Стук вагонных колес

Я рано понял, что не останусь здесь. Еще до больницы. Каждый вечер я бежал к реке, чтобы не пропустить пассажирский поезд, который всегда в одно и то же время шел по тому берегу. Поезд отчаянно сигналил, проезжая мимо деревни; стучали равномерно колеса. В желтых окнах вагонов виднелись люди, которые ехали куда-то, оставив свои дома. Наверное, они пытались догнать ускользавшую от них удачу или поймать призрачную птицу счастья, забыв о том, что все свои беды и несчастья мы носим внутри себя.

Еще я точно знал, что обязательно буду заниматься творчеством. Тот огонь, который поселился во мне после больницы, выжигал мою внутренность, заставляя рисовать, писать, лепить, вырезать, фотографировать. Зачем-то я выписал книги по актерскому мастерству и с увлечением читал Станиславского, разыгрывая разные сцены перед зеркалом. У меня не было зрителей и ценителей. Даже родители слабо догадывались, чем я там занимаюсь, запершись в своей комнате.

В один из своих приездов в краевой центр,я собрал свои рисунки, фотографии, тексты и пошел по разным культурным заведениям. Мне интересно было знать, что думают профессионалы по поводу моих опусов.

В художественном училище меня похвалили, но сказали, что не хватает школы.

В театре один седовласый актер взглянул сочувственно, как я с трудом передвигаюсь на громоздком ортопедическом аппарате, и посоветовал податься в культпросвет.

В редакции журнала меня мягко высмеяли, обозвали графоманом и дальше разговаривать не пожелали.

Это был ушат воды, но не более того. Мои белые и пушистые крылья были изрядно помяты, однако они быстро расправились, и уже на следующий день я был одержим другой идеей: раз меня здесь, на родине, не понимают и не принимают, то придется мне податься завоевывать столицу.

За кратчайший срок я собрал сведения обо всех учебных заведениях Москвы, обучающих разным искусствам, разослал повсюду свои документы и работы, какие были, и самонадеянно стал ждать.

И однажды оно пришло.

Почтальонша, усмехаясь, передала заветное письмо, где было коротко сказано, что я прошел творческий конкурс на режиссерский факультет института кинематографии и, стало быть, приглашаюсь на вступительные экзамены в Москву…

«Это совсем другое дело», – подумал я про себя, но до времени никому не сообщил об этом…

* * *

Вагонные колеса поезда выбивали свой незамысловатый ритм в ночи, а я лежал на второй полке и вглядывался в уносящуюся куда-то черноту, как бы стараясь рассмотреть очертания моей будущей жизни.

Внизу колобродили цыгане, которыми был заселен весь вагон. Одни безуспешно пытались усыпить детей, другие громко ругались между собой, третьи пили вино и шумно играли в карты. За четверо суток пути я сжился с ними, почувствовал себя частью этого развеселого табора. Мне нравился их вольный нрав, их безудержное стремление к дороге, их презрение к уюту и удобствам жизни.

* * *

За окном, под лунным светом, смутно угадывалась совершенно плоская и тоскливая Западно-Сибирская низменность, а перед моими глазами стояли еще родные горные пейзажи.

Я уезжал на следующий день после школьного выпускного вечера. Чтобы собрать денег на дорогу, родители продали теленка. Провожали все, провожали спокойно, без слез, словно были уверены, что я никуда не поступлю и скоро вернусь. Только бабушка Иустина прослезилась, как бы предчувствуя, что мы видимся с ней в предпоследний раз. Она, наверное, даже не подозревала, что отчасти была виновницей моего отъезда. С самых ранних лет я слышал от нее рассказы о покинутой родине. Она говорила: здесь, в Сибири, красиво, хорошо, здесь много земли и леса, полно ягод и рыбы, но вот там, в Рассеи…

Из ее слов я понял, что живу на чужбине, а не на родине.

И по ночам мне грезилась холмистая земля с множеством полей и рек и с белыми, как корабли, монастырями и церквами. Над этими холмами, казалось, еще не затихли звуки древней битвы: свистели стрелы, звенели мечи, слышались топот и ржание лошадей…

Я всегда мечтал о том, что вернусь в Россию…

* * *

И вот я переезжаю Уральский хребет. За вагонными окнами – унылый, однообразный пейзаж с редкими и полуживыми деревнями и поселками, с разбитыми дорогами, с грязными полустанками, на которых бабушки торгуют огурцами да картошкой. То там, то здесь мелькнет и исчезнет за холмом шпиль полуразрушенной колокольни. И все. Никакого величия и красоты.

* * *

Тогда я понял, что бабушка рассказывала не об этой земле.

Она открывала нам свой, другой, почти сказочный мир, который навсегда запечатлелся в ее детском сердце. И мне не дано его никогда увидеть, как никому не дано увидеть и познать мой мир.

Никто, кроме меня, не сможет войти в мой старый и уютный дом; никто не пройдет в тайге моими заветными тропами; никто не сможет увидеть речку и лес так, как видел их я.

Я единственный хозяин своего мира. Я населяю его теми, кто мне близок и дорог. В моем мире не стареют и не умирают. В нем звенят хрустальные источники живой воды; поет иволга и кукует кукушка.

Я обнесу свой мир крепостной стеной с высокими башнями, закрою его медными воротами от пошлости, грязи, бахвальства, предательства и прочей нечистоты. Это то место, куда посторонним вход запрещен; куда я могу скрыться в минуты крайнего отчаяния или беды, чтобы не погибнуть.

Я построю здесь белые храмы и распишу их своими руками; на звонницах повешу колокола из чистого серебра.

И когда жизнь моя на земле иссякнет, я вернусь сюда…

Навсегда…