Дело случая
Летом 1988 года мой адрес был такой: Псков, кремль, колокольня. И это – не шутка.
Я служил чтецом и алтарником в кафедральном соборе, а жил в крохотной келье прямо под колоколами.
Здесь, в соборе, я узнал по-настоящему, что такое физический труд. Алтарь был огромный, весь застелен коврами. Из-за нарушения гидроизоляции на полу там всегда стояли лужи, а посему после каждой службы мы выносили все намокшие ковры на солнцепек, чтобы они просохли как следует, потом их заносили обратно, – и так без конца, каждый день.
Старшим алтарником у нас был Алексей, высокий худой старик, про которого говорили, что у него кулаки больше, чем голова. А еще сказывали, что он запросто мог съездить кулаком в ухо, если что-то ему не понравится. При мне такого не случалось, но он действительно был человеком грубым и недобрым. Все время кричал, ворчал, был чем-то недоволен. Мне после великолукских и родовских смиренных старцев видеть это было диковато.
А потом Алексей исчез. Никто не знал, куда он подевался. И только тетушка со свечного ящика сообщила нам по большому секрету – был скандал. Среди туристов, посещавших собор, нашелся один старичок, проведший 10 лет в местах не столь отдаленных, который признал в Алексее бывшего лагерного надсмотрщика. Старичок сначала обличил Алексея в давних издевательствах над заключенными, а потом пошел к архиерею и рассказал ему все. Алексея, говорят, не уволили, он сам ушел. Может, совесть заговорила, или страх одолел.
Вообще, четыре месяца соборной жизни показали мне другую, может быть, теневую сторону тогдашней приходской действительности. Но при этом они научили меня никого не судить. Церковь открыта для всех – и для праведников, и для грешников. Ее величие заключается не в том, что она людей чистых ограждает от нечистых. Ее сила в том, что она дает шанс последнему разбойнику переродиться совершенно и вкусить плод покаяния и прощения.
Здесь, на земле…
* * *
Ко мне часто заезжали друзья-монахи. Мы вели вполне мирные беседы за чаем почти до самого утра, в которых иногда вспоминали недобрым словом безбожную советскую власть.
Однажды, направляясь за водой для чайника, я слишком резко открыл дверь в коридор и ударил по уху нашу уборщицу Катьку. Было этой Катьке далеко за шестьдесят, она была доносчицей с большим стажем.
На следующий день пришел староста, бывший боевой офицер, прошедший через Афганистан, и, глядя куда-то в сторону, промямлил, что его вызывали в «большой» дом, где устроили разнос по поводу антигосударственных сборищ на нашей колокольне.
Староста попросил меня написать бумагу о том, что после восьми вечера в колокольне не должно быть никого из посторонних. Я за это несу полную ответственность.
А я написал прошение об уходе.
Разве мог я отказать в приюте своим друзьям-инокам, которые всегда привечали меня на своих приходах, кормили, поили, если нужно было, давали денег на дорогу?
«Простите, дескать, отцы честные, время уже восемь вечера, пора вам на вокзал ночевать, а то товарищи из КГБ не велят…»
* * *
Я не был антисоветчиком, но и особого благоговения перед советской властью не испытывал никогда.
Я ведь родом из всегда вольной Сибири…
Нам дана заповедь возлюбить врагов, но нигде не сказано: «возлюби власть». Любящий власть – прежде всего себя любит, потому что ему тогда открыт доступ к тем благам, которые утоляют его сластолюбие.
Власть – это всегда машина для насилия над отдельной личностью, и это нормально. В любом устройстве должен быть порядок, а также механизм, который этот порядок поддерживает. С этим нужно смириться.
Но когда власть делает из себя священную корову, когда она начинает учить человека, как ему жить, думать, чувствовать или верить, когда она начинает требовать от него безусловного себе поклонения, то здесь очень сильно попахивает дьявольщиной. И беда, если мы из-за какой-то выгоды или житейских благ начинаем возносить этой власти славословия и смиренно склонять выю перед ней.
* * *
Поскольку на службу в собор принимал меня правящий архиерей, то архиерей должен был подписать мое прошение об увольнении. Он долго читал бумагу, вздыхал, говорил о том, что власть атеистическая хоть и дала течь, но еще твердо держится на плаву. И предложил мне на выбор поехать в любой приход своей епархии, причем в любом качестве.
Я думал не долго:
«Владыка, я давно хотел поучиться иконописи у отца Зинона, да меня не подпускают к нему в монастырь на пушечный выстрел».
«Без проблем, пишите прошение. Тем более там наместник поменялся», – улыбнулся в свои роскошные усы архиепископ, и через две недели я уже растирал краски в мастерской на монастырской горке в Успенской Псково-Печерской обители…
Владыка милостивый
Митрополита Иоанна (Разумова) Псковского все называли милостивым. И было за что. Епархия в советские годы была самой, наверное, беднейшей в Русской Церкви. Священники жили не просто бедно, а хуже нищих. Мой друг отец Никита рассказывал, например, что в одно лето у него на приходе в Боровике обитало десять человек, и все питались на 90% грибами: на завтрак грибы жареные, на обед суп грибной, на ужин грибы с картошкой, и все. Денег на то, чтобы купить хлеба, не было.
А как-то зимой сидели они у окна с дьяконом Виктором голодные, и отец дьякон, задумчиво глядя на метель, изрек: «Хоть бы покойника принесли…»
В том смысле, что на отпевание хотя бы хлеба буханку бабушки принесут или пряников мятных. Но отпевать в славном месте Боровик было некого, потому что почти все давно уже умерли.
Владыка Иоанн, конечно, знал про такую нужду, он был монах еще дореволюционного пострига, пережил и повидал много – и войны, и революции, и голод, и гонения. Когда священники приходили к нему, то он всегда опускал свою большую руку в ящик письменного стола, извлекал оттуда купюру не глядя и, когда благословлял, давал приходившему кому три рубля, кому пять, а кому червонец – кому что выпадет.
Священники знали эту особенность архиерея, иногда специально возвращались в епархию еще раз за один день, говоря при этом: «Совсем забыл сказать, владыка…» И в руку снова опускались купюры от щедрот митрополичьих.
Однажды мы с о. Романом оказались в Пскове без единого гроша в кармане. Было не на что даже вернуться на приход. Все знакомые на звонки отчего-то не отвечали.
«Ничего, – оптимистично сказал о. Роман. – Пойдем к владыке, он поможет…»
А дело уже клонилось к вечеру.
Пришли мы в епархию, секретарь пустил нас к митрополиту. Поговорили о том о сем (говорить-то было не о чем). Потом мы засобирались уходить.
Владыка долго, минут пять, сидел за столом не вставая. Видно было, как он искал нужное в ящике. Потом откинулся на спинку кресла, развел пустыми руками, произнес растерянно и даже как-то виновато: «Ничего нет, всё попы разобрали…»
Мы тепло попрощались с митрополитом и спокойно пошли ночевать на вокзал.
