Как мы с отцом Александром вечерню служили

В начале 90-х годов в Донском монастыре было всего три священника – наместник архимандрит Агафодор (Маркевич), иеромонах Даниил (Сарычев) и иеромонах Тихон (Шевкунов). Остальные – зеленые послушники вроде меня. Был еще о. Александр Киселев, но он жил здесь на покое, был уже очень стар и самостоятельно не служил никогда.

А богослужение в обители совершалось каждый день.

Однажды накануне вечерни в храм прибежал келейник о. Агафодора и сказал, что духовенства сегодня не будет – кто в больнице, кто в отъезде, кто задержался по делам, – и передал волю наместника – просить о. Александра о том, чтобы он заменил отсутствовавших братьев.

Делать нечего, я пошел к о. Александру (из-за малолюдства на мне лежали обязанности благочинного обители).

Тот неожиданно испугался. Говорит:

«Я никогда в жизни не совершал будничной службы. В эмиграции служат только в праздники и воскресения, а из всей всенощной – только утреню перед самой литургией. Я не смогу ничем помочь, я ничего не знаю!»

Не помню, какими словами, но мне все-таки удалось убедить почтенного старца пойти в храм. Но при одном условии: я буду всегда рядом, стану подсказывать ему – какой возглас или какую ектенью произносить.

Так мы и сделали: всю службу я стоял рядом с о. Александром и следил по Служебнику за ходом вечерни и утрени.

После отпуста о. Александр глубоко поклонился мне, обнял, расцеловал и поблагодарил за «сослужение». Сказал, что я спас репутацию протопресвитера с шестидесятилетним стажем.

Смиренный был старец, что говорить…

Три старца

Чем был хорош Псково-Печерский монастырь? Тем, что он никогда за свою шестивековую историю не закрывался. Здесь во всем всегда чувствовалась связь времен – и в богослужении, и в священнических одеждах XVII века, в которых редко, но служили; и даже в бытовых мелочах. Не говоря уже о том, что здесь жили опытные духовники, которые были живыми носителями святоотеческих преданий.

Для нас, молодых послушников, выросших в условиях атеистической советской действительности, это было очень драгоценно. Можно было, конечно, прочитать о жизни подвижников в Минее или в Прологе или в иных древних текстах, но видеть своими глазами, как старцы молятся, как относятся к другим людям, как они говорят, – было значительно важнее. Мы воспринимали монашеский опыт вживую, так сказать, из рук в руки.

После 1988 года в России стали один за другим, как грибы после дождя, открываться новые обители. Но беда заключалась в том, что чаще всего там собирались молодые люди без всякого церковного и аскетического опыта. Отсюда и срывы, и конфликты, и уходы обратно в мир, и другие неприятности.

И все же бывали исключения из этих правил. Одним из таких исключений являлся московский Донской монастырь в самом своем начале после открытия.

Одно время здесь жили три старца: владыка Василий (Родзянко), протопресвитер Александр Киселев и иеромонах Даниил. Все они родились до революции, но судьбы их были очень разные.

Владыка Василий – дворянин по рождению и аристократ по духу, сама открытость, доброжелательность, интеллигентность. К каждому встречному он относился с большим трепетом и любовью. Он всегда был верен Московской Патриархии, пребывая сначала в Сербской Церкви, а потом в Американской. Никогда не был антисоветчиком, хотя из Лондона по Би-Би-Си в свое время поддерживал о. Димитрия Дудко и других борцов за веру. Мы сняли о его жизни сериал, и нас всегда поражала его потрясающая открытость и искренность.

Такой открытости не было заметно ни у о. Александра Киселева, ни у о. Даниила.

Отец Даниил пережил в сознательном возрасте все гонения на Церковь в ХХ веке. В 20-х годах он успел побыть послушником Даниловского монастыря, знал лично многих новомучеников, в том числе епископа Федора (Поздеевского), архиепископа Илариона Троицкого. Он хорошо помнил похороны Патриарха Тихона (ему было тогда 15 лет). Конечно, гонения приучили его к разумному молчанию (ведь в свое время можно было оказаться в лагере за одно только слово). И хотя он иногда «гремел» в проповедях, обличая безбожие, но при этом всегда знал меру, что можно говорить, а чего – нельзя.

У о. Александра однажды мы попытались снять интервью на видео, для истории, так сказать, но он наотрез отказался. Подарил нам книгу «Правда о генерале Власове» и несколько номеров своего журнала, и все. Сказал:

«Если что нужно, там возьмете».

Его можно было понять, уж слишком много он был бит в своей жизни.

Они, конечно, не были старцами в прямом смысле этого слова, наподобии псково-печерских или лаврских, потому что не занимались духовничеством, не учили братию ежедневной борьбе с помыслами. Но сам их внешний образ, их поведение и проповеди очень благотворно влияли на жизнь восстановленной обители. Это было очевидно…

Кусочек Печор

Года через полтора я плавно перекочевал с Шаболовки на Лубянку, из Донского монастыря в Сретенский. Там открылось подворье Псково-Печерской обители, о. Тихона назначили настоятелем, и я, как многие его друзья, последовал за ним.

Круг моих обязанностей от перемены места службы не изменился – уставщик, псаломщик и еще много других мелких дел, которые всегда есть во вновь открывшемся храме.

Сюда часто приезжали служить наместник и братия из Печор, поэтому мне часто казалось, что все вернулось на круги своя. Нет только пещер, Святой горки и нашей уютной иконописной мастерской.

Впрочем, иконописная скоро появилась.

Однажды ко мне подошли студенты-художники и попросили рассказать им об иконе. Я согласился, не догадываясь еще, что моя беседа продлится почти десять лет.

Отец Тихон выделил нам небольшое помещение, где мы практически ежедневно собирались. Мы пытались писать иконы и до позднего вечера говорили о божественном мире, который нельзя увидеть простыми глазами или потрогать руками. Но его можно созерцать очами сердца и, как ни странно, изобразить красками на доске.

Смутно, конечно, гадательно, как сквозь тусклое стекло…

Там шестикрылые птицы парят в золотом небе, и дивные старцы в белых одеждах идут по тверди небесной легкими стопами; там радуются младенцы у престола Создателя, и глаза у них – бездонные, как у ветхих мудрецов. Они ясно знают то, что скрыто от нас, умных и многоопытных, оставшихся на земле. Они будут судить нас своей чистотой и кротостью, когда в последний час наши души, изъеденные гордыней и ненавистью, безобразные в своей наготе, предстанут перед престолом Всевышнего.

Конечно, я рассказывал студентам более прозаические вещи: о догматах и канонах, о рождении и истории иконописания, о том, как из яичного желтка можно приготовить связующее, как позолотить фон или правильно врезать шпонки в доску.

Я хотел передать им то, что сам почерпнул в монастырской мастерской на Святой горке, и радовался, когда видел, как оттаивают их сердца и светлеют лица, соприкасаясь с древним, возвышенным ремеслом.

К нам приходили все – от школьников до семидесятипятилетних бабушек, те, кто мог рисовать и кто никогда не брал в руки кисти.

Кто-то неумело изображал своего святого на маленькой дощечке и уходил, счастливый от этого; а кто-то стал профессиональным иконописцем.

И до сего дня ядро нашей мастерской составляют те, кто пришел тогда, осенью 94-го. Мы расписали за эти годы много храмов, создали немало иконостасов, но не это главное. Главное, что тогда, во времена политических потрясений и всеобщей нищеты и унижения, когда все ринулись на торговую площадь, чтобы хоть как-то прокормить себя и семью, мы сумели создать в центре шумного мегаполиса тихий оазис, где душа прикасалась к чему-то прекрасному и высокому.

И очищалась…