Часть 2
Рождение в муках

Счастливчик

Пожилой и совершенно лысый секретарь приемной комиссии очень тщательно разглядывал мои документы. Он то нервно крутил в руках медицинскую справку, то смотрел на мою трость. Потом звонил куда-то, сам отвечал на телефонные звонки, выписывал какие-то справки заходящим абитуриентам. На его лбу от напряжения вздулись вены. Наконец он откинулся в кресле и равнодушно произнес:

«Нет. Вы не можете поступать на режиссерский факультет. По состоянию здоровья».

«Что же мне делать?» – спросил я, но тот только развел руками.

Председатель комиссии – Алексей Алексеевич, главный пожарник института, внимательно выслушал историю моего путешествия; пожалел теленка, которого пришлось продать, и попросил меня подождать, когда приедет Мэтр, который набирал в тот год режиссерскую мастерскую. Может быть, он поможет.

* * *

Полдня я просидел возле двери приемной, наблюдая бурный человеческий круговорот. Кто-то бился в истерике, крича, что он поступает уже в десятый раз и что его несправедливо не допустили; кто-то грозил высокопоставленными родственниками. Все поступавшие были людьми взрослыми, бородатыми, умными – не то, что я, выскочка деревенский. Во всяком случае, так мне тогда казалось.

То там, то здесь слышались незнакомые доселе слова:

«Антониони, Феллини, Куросава, Кафка, Кьеркегор».

Один чудак осмелился спросить, кто мой любимый режиссер. Бондарчук, – ответил я. Чудак от удивления открыл рот и тут же исчез, потеряв всяческий интерес к дальнейшему со мной общению. Он, конечно, не подозревал, что других фамилий я просто не знал. Ну, или почти не знал, если говорить точно.

Я абсолютно был не подготовлен к любым кинопрофессиям и практически ничего не разумел о мире кино. Меня занесло сюда попутным ветром, почти случайно, и изнутри подмывало сильное желание встать и уйти.

Уже было ясно, что мне здесь ничего не светит. Но какое-то внутреннее чутье и врожденное сибирское упрямство удерживали меня.

* * *

А потом появился Мэтр.

Я, конечно, видел его по телевизору, знал, что это – живой классик советского кино, снявший фильмы про семерых смелых и первую учительницу. Он шагал важно и неторопливо, с достоинством неся на груди золотую звезду героя. Рядом шествовала его супруга – кинозвезда с вечной улыбкой на лице, а следом тянулся шлейф из десяти помощников, которые были готовы откликнуться на каждый их жест.

Меня позвали.

Алексей Алексеевич довольно подробно рассказал историю моего долгого путешествия из Сибири в Москву, при этом не забыл упомянуть и про бедного проданного теленка. Мэтр, слушая, кивал, а потом прочел краткую лекцию о том, что режиссер должен быть, прежде всего, физически здоровым и крепким, а уж потом – умен, талантлив и все остальное.

«Что будем делать с ним?» – растерянно спросил Алексей Алексеевич.

И тут Мэтр произнес сокровенную фразу, которая стала ключевой в моей киносудьбе:

«Позаботьтесь об этом молодом человеке»…

Улыбка судьбы

Я не верю в слепую судьбу. В нашем земном путешествии всегда есть нечто одушевленное, заставляющее нас делать этот шаг, а не другой и встретить того, а не иного человека. Каждый миг своей жизни мы стоим как витязь на распутье – можем идти налево, направо или вперед; вольны, наконец, развернуть своего коня в обратную сторону. Тогда и судьба наша сложится совершенно иначе.

Но почему мы живем так, как живем; и отчего с нами приключаются эти события, а не другие? – это большая тайна.

* * *

Я даже в самых дерзких мечтах не смел думать о том, что буду работать в кинематографе. Все произошло на первый взгляд совершенно случайно. Меня и до сих пор иногда мучает совесть оттого, что я занял чье-то, чужое, место. Но так получилось: сначала мне попался на пути сердобольный Алексей Алексеевич, потом явился Мастер и разглядел в груде бесформенной породы какой-то драгоценный камешек. Он дал мне шанс, а остальное вышло само собой.

Во время экзаменов во мне почему-то не было никакого страха и волнения. Наверное, я чего-то не понимал. В то время когда мои собратья-абитуриенты падали в обморок от вступительных переживаний, я бродил себе спокойно по июльской Москве, катался на колесе обозрения на ВДНХ, ел мороженое, пил газировку из автоматов.

Я первый раз был в столице, поэтому всякие географические подробности мне были особенно интересны. Значительно интересней, чем то, что надо было зубрить по учебникам…

Впрочем, до учебников надо было еще дожить. Сначала нужно было пройти испытания по специальности…

* * *

Темы для литературного этюда на экзамене были разные, но я выбрал «День Победы», это было хоть как-то мне знакомо. Времени для написания рассказа отводилось довольно много – восемь часов. Другие поступавшие уже давно и лихорадочно выводили свои строки, шелестя страницами, а я все думал, вспоминал, грыз авторучку. И решил, что сочинять ничего не надо, потому что я все равно этого делать не умею.

* * *

Мне вспомнился май, восторженные трели скворцов, звенящие ручьи, косогоры, ярко-оранжевые от жарков. Вспомнился дядя Денис, брат моей бабушки, который прошел семнадцать немецких концлагерей. Вид у него был ужасен: выдраны ноздри, выбиты все зубы, а на спине не осталось живого места от следов плетей и железных прутов. Несколько раз он стоял в расстрельной шеренге, где фашисты убивали каждого третьего. Он оказывался или первым, или вторым…

Победу он встретил в Бельгии, на территории, оккупированной союзниками. Американцы предложили ему остаться на Западе, но Денис наотрез отказался, потому что его измученная душа стремилась домой – к родным горам и быстрой реке. Он вместе с лагерным приятелем два месяца пешком добирался до советских войск, питаясь падалью и утоляя жажду из грязных луж, потому что цивилизованные европейцы, едва заслышав русскую речь, плотно закрывали перед ними всякие двери, не давая даже глотка простой воды.

Несмотря ни на что, они дошли до своих. Но еще год после этого томились в фильтрационном лагере, где энкавэдэшники дотошно проверяли их на принадлежность к власовскому движению.

Он вернулся домой невиновным в измене, но на нем почему-то навсегда осталось клеймо «предателя».

Что чувствовал этот сломленный, искалеченный душевно и физически человек в светлый праздник Победы?

Я хорошо помню, как он приезжал к бабушке в этот день. Выпивал рюмочку наливки, моментально пьянел. Все время пытался вспомнить что-то и рассказать о своей лагерной жизни, но не мог, потому что слезы душили его. Бабушка утешала, гладила его по голове, как ребенка, и сама тихо плакала.

Мне было странно наблюдать эти рыдания, потому что я никогда не видел плачущих взрослых.

Денис всю оставшуюся жизнь проработал пастухом, потому что боялся и избегал людей. Собак и лошадей любил и понимал значительно больше.

Его убили за год до моего отъезда из Сибири, в пьяной драке на Новый год, когда в очередной раз обозвали «власовцем». Он с кулаками бросился защищать свою честь, но его свалили на землю и просто забили ногами.

Такая страшная жизнь, и такая нелепая смерть…

Об этом написал я в своем «Дне Победы». Наверное, это была крамольная по тем временам вещь, и любой другой идеологически подкованный и осторожный преподаватель благополучно бы зарубил ее, обезопасив себя от неприятностей, тем самым поставив точку в моей киношной карьере.

Но у нас был другой Мастер…