Вера Авраама

Я постоянно вижу перед собой эту картину…

Утро еще не одолело ночь, но тихий свет уже пробил во тьме тонкую как паутина трещину. Авраам тронул спящего сына за плечо и сказал только одно слово:

«Пора».

Он не мог добавить больше ничего, он даже взгляда на него не посмел бросить, чтобы не передумать, не дать слабину, не повернуть назад.

Он ждал его рождения, кажется, целую вечность. Сын! Какая радость держать его новорожденного на ладонях, слышать его первый лепет, наблюдать за его первыми нетвердыми шагами по этой земле.

Всю свою долгую жизнь Авраам чувствовал себя изгоем, проклятым, прокаженным, потому что Бог не давал ему чада, и вот теперь исцелился, получил прощение, познал полноту земного бытия…

Но он услышал тихий голос, который он слышал и ранее и не мог спутать ни с каким другим. Этот голос с властью ему сказал:

«Отдай мне сына!»

Все помыслы сразу исчезли, все слова тотчас затихли. У него не родилось внутри ни одного вопроса.

Он молча взял вязанку хвороста, привязал ее на спину мула, взял отрока за руку и пошел на гору, где всегда приносил жертву.

Сын также шел молча и спокойно: разве может он беспокоиться о завтрашнем дне, когда рука его в руке любящего отца?..

Меня всегда волновал вопрос: что чувствовал этот старец, когда поднимался на гору, точно зная, что он никогда больше не услышит голос сына?..

* * *

Я никогда не помышлял, что когда-нибудь история древнего праотца в некоторой степени аукнется в моей собственной судьбе.

Он вернул мне радость, потерянную давным-давно, он дал надежду, что и в этом мире возможно человеческое счастье.

Мой сын!..

А потом, будто маленький волшебник, в одно мгновение погасил солнце над головой, осушил чистые и прохладные родники, вырвал с корнем зеленеющие деревья и сказал: теперь ты будешь жить в пустыне и темноте, станешь пить желчь вместо воды и вкушать сухую колючку вместо хлеба…

Последний срок

Последний год жизни был очень трудным для сына. Он пошел в школу, но сверстники не приняли его.

Он оказался белым вороненком среди стаи обычных черных птенцов.

Учился легко и хорошо, но все чаще приходил домой с синяком под глазом или ссадиной на виске. Мы спрашивали: что случилось? А он отмалчивался или говорил, что упал на физкультуре или что-то еще в этом роде.

Потом мы узнали, что после уроков в раздевалке его ждали едва ли не все одноклассники и общим скопом с кулаками набрасывались на него.

Нужно было бить в набат, спасать сына, но я разрывался между двумя работами – новым фильмом и росписью храма. Видел его только рано утром, когда будил и отводил в школу, и поздно вечером, перед самым сном.

Жена все-таки пошла и объяснилась со школьным начальством. Классная учительница стала провожать его после уроков до раздевалки. Побои прекратились, но дело было в другом: его детской душе была нанесена неисцелимая рана.

Он ждал от этого мира света, доброты и понимания, а встретил агрессию и злость.

Детский мир – это слепок с мира большого. Если в мире правят жестокость и алчность, если на престоле восседают лукавство и ложь, то трудно требовать от детей жития ангельского. Маленькие люди копируют поступки и отношения взрослых и переносят их на свой круг. Здесь идет нешуточная борьба за место под солнцем. Здесь не любят тех, кто не такие как все: рыжих, черных, больных или слишком умных. Здесь доброту и мягкость почитают за слабость, а наглость и силу кулаков – за доблесть.

Все, как во взрослом мире.

Я пытался объяснить сыну, что важно оставаться самим собой, нужно избегать драки и всегда помнить, что ум и доброта сердца сильнее крепких мышц. Рано или поздно это поймут агрессивные одноклассники и будут относиться к тебе с уважением.

Он слушал и понимал. Позднее, уже после его гибели, мы найдем дневник, который он вел. Там есть такие слова:

«Меня завтра опять будут бить. Но я не отвечу им, потому что так поступают сильные».

* * *

Он был сильным человеком, мой малыш. Но в его глазах все чаще появлялась недетская тоска. Мы заходили с ним в кафе, покупали то, что он просил, но он горько плакал и говорил, что это не то, что самое вкусное мы не купили. И невозможно было утешить его.

Теперь-то я понимаю, что сердце его вкусило горечь жизни. Душе его хотелось попробовать то, чего не бывает на этой земле.

И мы, при всем желании, не могли ему дать этого…

* * *

Я никого не сужу, никого не виню. Нам никто не обещал легкой и безоблачной прогулки, никто не говорил, что наш путь – только радость, веселие, счастье; что все окружающие обязаны принимать нас с распростертыми объятиями; что вокруг не должно быть неприязни, вражды и страдания.

Все как раз прямо наоборот: война, насилие, ненависть, ложь, боль, смерть – вот нормальное состояние этого мира.

Самое печальное, что все это сидит внутри нас едва ли не от самого рождения, и нам нужно предпринимать нечеловеческие усилия, чтобы победить в себе тоску и озлобление.

Нельзя пускать все на самотек, думая, что все нечистое отпадет само собой, а светлое прорастет в нас могучим деревом. Так не бывает, к сожалению.

Чтобы высечь в сердце хотя бы искру света, нужно много трудиться, а за чертополохом уход не нужен, он сам разрастется буйным быльем, задушив последние колосья доброй пшеницы.

Жизнь – это битва, это болезненная борьба, исход которой будет известен только там, за гранью этого бытия. Искусство жизни заключается не в том, чтобы хитростью и лукавством избегать неприятностей, а в том, чтобы с открытым забралом встречать все скорби и напасти и уметь даже в самых страшных знамениях находить свет.

Смысл всего – в преодолении разрушения и смерти.