Архимандрит Иоанн

Может возникнуть закономерный вопрос: почему, рассказывая о блаженных псково-печерских старцах, я умалчиваю о самом, может быть, главном из них – отце Иоанне?

Во-первых, всему свой черед, а во-вторых, о нем сказано столько много, что трудно добавить еще что-то новое.

Тем более что я не могу похвалиться частым общением с ним. Паломникам, которые стекались к сему дивному старцу со всех концов страны, повезло значительно больше, чем нам, жившим в обители. Если кто-то из братии подходил к нему со своим вопросом, он отвечал:

«Подожди немного! Вон – люди с Камчатки прилетели всего на один денек, а ты всегда здесь, рядом!»

Я помню, как Ваня-плотник даже раскричался на старца:

«Когда я в миру был, каждый месяц с вами беседовал, а теперь два года достучаться не могу!»

Но о. Иоанна понять было можно. Когда он шел после воскресной литургии из Михайловского собора до своей кельи, шествие его иногда растягивалось на часы. По всему пути следования паломники устраивали «засады».

Первая «засада» была еще в алтаре – там ожидали его духовные чада в сане.

Вторая «засада» была на выходе из храма, потом на площадке перед лестничным спуском, потом на каждой площадке лестницы, у дома наместника, у колодца, у братского корпуса.

Однажды, рассказывают, он благополучно преодолел все «засады», скинул в келье мантию и крест, поспешил, простите, по нужде. Но в коридорчике, ведущем в туалет, его ждала высокая девица.

«Батюшка, – молвила она, – а можно я вам спою?»

Старец, говорят, так и присел.

«Ты споешь, я спляшу, что же у нас, милая, будет: не монастырь, а дурдом!»

И все же он старался по мере сил ответить на каждый возникавший у человека вопрос, если он был, конечно, важным. Свет в окне его кельи горел почти до самого утра – это он отвечал на письма. А пробираясь сквозь воскресную толпу, он внимал каждому голосу. Если что-то было неважное, он шутил, смеялся, балагурил, двигался дальше. Но если проблема была тяжелая, то задерживался надолго, расспрашивал и отвечал обстоятельно, не обращая внимания на усталость, непогоду или других людей, жаждущих общения с ним.

Как-то, помню, один высокий и красивый русский человек говорил ему что-то, бил себя в грудь и все время повторял слова:

«Мы, православные!.. Мы, православные!..»

О. Иоанн наклонился к нему и громко, чтобы все слышали, поправил:

«Не православные, а стремящиеся быть православными. Кто такой православный? – тот, кто правильно славит Бога. А кто правильно славит Бога? – тот, кто выполняет все заповеди Моисеевы и заповеди блаженства. Мы, грешные, их не выполняем, поэтому Бога славим неправильно, и, значит, мы не право-славные, а только стремящиеся ими быть! В лучшем случае…»

Архимандрит Феофан

Как вы представляете себе человека, принявшего монашество в 1937 году? Правильно – мощного, крепкого, истового катакомбника, который не боится ни лагеря, ни пыток, ни смерти, ничего на свете. Так оно и было, наверное, но только о. Феофан (Малявка) по внешности абсолютно оправдывал свою фамилию: старчик роста менее полутора метров, с тихим, как шелест листвы, голосом, кротким взглядом и вечной улыбкой на устах. Он принял монашество в 1937-м, в этом же году

 попал в лагерь, всю войну прошел в штрафных батальонах, а потом, когда отношение властей к Церкви стало лояльней, опять вернулся на нары.

Мы спрашивали его:

«За что же вас так, батюшка?»

А он только отшучивался: «За грехи».

Я был в монастыре уже полгода, знал всех отцов и братьев по лицу и по имени, а вот о. Феофана никогда не видел. Однажды выхожу из своей кельи и на пороге соседней вижу маленького старца, который внимательно смотрит на меня и улыбается в усы.

«Вы здесь живете?» – невольно вырвалось у меня.

«Я два года болел, не вставал с постели. Потом вывели меня на солнышко, а все прихожане дивятся: “Разве ты не помер, отец Феофан?”»

Так я с ним познакомился и после этого стал захаживать к нему ежедневно.

Это был очень легкий, чистый, светлый человек. В нем вообще не осталось осуждения, ропота, гнева, зависти и всего того, что обезображивает человека и тянет его вниз.

«Я – счастливый человек. Господь оставил мне три вещи: я могу служить литургию раз в неделю, могу дойти до трапезной и до бани. Что еще нужно монаху?» – так говорил он.

Ходил он очень медленно, расстояние до храма, которое молодой послушник преодолевал за пару минут, он осиливал минут за сорок. У него всегда был провожатый – белоголовый отрок лет восьми, примерно одного с ним роста. Было весьма умилительно наблюдать за их шествием. Вокруг бегали и суетились люди, а они шли и шли, останавливаясь, увлеченно беседуя о чем-то, рассматривая небо, ветви деревьев, птиц.

Он не был ни проповедник, ни богослов, хотя всегда читал что-то. Но при этом вся его жизнь была учебником богословия и проповедью благочестия. И я позабыл множество умных книг, которые некогда прочитал, но я всегда, каждый день помню светлый образ о. Феофана. Он помогает мне реально, лечит от уныния и духовной немощи. Он указывает путь, по которому должно всегда идти.

Безо всякого сомнения, он наследовал землю кротких.

Архимандрит Серафим

Лет пятнадцать назад приехал ко мне в гости знакомый игумен из Печор, привез подарок – старый будильник, на обратной стороне которого было выгравировано: «Пасха Господня, 1932 год». Этот будильник принадлежал почившему в 1994 году архимандриту Серафиму (Розенбергу). Он прожил в одном монастыре более 62 (!) лет.

В Печорах тогда были старцы популярные, как о. Иоанн или о. Адриан, к которым толпами валил народ, и «непопулярные». Ко второй категории и относился о. Серафим. Мало кто слышал его голос, потому что он чаще всего молчал. Мало кто видел его глаза. Он ходил всегда опустив голову к земле и даже благословлял так, не поднимая взгляда.

Происходил он из состоятельной семьи латышских немцев. Получил великолепное образование (Печоры тогда были под Эстонией и временно избежали советской власти), знал несколько языков. Ему было больше 80-ти, но он спокойно, без словаря читал немецкие и английские журналы. Память его была великолепной. Однажды во время прогулки к нему подошел старичок, сказал, что они учились с ним вместе в гимназии в начале 20-х годов. С тех пор больше не виделись.

«Знаю», – перебил его о. Серафим и тут же назвал его имя и фамилию.

Он был духовным сыном преподобного Симеона Псково-Печерского. В первый год своего пребывания в обители он получил послушание от духовника: сметать дубовые листья с крыши Успенского собора. Успенский собор пещерный и над ним, на Святой горке, росли несколько древнейших дубов, которые покрывали осенью всю крышу своими листьями. О. Серафим исполнял это послушание до самой старости. Обвязывал себя веревкой, брал метлу и довольно ловко передвигался по крыше.

Последние лет 40 он вообще не выходил за ворота обители. Он выполнял послушание ризничного, всегда носил на себе огромные тюки с облачениями – из Михайловского в Сретенский, из Успенского в Михайловский храмы и т.д. Кто был в Печорах, тот знает, что монастырь расположен в овраге, а потому одни храмы находятся внизу, другие вверху, так что подниматься или спускаться до них и с пустыми руками непросто.

В последние годы он не мог сам ходить – сломал шейку бедра. Не бывал в храме даже на Пасху.

В день Светлого Воскресения мы с о. Зиноном всегда заходили в келью его поздравить.

В тот год о. Зинон вызвал меня с клироса, сказал:

«Идем к отцу Серафиму».

Я, конечно, с радостью пошел. Перед дверью мы, как положено, прочитали молитву. О. Серафим ответил, мы вошли.

Он сидел у окна, к нам не обернулся, была видна только светлая его лысина.

«Сейчас, канон дочитаю», – сказал он, и мы стали ждать.

Стояла звенящая тишина, он читал молча. И вдруг меня, как говорят, прошибло (о. Зинона – тоже, он позже сказал об этом). Я вдруг почувствовал, что здесь находится еще Некто, что здесь обитает всесильный и сладчайший Дух. Горло перехватило, слезы застлали глаза, сердце забилось в небывалом восторге. Пасха! Я вдруг почувствовал, что Пасха – не в пениях и криках, а в благодатной тишине этой тесной монашеской кельи.

Наконец он повернулся к нам. Лицо его сияло. Он обнял нас, говорил какие-то слова, поздравлял, наверное. Но это было, честно говоря, не важно.

Важно то, что живет в обители человек, а в нем живет Святой Дух.

Долго у меня стоял будильник о. Серафима, а потом я отдал его в Псково-Печерское подворье. Для истории, так сказать.