Часть 17
Сердце сокрушенно
Терем
Я был плохой ученик.
Я очень внимательно вслушивался в мудрые слова своих учителей, множество раз прокручивал пленку на видеомонтаже, пытаясь проникнуть в их сокровенный мир и найти ответы на все свои вопросы. И теперь, спустя много лет, я помню многие их изречения наизусть. Но беда в том, что я слушал, восхищался ими до слез, но при этом даже не пытался в своей жизни исполнить то, о чем они говорили.
Повседневные заботы все сильнее затягивали меня в свой круговорот, оставляя все меньше сил и времени для небесного.
Важно было свить и обустроить свое гнездо, накормить и одеть домочадцев, за которых ты в ответе.
Необходимо было научиться работать локтями, чтобы пробить себе путь на многолюдной и алчной базарной площади нашей жизни.
Нужно было научиться лукавить, изворачиваться, попытаться залезть на видное место, чтобы тебя приметили; писать и снимать на продажу, а не для того, чтобы создать свой мир. Расписывать храмы не для того, чтобы сердцем прикоснуться к божественной красоте, а для того, чтобы тебе побольше заплатили.
Я, конечно, старался не опускаться до откровенной халтуры, но все же чувствовал, как иссякают во мне чистые родники, как засыхают еще вчера зеленевшие мои кедры; и все чаще прикасается к сердцу своими мертвыми и холодными устами пустота.
* * *
Человек – это зодчий, он всю жизнь строит свой дивный терем, в котором собирается жить вечно. Он с любовью украшает его резьбой и кокошниками, покрывает крышу чистым золотом; в окна вставляет горный хрусталь, чтобы внутри было всегда светло и радужно. Он забывает о радости и отдыхе, спит там, где придется, питается черствым хлебом и водой, одевается во что попало.
Он до безумия одержим красотой и смертельно болен своей мечтой.
Соседи, живущие в убогих лачугах, которым нет никакого дела до его красоты, наслаждаются пиршеством обыкновенной жизни и смеются над мечтателем-чудаком. Они зовут его к себе и говорят: посмотри, виски твои уже серебрятся сединой, а ты живешь хуже нищего и бродяги. Кому нужен твой терем? – продай его нам, из него получится много досок и дров; поживи и погуляй в свое удовольствие хотя бы последние годы.
И наступает день, когда вера мастера слабеет и силы покидают его.
Он отдает на растерзание черни все, что так долго и упорно строил.
Он до конца жизни мастерит стулья, табуретки и прочий ширпотреб – все то, что всегда потребно всем. Он забывается в работе, в суете или в вине, а по ночам плачет, вспоминая свой погубленный единственный терем…
* * *
Я чувствовал, что живу не так, где-то сбился на развилке, пошел не по тому пути. Рядом со мной обитал ангел, мой сын, который обличал меня своим неземным житием. Он упрямо строил из кубиков свои терема; смело и легко изображал на бумаге какой-то удивительный мир, где были разноцветные горы и оранжевые луга.
Словно косогоры моего детства…
Он мог часами молча сидеть на диване за моей спиной, когда я нервно колотил по клавишам, завершая какую-то очередную радиопьесу.
«Тебе не скучно? – спрашивал я. – Иди поиграй или погуляй».
«А что такое скучно?» – спрашивал он.
Он был мудрее меня. Мне так не хватает его!..
Брат мой
Мой сын пришел в этот мир в недобрый час. Точнее, год.
За пять месяцев до его рождения покончил счеты со своей жизнью мой сорокалетний брат, бывший морской офицер. Это был красивый, сильный и, в отличие от меня, абсолютно здоровый человек.
В нас текла одна кровь, а в остальном мы были слеплены абсолютно из разного теста. Я всегда витал в своих мечтах и фантазиях, он же твердо стоял на земле. Меня с малых лет невозможно было оторвать от книги, а он едва ли не с младенчества увлекался рыбалкой и охотой; я всегда мечтал о возвышенных чувствах, в то время как он со школьных лет крутил мимолетные романы, пока не женился наконец.
Он сознательно выбрал военную карьеру, стал коммунистом и был очень горд тем, что защищает морские границы отечества, хотя большей частью он вылавливал возле Курильских островов японских браконьеров.
Над моим богоискательством он откровенно смеялся, называл это опасной блажью, при этом выражался значительно грубее.
Впрочем, мы никогда по душам не говорили, не потому, что не хотели, а потому, что встречались чрезвычайно редко и коротко: я большей частью жил на самом западе нашей великой страны – в Питере или на Псковщине. Он служил на озере Хасан или Шикотане, на самом востоке. Наша с ним родина была ровно посередине, а наши посещения родительского дома почему-то никогда не совпадали.
Мы не виделись с ним целых восемнадцать лет, до самого его конца…
* * *
Хорошо тому, кто живет в крохотной стране, он может каждый день лицезреть своих родных и близких. А как возможно русскому человеку вместить в своей душе бесконечные и пустынные пространства, как сохранить в себе постоянно рвущиеся родственные связи? Наша великая земля – это, конечно, благо, но это и причина нашей потерянности и всегдашней тоски.
Тоскует мать, чьи дети разлетелись в разные стороны света. Тоскуют братья от того, что не могут в трудную минуту поддержать друг друга. Тоскуют возлюбленные, разлученные жизнью. Тоскуют старики, в юности покинувшие уютные отеческие гнезда и улетевшие на другой край земли.
Я до сих пор не могу себе простить, что не помог брату в его крайнем отчаянии. Расстояния – это не оправдание. Я знал и чувствовал, что ему очень трудно на нашем берегу.
Он верно и честно служил своему государству, но в момент всеобщего распада оказался никому не нужен. Он не мог продать на металлолом корабль своей мечты; не мог заставить своих подчиненных строить себе дачу; он отказался даже стать рыбаком и плавать под флагом какого-нибудь Гондураса, чтобы потом украдкой продавать наш улов в чужих портах.
Он всегда был очень честным, прямым и упрямым.
И сошел на берег, вернулся в наш таежный рай, надеясь здесь найти себе достойное занятие.
Он забыл, что ко дну пошел не его корабль, а вся наша страна.
Он немного поработал мастером на железной дороге, но там месяцами ничего не платили. А жить-то надо на что-то.
Потом он, настоящий морской волк, устроился паромщиком на переправе.
Для него это было падением. Это было крушение мечты и всей его жизни.
И он сломался, запил.
Доброхотные бабушки-соседки устроили в нашем поселке свой маленький бизнес: они разводили водой какую-то техническую гадость и продавали по червонцу за пол-литра. Могли и в долг дать, не жалко. От этой бабушкинской доброты на нашем кладбище появилась целая новая аллея, которую все называют «суррогатной». Там лежат те, кто отравился этой гадостью, не дожив до тридцати, сорока, пятидесяти лет. Там лежит и мой брат.
Нет, он не умер в пьяном угаре, как его товарищи. Он остановился, чтобы спасти себя, свою семью, которая неминуемо распадалась.
В день своей гибели он смотрел фильм «Офицеры», где много говорится о высоких понятиях – воинской чести и доблести. Он досмотрел кино до конца и вышел на улицу, чтобы не вернуться в дом никогда.
Волшебная сила искусства, будь она неладна.
«Его совесть убила», – сказал владыка Василий, выслушав мою печальную повесть.
Его совесть отчасти убила и меня…
Но я не имею права судить его.
Я часто говорю себе и другим: не осуждайте и не судите.
Тем более не судите людей заблудившихся и отчаявшихся. Они достойны сочувствия, поскольку их жизнь держится на одной лишь тончайшей ниточке. Одно дуновение – и все…
Впрочем, так можно сказать о всякой человеческой жизни.
* * *
Мне кажется, в каждом человеке есть темная, таинственная, неподвластная разуму область жизни. Мы не знаем, откуда берутся помыслы и рождаются желания.
Они не всегда чисты, иногда постыдны и страшны. Они пленяют наше сознание, ослепляют ум, иссушают сердце унынием и отчаянием, иногда подталкивают на крайний, последний шаг…
Они сильнее нас, потому что их корни прорастают до самых глубин преисподней. Нам самим с ними не совладать, не справиться с бурей мыслей и состояний.
И только Голос, повелевший создаться горам и родиться рекам, приказавший умершему Лазарю выйти из гробницы и Петру идти по воде как по тверди, – только этот Голос может утихомирить шторм внутри нас и навести в сердце порядок…
Главное, услышать его в шуме и суете жизни…
Иначе – беда…
