Карьеризм по-нашему
Наше поколение часто называют несостоявшимся. Во всех отношениях. Мы родились уже после войны, вступали во взрослую жизнь, когда так называемая «оттепель» давно минула, а бодрящих морозов с чистым снежком, хрустящим под ногами, еще не наступило. Была всюду непроглядная серость и слякоть и низкое небо над головой без единого солнечного проблеска. Причем это длилось годами, без всякой надежды на малейшие перемены. Удушающая атмосфера безвременья под бодрую музыку позднесоветских хитов – отчасти так я вижу свое далекое прошлое.
Уходя в середине 80-х годов служить в Церковь, мы ни в коем случае не собирались делать карьеру, об этом даже мыслей не было. Мы выбирали самые глухие и заброшенные приходы, чтобы в нужде, холоде и голоде очищать свое сердце и постигать Божественную премудрость.
Мы знали святых людей, мы, можно сказать, прикасались к ним руками, слышали их голос, видели их потрясающие глаза. Мы хотели быть такими, как они, а не настоятелями соборов или монастырей. И я уверяю вас, мы сердцем вкушали такую радость и благодать, о которой теперь даже мечтать не приходится.
А самое главное, что было на этих дальних приходах, – это поразительное чувство свободы. Здесь нас не доставали костлявые руки мертвящей советской власти (иногда, правда, доставали). К тому же ты был абсолютно свободен от мыслей о деньгах, квартирах, о светской карьере, о том, как тебя оценивают другие.
Теперь другие времена.
Жизнь приходская, церковная все больше становится похожей на обычную внешнюю жизнь. Теперь новоначальные христиане стремятся быть поближе к настоятелю или архиерею, а священники поближе к городовому или иному начальнику и очень гордятся, когда добиваются своего.
Я понимаю, почему это происходит. Просто не осталось на этой земле святых людей, кому можно было бы подражать, – они все ушли в вечность. Нет живых свидетелей, а без них вера мертвеет.
Задача церкви сейчас вполне земная – помочь бедным, сиротам, больным.
Это здорово, что говорить. Только мне кажется, что главная задача христианина – стяжать Святой Дух. А это без подвига, уединения, поста и тишины – невозможно.
Тысяча лет
Нашему поколению в некотором смысле сильно повезло: довелось жить в эпоху грандиозных перемен и духовных потрясений. Мы активно пришли в Церковь в конце 70-х годов, когда батюшка-атеизм был еще в силе.
В 1984-м в Шаблыкино меня не хотели прописывать, вызывали на ковер в райисполком, где одна дама сталинской закалки очень сожалела о тех временах, когда таких, как я, расстреливали.
В 1985-м в Великих Луках городской уполномоченный приказал старосте выписать меня из церковного дома, и только благодарях твердости и заступничеству о. Романа, в котором никогда не было страха перед сильными мира сего, я там остался.
В 1988-м в Пскове церковного старосту (человека не хилого – майора в отставке, прошедшего через Афганистан) вызывали в КГБ и требовали выселить меня из колокольни якобы за то, что я организовал там антисоветские собрания.
Несмотря на все вышеперечисленное, это было дивное время!
Мы все время встречались, ездили друг к другу на приходы в гости, ведрами выпивали чаю (совершенно без алкоголя), закусывая их окаменевшими пряниками, потому что часто ничего другого не было. Накал дискуссий о вере иногда достигал точки кипения, но это были не пустые и бесплодные споры. Они шлифовали наши шероховатые души, испорченные советским воспитанием и образованием, и постепенно приучали нас к другой жизни, к другому мышлению. В некотором смысле нам нужно было умереть для этого мира, чтобы воскреснуть для новой жизни. Наверное, нам удалось это не в полной мере, но что-то ведь удалось?..
Мы все, конечно, ждали больших перемен, особенно в год 1000-летия крещения Руси. Все думали: вот возродится подлинно монашеская жизнь, где не будет места внешнему лоску и всяческой показухе. Все наносное, что появилось в Церкви в послепетровское и советское время, само собой исчезнет. Старчество и святость будут процветать в обителях и на приходах, как это было на старом Валааме или в Оптиной пустыни. Народ искренне покается в своем безбожии и потечет мощным потоком в преображенную Церковь, и Русь воскреснет не в своем богатстве и военном могуществе, а в своей праведности и верности Христу.
Мы были молоды и наивны. Нашим надеждам по большей части не суждено было сбыться и до сих пор, спустя три десятка лет. Перемены в жизни, в Церкви, в душе человека не случаются так скоро, как нам того хочется. Нужен упорный и праведный труд нескольких поколений.
Мы тогда жили верою, верою и теперь, слава Богу, живем…
Часть 7
Зов древних пещер
У семи дубов
Вот распахнулись передо мной тяжелые монастырские ворота, и я оказался в мире, о котором когда-то в отрочестве, лежа не больничной кровати, мечтал. Нет, это была не избушка отшельника в таежной глуши. Это была большая, древняя обитель, огороженная мощной крепостной стеной с высокими башнями. Стена была сложена из крупных валунов, о нее разбились в свое время полчища Стефана Батория и многих других любителей богатой славянской землицы.
Сам монастырь укрылся в глубоком овраге, и это, может быть, спасло его от разрушительных волн времени. Белые храмы с многочисленными золотыми головками, братские корпуса и ризница, дивный сад на святой горке, где по вечерам молчаливо бродили между деревьями монахи, мерно перебирая узлы четок и слагая в сердце слова молитвы.
Эти ворота и стены помнили ярость Ивана Грозного, который заподозрил некогда здешнего игумена Корнилия в измене и отрубил ему голову своим мечом. Правда, тут же раскаялся, взял обезглавленное тело святого на руки и отнес его в пещерный храм по дорожке, ведущей вниз, которую с того времени именуют Кровавой. На монастырской звоннице до сих пор висит колокол, который (так говорят) царь Иван принес в знак покаяния за голову Корнилия; им созывают братию на послушания. И правда, есть в его медном голосе что-то жутковатое, тревожное, словно он запечатлел в себе дух тех событий и времен.
Это был иной мир, непонятный для большинства людей, живущих снаружи. Это было место, где никогда не прерывалась цепь истории.
Каждую ночь все так же, как и шестьсот лет назад, по гульбищам ходили дозорные и каждый час перестукивались деревянными колотушками. В алтарях ежедневно без перерыва совершалась Божественная Евхаристия. Иконописцы творили краски в глиняных плошках на яичном желтке; в пекарне выпекались просфоры и вкуснейший монастырский хлеб. На святой горке пасечник окуривал дымом ульи, а садовник слушал звук падающих яблок и о чем-то думал, держа их в руке.
Так же, как шесть веков назад.
Человеку важно почувствовать живую связь с прошедшим. Без этого он дичает, теряет внутренний стержень, свое лицо, свою индивидуальность. Взрывая храмы, мы разрушаем себя; надругиваясь над святыней, мы убиваем в себе все светлое, чистое, возвышенное и становимся хуже скота.
Как же нам вернуть изгнанный и проклятый нами рай? Как очистить и склеить почерневшую ото лжи и порубленную нашими преступлениями внутреннюю икону?
Был такой древний способ реставрации икон – скобление, когда почерневшую олифу или лак соскабливали ножом очень осторожно до самого красочного слоя, пока не открывались чистые и яркие цвета. Этот процесс неприятный и очень долгий. Но другого-то пути очистки образа раньше не было…
Только скоблить – долго и болезненно.
