«Житие мое»

Жизнь монастырская довольно сильно отличается от наших представлений о ней.

По этому поводу я часто вспоминаю рассказ о. Романа о его пребывании среди кавказских пустынников. Был у него такой момент в жизни: решил уйти в горы, чтобы отгородиться от мира, молиться непрестанно, совершать всякие духовные подвиги.

Но молитва не очень получилась. Сначала его одолевал сон. Видимо, от свежего и разреженного горного воздуха. Становился он на молитву, а глаза слипались, ничего поделать не мог. Потом начало одолевать неистребимое чувство голода, все время есть хотелось, даже во сне.

Выдержал он два месяца пустыни, снова спустился в суетливую долину нашей жизни и успокоился.

В монастыре, конечно, не так, но тоже есть свои сложности.

Во-первых, нужно практически забыть о келейной молитве, только служба в храме. Правда, богослужение очень продолжительное, безо всяких упущений, и тот, кто внимает ему, много почерпнет для себя.

Второе – это послушание. Работа с утра до ночи каждый день в основном с лопатой или топором. Если ты попал на коровник, то тебе, считай, повезло. Туда начальство из-за запаха не заходит и пастух о. Макарий очень добр.

Третье: ты должен навсегда изъять из своего оборота слова – «я хочу» (или «не хочу»), «я думаю» (или «считаю»). В обители думает и хочет только священноначалие, а ты должен беспрекословно выполнять все, что тебе приказано, не рассуждая и не оспаривая.

И еще: забудь о том, что ты каждый день будешь вести духовные беседы с просвещенными и многоопытными старцами. Старцев тогда в Печорах было много, но я видел их только в трапезной, или во время службы, или… в бане. Для них было выделено специальное банное время, от завтрака и до обеда, когда остальные послушники и монахи работали.

Поскольку у меня в иконописной график был свободный, то я отпрашивался у о. Зинона, шел в баню. Это было дивное зрелище. Сначала они сидели в облаках пены, как небожители, потом, завернувшись в простыни, будто римские философы, вели свои удивительные беседы о вечном. Я даже особо ничего у них не спрашивал, потому что их было интересно слушать просто так.

Кроме бани за два года я коротко беседовал с отцом Иоанном (Крестьянкиным) один раз, с отцом Адрианом (Кирсановым) и с отцом Серафимом (Розенбергом) тоже по разу. Значительно чаще общался со своим соседом архимандритом Феофаном (Малявкой), только потому, что приносил ему обед.

Но при этом я получил от них бесценный духовный опыт. Сам их образ действовал на душу молодого человека очень сильно: как они говорили, как служили, как относились друг к другу и к людям. Все это запечатлелось глубоко в сердце и осталось на всю жизнь.

Каждый Божий день

Вот примерный распорядок дня, который был у меня в обители.

Подъем в 5.30. Бывший афонский монах о. Досифей проходит по братскому корпусу, звонит в колокольчик у каждой двери, громко читает молитву. Его должность называется просто – будильщик.

И тут же в чернильных сумерках вырисовываются черные фигуры монахов, спешащих в сторону пещерного Успенского храма на братский молебен у мощей преподобномученика Корнилия. Приходят все, кроме больных и совсем старых. За этим следят строго, например, одного иеродиакона исключили из обители за то, что он трижды подряд не пришел на молебен.

Вслед за молебном – полунощница, после чего работоспособные монахи расходятся по послушаниям. Мое послушание – клирос, поэтому я остаюсь петь в храме до конца литургии. Вместо завтрака – просфорка и горячая запивка.

Два раза в неделю о. Зинон служит в пещерах или в Лазаревском храме для немощных монахов. Тогда у нас подъем раньше – летом в 3.30, зимой в 4.30, поскольку о. Зинон перед литургией всегда служит утреню. Тогда на общую службу я не хожу.

После обедни спешу на Святую горку в иконописную мастерскую, раздуваю самовар. Перед работой мы всегда пьем чай, рассуждаем о прочитанных книгах, о богословии, о разных каверзах монашеской жизни. Эти беседы я помню до сих пор, они наполняли мое существование высоким смыслом и душевной теплотой.

После чая и до обеда – работа в мастерской. Весной левкасили доски, сушили их в монастырском саду, так что вся Cвятая горка была застелена белыми прямоугольниками. Или все вместе золотили фон, если иконы были большие. А так – каждый занимался иконописанием, включая самого авву Зинона. Сам он иногда делал какие-то замечания или, поправляя, слегка прикасался кистью к твоему образу. Но большей частью не подходил даже.

«Пусть каждый пишет так, насколько ему Бог дал таланта. Кто-то лучше, кто-то хуже».

Ровно в час пополудни всегда звонил обеденный колокол, и мы дружно шли на трапезу. Молодые послушники, чередуясь, дежурили в трапезной, разносили и убирали блюда. Но меня от сей участи освободили из-за ноги. Зато практически каждый день я читал во время обеда жития святых. Прошел два годовых круга, так что значительно позже владыка Алексий (Фролов) мне говорил:

«Тебе семинария не нужна. Тому, кто осилил два круга миней, особо учиться нечему».

После обеда – снова мастерская, работа до вечернего богослужения.

В хоре я пел партию 2-го тенора, а иногда канонаршил. Вечерняя служба на буднях длилась не менее 3-х часов, в праздники еще дольше, а Великим постом иногда продолжалась до 8-ми часов без перерыва. Должен сказать, это очень непростое испытание для любого человека – и для крепкого послушника, и для немощного старца. Единственная привилегия хористов – во время чтений можно посидеть.

После вечерней службы мы снова пили чай на горке с о. Зиноном и иконописной братией, вели свои чудесные беседы. Спать расходились за полночь после молитв на сон грядущим.

И примерно так каждый день в течение двух лет. Свободного времени для уныния или сомнения не оставалось. Вначале было тяжело, а потом – ничего, привык.