Часть 16
Судьба скитальца
Жизнь чемоданная
Первые два месяца жизни, как это ни странно, я провел в чемодане. В прямом смысле.
После смерти деда Гавриила мои родители переехали из Кузбасса в родную деревню, а тут родился я. Детской кроватки дома не нашлось, поэтому мне устроили временное жилище в просторном дорожном чемодане из фанеры. Мне было в нем уютно и хорошо.
Зато всю свою последующую жизнь я живу в дороге. Не жизнь, а непрерывное путешествие.
С пятнадцати лет я каждое лето ездил к деду Илье на берег Тихого океана. А это – три тысячи верст.
В семнадцать лет уехал, как оказалось навсегда, в Москву за четыре тысячи верст, а там, во ВГИКе, ежегодно приходилось ездить на практику – Смоленск, Чита, Иркутск и другие города.
Если учесть, что все каникулы я проводил дома в Сибири или у деда в Приморье, то получается – опять бесконечная дорога.
Когда в скудном студенческом кармане появлялись какие-то лишние деньги, я приходил на вокзал, покупал билет, скажем до Питера или до Минска, проводил там целый день, гуляя по городу, а ночным поездом возвращался назад в столицу. Зачем?..
Про свои церковные скитания я подробно в свое время рассказал, но они почему-то не прекратились и до сего дня.
Мы снимали кино в стороне южной, в Сирии, на следующий год – в прямо противоположном направлении – в Якутии.
Полгода с женой жили в Германии, расписывали храм; два лета со студентами провели в горах Сербии, реставрировали храм-усыпальницу полковника Раевского, погибшего в Балканской войне 1877 года.
Потом была Словакия, пять лет и два монастыря в Польше, монастырь в Черновцах. Я молчу уже о России – почти каждый год на новом месте.
Мои дети росли без меня, без меня произносили первые слова, без меня делали первые шаги.
Иногда я думаю: за что мне дана такая судьба? Неужели нельзя жить нормально, как все, в одном месте, каждый день ходить на одну и ту же работу, посещать один и тот же храм?
И зачем мои родители после рождения определили жить меня в чемодане?
Если бы этого не было, может быть, по-другому сложилась моя жизнь?..
Гольц
Путешествуя по разным христианским сайтам, я прочитал печальное известие: умер Герман Гольц. Он был деканом богословского факультета лютеранского университета в городе Галле (Halle-Saale) на юго-востоке Германии.
Он был чистый немец, конечно, но по-русски говорил лучше некоторых русских. Православие и учение святых капподакийцев знал и любил больше многих из нас.
В свое время он отдал подвал факультетской библиотеки под православный храм, а мы с женой расписывали его.
Местный батюшка из «наших» был против росписи; говорил, что любит молиться при белых стенах, но Гольц настоял на своем:
«Это у нас, у лютеран, стены белые, а в православном храме обязательно должны быть фрески».
Из своих преподавателей он собрал хор, который исполнял русские духовные песнопения. Этот хор пел во время литургии в нашем храме, пел дивно, молитвенно и проникновенно.
«У нас, лютеран, есть отличная диакония – служение бедным, больным, старикам. Но есть большой недостаток духовного, мистического, того, что церковь делает Церковью. И этот дух мы находим в вашей Церкви», – говорил Герман Гольц.
Однажды, когда мы шуршали своими кистями по стене, он привел экскурсию очень важных (судя по виду) людей. Провел их в ту половину, которую мы уже расписали, что-то долго рассказывал им. А потом послышались молитвенные возгласы на немецком и какой-то подозрительный шум.
После чего важные господа с красными лицами прошествовали к выходу. Появился и Гольц. Усмехнулся хитро и сказал:
«Это – члены синода лютеранской церкви Германии. Заставил их поклоны с молитвой Ефрема Сирина делать. А то ведь у православных сейчас Великий пост…» Хороший был человек Герман Гольц. Вечная ему память…
Человек, воссоздавший Церковь
Более десяти лет назад довелось мне вместе со студентами-художниками расписывать небольшой храм в деревне Орябино в Словакии. Это была родина тогдашнего митрополита Чешско-Словацкой Православной Церкви – Николая.
Нужно было предварительно осмотреть объект, прикинуть, сколько красок нужно, какие сюжеты на каких стенах писать.
До Братиславы я долетел быстро, а потом нужно было ночь ехать на поезде до Прешева. Именно там находилась тогда резиденция владыки.
Я удивился, когда проводник дал мне на ночь толстое пуховое одеяло. Ведь в поезде было тепло, в Братиславе стояла мягкая золотая осень. Однако вскоре после отправления я проснулся от лютого холода, надел на себя всю одежду, которая была с собой, а сверху укутался еще тем самым пуховым одеялом.
«Татры!» – многозначительно сказал мне проводник, когда пришел предупредить, что пора готовиться к выходу.
В Прешеве было минус двадцать один, но там меня встречали, так что я не успел окоченеть в своей курточке на «рыбьем» меху.
* * *
Митрополит Николай оказался очень пожилым и больным человеком, но он прекрасно говорил по-русски, поскольку в середине 50-х годов прошлого века учился в Московской духовной академии.
Еще за завтраком он рассказал мне о тех трудностях, которые ему пришлось пережить за последние двадцать лет.
В начале 90-х годов, когда Чехословакия распалась на два государства, к власти пришли либеральные политики, которые в тот же год отняли у православных не только храмы, но и все недвижимое и движимое имущество, и все передали униатам. Владыка Николай тогда был просто Словацким архиепископом. Он просил оставить ему хотя бы комнату в бывшем его епархиальном управлении, но ему сказали – нет! Это были самые настоящие гонения, и не в страшном коммунистическом обществе, а в свободной европейской стране.
Церковь была разбита. Вначале те, кто остались верны каноническому Православию, собирались и совершали Евхаристию на частных квартирах.
Потом владыка Николай стал обходить тех чиновников и бизнесменов, о которых знал, что они происходят из православных семей. У кого-то он просил выделить землю под храм, у кого-то – пожертвовать немного денег. Так, мало-помалу за два десятка лет он построил 120 (!) храмов, епархиальное управление, приходские дома, дома престарелых. Причем это были не маленькие часовенки, а настоящие каменные соборы с золочеными куполами, иконостасами, крестилками.
«Мы построили храмы почти во всех местах, где их у нас отобрали. Старались делать их размером больше и красивее, чем старые. И постепенно народ стал возвращаться к нам. В том же Орябино у нас на Пасху собирается 300 человек, а рядом в костеле у униатов – человек 30, не больше».
* * *
Мы съездили тогда на его родину, обсудили и обговорили все, что касается росписи. И все время поездки провели в разговорах.
Когда вернулись в епархию, владыка отправил меня отсыпаться до поезда. Но не успел я заснуть, как раздался тихий стук в дверь. Это был митрополит Николай. Я попытался было вскочить, но он жестом остановил меня:
«Не надо вставать, отдыхайте. Я просто хотел задать вам еще несколько вопросов…»
Он присел на стул рядом с кроватью и стал расспрашивать о тех святых местах в России, где он бывал во времена своей академической юности. Я рассказывал ему о Печорах, о Питере, о Троице-Сергиевой лавре и о других святынях, о которых он спрашивал и где я бывал.
Он слушал очень внимательно, а в конце беседы, когда уже зазвонили колокола в соборе к всенощной, он сказал с сожалением:
«Так хотелось еще раз побывать во всех этих местах!..»
«Приезжайте, владыка, мы везде Вас провезем, покажем!..» – в простоте душевной предложил я.
Но владыка Николай только развел руками:
«Нельзя, к сожалению. Я могу посетить Россию только по официальному приглашению Московской Патриархии. Я ведь глава Церкви. И могу поехать не куда захочу, а куда изволит повезти меня принимающая сторона».
И он вздохнул тяжело.
