Любовь отца

Мы не видим лица завтрашнего дня, мы даже не знаем – увидим ли свет наступающего утра.

Оглядываемся назад и сквозь туман едва различаем цепь событий и лиц и не можем соединить их в единое полотно. Что-то стерлось и истлело от времени, что-то прожглось от углей совести, которая не дает нам забыться в самодовольстве ни на один час. В кучу свалены обрывки фраз и мыслей, промелькнувшие и навсегда исчезнувшие лица людей; почти забытые встречи и непонятные уже потери. Это все там, позади…

А настоящий день тоже смутен, будто сон. Мы различаем близких и друзей словно сквозь мутное стекло. Дома, предметы, деревья покрыты толстые слоем серой пыли, убивающей форму и цвет.

Кто же выведет нас из этого тумана, кто очистит наш взгляд от пелены, чтобы нам снова узреть самую суть вещей, вернуть цвет и вкус жизни?

Один мудрый человек мне ответил: или радость бесконечная, или катастрофа, третьего не дано…

Мой сын был мне и тем, и этим…

* * *

Я почти никогда не хвалил его, потому что считал, что похвала вредна для ребенка – она как дурман: на слух всегда приятна и сладка, но при этом постепенно отравляет сердце, приучая его требовать награду за всякое доброе дело или слово. Настоящая добродетель или талант не нуждаются в похвале, потому что они сами по себе – великий дар и огромное утешение в жизни. Нужно только суметь почувствовать это.

Сказать, что я был просто счастлив после его рождения, – значит, ничего не сказать, потому счастливые бывают довольны только частью чего-то, а здесь была какая-то мистическая полнота и глубина бытия.

Кто-то изрек, что любовь отца и сына – это образ любви божественной, духовной, жертвенной.

По большому счету это так и есть, иначе как понять Авраама, который послушал голос неба и заглушил в себе голос отцовской любви, когда повел единственного своего отрока на гору, чтобы принести его в жертву?

Как уразуметь плач Давида, который разодрал свои одежды после гибели сына, поднявшего на него руку?

Каким образом вместить в себе тайну Творца, возведшего Своего Единородного Сына на Голгофу для того, чтобы небо, затворенное грехопадением, вновь открылось через победу над смертью? И чтобы родители, потерявшие своих единственных детей, не погибали в аду безысходности и отчаяния, а всегда созерцали их внутренним оком идущими по изумрудной траве вечности?

* * *

Я отчетливо помню этот миг, когда впервые увидел его лицо; помню первый шаг и первое слово; помню первый рисунок и первый звук, который извлекли его пальцы. Я был скуп на похвалы, но все-таки надеюсь, что он своей утонченной душой всегда чувствовал мою любовь и гордость.

Чувствует это и теперь…

Божья отметина

Мне говорили:

«Посмотри, твой сын – гений. В четыре года он рисует потрясающие картины. В семь лет он играет Моцарта и Баха, любую музыку может легко перевести в ноты, да и сам пишет неплохие этюды. Ему легко дается английский язык и математика, у него редчайшая память».

Я слушал и не соглашался.

Было бы странно, если бы он не увлекался рисованием. Он каждый день видит на столе у родителей иконные доски и краски и слышит только разговоры о живописи.

Его увлечение музыкой тоже естественно, потому что три поколения предков по материнской линии были музыкантами.

Впрочем, каждый ребенок по-своему гений, потому что в нем еще горят небесные светильники, над ним отверста дверь из иного мира и откуда-то из непознаваемой глубины бьют чистые источники творческого духа. Для того чтобы это понять, нужно сохранить в себе детское восприятие мира. Но мы, взрослея, навсегда теряем эту способность и свои дарования.

У нас нет времени, чтобы сказать теплое слово жене; нет сил, чтобы ответить на вопросы ребенка.

Отец, конечно, очень устал. Ему необходимо расслабиться в кресле после тяжелого трудового дня, посмотреть футбол или послушать речь какого-нибудь политического пустомели.

Наша жизнь – вакуум, который действительно высасывает наши последние драгоценные силы. У нас есть шанс, чтобы обрести утраченный смысл, – это детские живые глаза, но они почему-то пугают нас. Наверное, потому, что обличают нашу бестолковость и бездарность.

Сокрушение сердца

Я был такой же, как все. Или почти такой…

Если сложить все мгновения, которые я посвятил сыну, то за восемь лет его жизни, может быть, получится лишь несколько десятков дней.

* * *

Бывают слезы от горя, бывают слезы от радости. Слезы от боли, слезы от досады, слезы от умиления, слезы от гари – все это случается от человеческого естества и довольно быстро проходит.

Но есть плач, который рождается в человеке где-то очень глубоко и часто помимо его воли. Слез внешних нет, но сердце день и ночь сокрушается, его омывают светлые и чистые потоки.

О чем этот плач? О своих грехах или утратах, о проносящейся мимо жизни или скудеющих силах?

Нет, эти невидимые слезы ни о чем земном, – они посылаются нам свыше.

Тогда мы плачем о том, что никогда не видели наши глаза, но что прекрасно помнит и знает наша душа, – о райских обителях.

Душа не может долго томиться в клетке земной жизни, она все время порывается в полет, на свободу.

Всякий человек – существо крылатое, это его естество, а состояние гусеницы или куколки – противоестественное, временное. Он едва рождается, едва делает первые шаги по этой земле, а уже весь устремлен туда, в свое настоящее отечество.

* * *

Мы видели это на примере своего первенца. Он с самого начала был не от мира сего. Очень часто уходил внутрь себя, созерцая в глубине нечто, ему одному известное. В три года мы сказали ему, что весь мир живой: и деревья, и трава, и листья, и цветы. Сказали и забыли. Потом, прогуливаясь в парке, мы заметили, что наш малыш топает только по тропинке и не желает идти на поляну, чтобы не помять траву. Когда кто-то из нас случайно сорвал березовый листок, он возмутился:

«Ему же больно! Он – живой!»

А когда сорвали одуванчик, он расплакался всерьез, так что мы едва его успокоили.

У него была поразительно чуткая и тонкая душа. Я это видел и очень беспокоился: как он сможет жить в нашем грубом и циничном мире?

«Ничего, – думал я, – я помогу ему. Я укрою его своими крыльями, пока он сам не обретет силу и способность летать…»

* * *

Нам все время пророчили какие-то гадости.

Еще до его появления врачи говорили, что может родиться урод, поскольку жена перенесла незадолго до этого серьезную операцию.

Потом обнаружили, что у него какой-то не такой мозг и что могут возникнуть проблемы с интеллектом и речью.

Все это, конечно, не сбывалось, он намного опережал в развитии своих сверстников, хотя очень часто болел. До года он постоянно покрывался с головы до ног какой-то коростой, потом задыхался от горького воздуха большого города. У него возникли проблемы со зрением, потом – с позвоночником…

Я очень страдал от его болезней и все больше убеждался в том, что земля не предназначена для жизни ангелов.