ушам. Она подозвала официанта, рассчиталась за тост, вышла на улицу, перешла на другую сторону, подошла к телефону-автомату и набрала номер прабабушки.

Эдит Уайетт, как и многие старики, жила прошлым, прилипнув к старым историям о войне. Она могла часами говорить об оккупации немцами Гернси. Так было всегда, сколько Майя себя помнила. Старуха постоянно жевала одну и ту же жвачку, к которой Майя не испытывала ни малейшего интереса.

Дом престарелых находился близ Лондона, в идиллической деревушке недалеко от Хенли. Большой, украшенный многочисленными архитектурными излишествами, дом, построенный еще в викторианскую эпоху, был со всех сторон окружен широкой верандой и стоял в большом, немного запущенном саду, где среди фруктовых деревьев были расставлены белые скамьи и стулья. Но старики сидели не там, среди уюта высокой травы и малиновых кустов, а рядами расположились на веранде, как голодные вороны, ждущие, что им перепадет что-нибудь съестное. Когда Майя подошла к веранде, разговоры стихли и все головы повернулись в ее сторону. С каким удовольствием она показала бы им язык.

Майя ненавидела стариков. Она ненавидела седые волосы, трясущиеся головы и слюнявые рты. Она ненавидела зрелище упадка, напоминавшее о том, как близко она сама стоит от той черты, дальше которой начинается прямой путь к неминуемой смерти.

«Жить, — думала она, проходя мимо ворон и стараясь не вдыхать исходивший от них запах старости и болезни, — я должна жить, я должна жить изо всех сил, не так уж много мне и осталось».

Мысль о том, что с Аланом она просто теряет время, пришла ей в голову уже два дня назад и без того сильно ее занимала, но теперь, вдохнув этот мерзкий запах, она поняла, что теперь эта мысль ни на секунду не выпустит ее из своих цепких когтей.

Эдит Уайетт, единственная из всех, сидела не на веранде, а в саду, в глубоком плетеном кресле. На столике перед ней стоял чайник, два столовых прибора и тарелка с печеньем. Миссис Уайетт была просто вне себя от радости от прихода правнучки.

— Наливай себе чай, — сказала она, — и возьми печенье! Ты такая худая, детка. Дай-ка я на тебя посмотрю. Никогда бы не сказала, что ты отпрыск нашей семьи. Таких красивых женщин в нашем роду никогда не было.

К счастью, от прабабушки Уайетт ничем не пахло, иначе сидеть с ней было бы невыносимо.

Майя отказалась и от чая, и от печенья. Все это находилось в посуде, из которой ели старики. Сама мысль об этом вызывала тошноту. «Кто знает, хорошо ли здесь моют посуду», — подумала она, ощутив, как по коже снова побежали мурашки.

Естественно, Эдит Уайетт хотела как можно больше узнать о Гернси, услышать все сплетни и толки, но почти все, кого она знала, уже умерли, а имена, которые называла ей Майя, были Эдит незнакомы.

— Я потеряла всякую связь с Гернси, — печально сказала она, немного помолчав. — И зачем только мы уехали оттуда? Остров был моим миром.

Как верная супруга старой закалки, она без возражений последовала за мужем, который в середине пятидесятых годов перебрался в Лондон, чтобы принять практику умершего однокашника — это был шанс, упустить который не мог ни один разумный человек. Но Эдит Уайетт так и не привыкла к жизни в Англии, и когда муж умер, она долго колебалась, не вернуться ли ей на Гернси, к детям и внукам. Но муж задолго до смерти купил им места в доме престарелых, и Эдит казалось предательством отказаться от его планов и провести остаток жизни по своему желанию. Так уж она была воспитана: жена должна следовать за мужем. По ее представлениям, этот принцип сохранял свою силу и после смерти супруга.

— Ах, как бы мне хотелось хоть одним глазом еще раз увидеть Сент-Питер-Порт, — она тяжело вздохнула. — Через две недели будет День Освобождения. Остров будет утопать в цветах. Ты тоже примешь участие в шествии, дорогая?

— В это время я буду еще в Лондоне, — напомнила ей Майя. Она сильно хотела пить, но не могла переступить через себя и притронуться к чаю. — Я не могу так скоро вернуться на Гернси!

Эдит посмотрела на Майю умными, проницательными глазами.

— Мэй рассказывала, что ты живешь в Лондоне с Аланом Шэем, сыном Беатрис Шэй.

— Да, он много лет хотел, чтобы я приехала к нему, и я наконец это сделала.

— Ты любишь его? Хочешь с ним остаться?

Майя беспокойно заерзала на стуле.

— Нам надо сначала привыкнуть друг к другу.

— Но вы знакомы уже довольно много лет. Ты уже должна была определиться со своими чувствами, — Эдит снова вздохнула. На ее взгляд, современные молодые люди слишком безответственно относились друг к другу. Они совершенно разучились строить прочные отношения. — Алан Шэй — очень добрый человек, — продолжила она, — на него всегда можно положиться.

— Ты же с ним едва знакома!

— Он много раз навещал меня и твоего прадедушку. Да и здесь был несколько раз. Он очень верный человек, он не забывает людей только потому, что они старые, больные и не могут ему ничего дать.

Майя была удивлена. Алан не рассказывал ей, что время от времени навещает прабабушку Уайетт.

«Очень типично для Алана», — подумала она, недоумевая, почему он ее раздражает. Ведь он, в сущности, очень хороший.

— Ну, ладно, — сказала Эдит. — Надеюсь, что у вас все будет хорошо. Расскажи мне о Беатрис, о Хелин. Как у них дела?

Майю одинаково не интересовала ни Беатрис, ни Хелин, да, собственно, она и не могла ничего о них рассказать.

— Не знаю, — неохотно ответила она, — наверное, у них все, как всегда.

— Господи, я сейчас словно наяву вижу их молодыми, — сказала Эдит, и глаза ее блеснули, а Майя с ужасом подумала: «Нет, только не воспоминания о военных временах!»

— Тогда, в мае сорок пятого, почти в это же самое время, больше пятидесяти лет назад… знаешь, о чем я думаю каждый раз в мае, в День Освобождения? Эта картина, как живая, стоит у меня перед глазами.

«В этом-то вся беда с вами, стариками», — нервно подумала Майя.

— Беатрис было шестнадцать, она была такая стройная и юная, — продолжила Эдит, — худая, голодная. Как все мы, она, дрожа от нетерпения, ждала, что же будет дальше. Хелин превратилась в собственную тень от страха. Третий рейх рухнул, и она не знала, что будет с ней и ее мужем. Немцы продолжали удерживать острова, но время шло, и люди все чаще спрашивали друг друга, каким будет конец. Мы продолжали прятать этого французского пленного, Жюльена, и нервничали сильнее, чем раньше. Нами овладел суеверный страх, страх, что в последний момент произойдет что-то ужасное, именно потому, что до сих пор нам везло.

Майя вздохнула. Она слышала эту историю уже сто раз!

— В те последние дни продолжали происходить страшные события, — продолжала рассказывать Эдит. — Смертные приговоры приводились в исполнение, немцы стали свирепствовать, понимаешь? О, как мы все дрожали! С невероятной быстротой стали распространяться слухи. Одни утверждали, что немцы взорвут остров. Другие говорили, что они расстреляют всех жителей. Все это, конечно, была полная чушь.

— Конечно, — скучным голосом согласилась Майя.

— Но оккупанты нервничали, а нервные люди особенно опасны, — продолжала Эдит. — Опаснее других был Эрих Фельдман. Мы слишком поздно узнали, что он всю войну глотал психотропные таблетки, и теперь они были ему нужны больше, чем раньше. Но взять их было уже негде. Положение со снабжением острова было катастрофическим. Из медикаментов можно было с трудом раздобыть кое-что для раненых, ну и немного пенициллина… но психотропных лекарств не было нигде, даже на черном рынке, и Эрих все больше и больше впадал в панику, так как был полностью зависим от них.

Майя снова вздохнула, на этот раз громче. Меньше всего на свете ее интересовал Эрих Фельдман и его проблемы.

— Он стал угрожать Томасу, твоему прадедушке, — сказала Эдит. — Я тебе об этом не рассказывала? Утром того дня, когда он умер — я имею в виду Эриха. Он явился в кабинет к Томасу ни свет ни заря. Выглядел Эрих ужасно: лицо пепельно-бледное, глаза налиты кровью. Он потребовал возбуждающие средства, кричал, что у Томаса, как у врача, должны быть запасы и наверняка у него есть тайные источники… У Томми не было ничего, но Эрих ему не поверил, достал пистолет, и Томасу пришлось открыть ему все ящики, все шкафы — и не только в кабинете, но и во всем доме. Эрих вел себя как одержимый. Мы едва не сошли с ума от страха, потому что на чердаке сидел Жюльен, а люк, ведущий на чердак, был четко виден на потолке. Каждую секунду движимый отчаянием Эрих — а ему и в самом деле позарез были нужны лекарства — мог потребовать у нас лестницу, чтобы обыскать и чердак. Это был настоящий кошмар, — Эдит содрогнулась при воспоминании. — Мне хотелось кричать от ужаса, у меня едва не сдали нервы. Но от этого стало бы еще хуже. Приходилось изо всех сил делать вид, что ничего особенного не происходит.

Эту историю Майя не знала, но никакого интереса к прабабушкиному рассказу не испытывала. Это было страшно давно и не имело никакого значения для ее, Майи, жизни.

— Полагаю, что он не нашел Жюльена, иначе ты не сидела бы сейчас здесь, — недовольным тоном произнесла она.

— Нет, — согласилась Эдит, — я бы здесь не сидела. Эрих ушел, не заглянув на чердак. Но я нутром чувствовала, что этим дело не кончится, и оказалась права. Ближе к вечеру того же дня Томаса вызвали Беатрис и Хелин. Томас приехал к ним. На кухне лежал другой француз, он работал у Эриха, его звали Пьер. Пьер был тяжело ранен. Эрих в него выстрелил. Не знаю, за что… — Эдит наморщила лоб. — Наверное, они поспорили. К тому же Эрих был просто не в себе из-за того, что не мог получить лекарств. Томас рассказывал, что выглядел Эрих еще хуже, чем утром.

— Он смог помочь французу? — спросила Майя. Ей казалось, что еще немного, и она умрет от жажды. «Может быть, мне удастся что-нибудь найти на кухне — банку, не открытую бутылку — чтобы с гарантией знать, что к ней не прикасался ни один из стариков».

— Томас смог ему помочь, — ответила Эдит. — Насколько я помню, Эрих прострелил Пьеру ногу, тот потерял довольно много крови, к тому же стояла страшная жара… — глаза Этит слегка затуманились. — Да, такие вот были времена, — неопределенно сказала она, и в голосе ее послышалась тоска. — Они были страшными, они были опасными, но мы все держались друг за друга, мы жили… а здесь у меня порой возникает чувство, что меня вообще уже больше нет.

— Тебе надо вернуться на Гернси, — сказала Майя. — Бабушка будет очень рада, если ты поселишься у нее.

— Не знаю… — пробормотала в ответ Эдит, причем так и осталось неясным, относится ли ее сомнение к радости Мэй, или к самому предложению вернуться на родину. — Кто знает, нужна ли я там кому-нибудь…

Майя встала.

— Прости, я на минутку сбегаю на кухню, ладно? Мне очень хочется пить…

Эдит показала рукой на чайник.

— Чай…

— Я хочу чего-нибудь холодного, — поспешно возразила Майя, — сегодня слишком тепло для чая.

— Да, весна стоит солнечная, — согласилась Эдит, — и наверное поэтому у меня такие живые воспоминания. В сорок пятом было так же тепло. Тепло и в апреле, и в мае…

«Они все ведут себя так, как будто это были прекрасные времена, — думала Майя, идя к дому. — Но ведь тогда было просто страшно. Она просто не смогла бы тогда жить. Война, голод, плохая одежда…»

Она скорчила недовольную гримасу и вздрогнула. Дойдя до дома, она — к своей радости — обнаружила открытую заднюю дверь. Ей очень не хотелось снова проходить мимо стариков, которые опять принялись бы на нее глазеть.

Коридор от двери привел Майю на кухню, уставленную рядами больших холодильников. В центре стояла исполинская плита. На кухне стояла немыслимая чистота — ни грязной посуды, ни пылинки. При всем желании этот дом престарелых нельзя было назвать неряшливым.

Один из холодильников был открыт. Возле него сидел на корточках какой-то молодой человек и рылся на полках. Услышав шаги Майи, он смущенно вскочил и обернулся. В руке он держал бутылку кока-колы. Бутылка запотела от холода, по стенке медленно сползала капля. При виде бутылки у Майи подогнулись колени.

— О, — сказала она, — здесь, оказывается, есть кока-кола!

— Я бы с радостью расплатился, — смущенно произнес молодой человек, — но никого здесь не нашел. Вы здесь работаете? Я могу…

— Я — посетительница, — перебила его Майя, — и почти умираю от жажды, — с этими словами она отодвинула молодого человека в сторону, сунула руку в холодильник и извлекла оттуда еще одну бутылку. — Не хочу пить чай, который им здесь дают.

— Чай у них отвратительный, — согласился молодой человек, — он такой жидкий, что с равным успехом можно пить просто воду.

— Я его даже не пробовала, — сказала Майя. Бутылка тихо зашипела, когда она отвернула колпачок. — Меня тошнит от их посуды. Не знаю, хорошо ли ее моют.

— Я видел здесь большие посудомоечные машины, — возразил молодой человек. Он тоже открыл бутылку. Очевидно, Майя придала ему мужества. — Как вкусно, — пробормотал он.

Майя одним глотком выпила почти всю бутылку.

— Да, и правда, вкусно, — сказала она. — Не знаю, что на меня так действует — жара или здешняя атмосфера, но мне очень хотелось взбодриться.

— Вы приехали к бабушке или к дедушке? — поинтересовался молодой человек. По его глазам было видно, что он очарован Майей. Она давно привыкла к тому, что при взгляде на нее в глазах мужчин сразу появляется такой блеск.

— Я навещаю свою прабабушку, — сказала она.

Он не смог скрыть изумления.

— В самом деле? Это большая редкость. Я хочу сказать, что редко у кого есть прабабушки.

— В нашей семье много долгожителей, — сказала Майя.

Они стояли друг против друга в какой-то нерешительности. Майя отметила, что у молодого человека мягкие, шелковистые светло-русые волосы, глаза цвета топаза, нежные, притягательные чувственные губы.

«Какой красивый мальчик», — подумала она.

— Меня зовут Фрэнк, — сказал он, — Фрэнк Лэнгтри.

— Майя Эшуорт.

— Очень приятно, Майя. Где вы живете, в Лондоне?

— Да. И вы тоже?

— Да. Может быть, поедем назад вместе. Вы на машине?

— Нет, я приехала автобусом.

— Тогда я подвезу вас. Если вы, конечно, не возражаете.

Майя очень обрадовалась. Она ненавидела автобусы, и к тому же красивый мужчина позволит ей скорее забыть мерзкое впечатление от дома престарелых.

— В пять часов? — спросила она.

Он торопливо кивнул.

— Отлично. Встретимся у ворот в пять часов.

День снова обрел смысл. Майя ощущала это почти физически, возвращаясь к Эдит с бутылкой кока-колы, в которой оставался еще глоток напитка. Солнце сияло веселее, зелень кустов и деревьев стала ярче. Теплый ветерок ласково играл ее волосами.

«Посмотрим, что будет, — думала Майя. — Оказывается, не так уж глупо время от времени посещать дома престарелых».