Перекати-поле

Больше двух лет я на приходах не задерживался. Много думал на эту тему: почему? Мне нравилось и в Шаблыкино, и в Великих Луках, тем более в Родовом. Прихожане меня любили, с отцами я тоже ладил, но рано или поздно наступал критический момент, когда внутренний голос мне говорил: все, пора дальше. И я уходил.

Наверное, это происходило оттого, что у нашего поколения была выбита почва из-под ног. Советскую власть мы уже на дух не принимали, строить коммунизм категорически не желали, а к жизни внутри Православия только-только привыкали (так до конца и не привыкли). Мы были как перекати-поле, которое носилось по унылой равнине советской действительности, цепляясь то за один бугорок, то за другой, нигде не успевая пустить корни.

Я немного завидовал тем, кто всю свою жизнь провел на одном месте, ходил в один храм, по одним и тем же тропинкам, и точно знал свое последнее место – там, рядом с могилами своих родителей и братьев.

Могилы моих предков были очень далеко, на косогорах Саян, которые весной горели ярко-оранжевым пламенем жарков. Я люблю эту землю и хотел бы жить и умереть на ней. Но судьба рано вырвала меня оттуда с корнем, и теперь я упорно искал свое место среди тверских долин и псковских холмов, да так и не нашел.

Вот обычная картина тех лет моей жизни: сижу на псковском вокзале и совершенно не знаю, куда двигаться дальше – в Питер? В Москву? Там много друзей, я знаю, и они всегда меня примут. Но у них своя жизнь, свои семьи, свои заботы. Зачем я буду вторгаться в их мир, нарушать их покой?

Тогда приходила мысль: а не съездить ли мне к знакомому отцу Н. под Пыталово? Он человек гостеприимный, хлебосольный, у него всегда кто-то живет из таких же скитальцев, как я.

И вот сажусь я в вечерний автобус, еду в Пыталово. Там уже темно, на площади светит единственный фонарь возле автостанции, сам вокзал давно закрыт. Я пытаюсь выяснить: когда будет автобус до нужной мне деревни. Мне говорят: завтра утром. А метель на пыталовской площади завывает все сильней, и мороз крепчает с каждой минутой.

В результате я едва успеваю запрыгнуть в тот же автобус, на котором сюда приехал, возвращаюсь на псковский вокзал, ночую там на лавочке. А утром, если повезет, неожиданно встречаю знакомого иерея, он радостно зовет меня к себе на приход погостить. Я, конечно, еду.

Ну, а если никого не встречу, то все-таки отправляюсь в одну из столиц, чтобы там как-то перекантоваться…

И вот что странно: у меня ни на секунду не возникало отчаяния или сомнения в том, что я не найду себе нового пристанища. Я был абсолютно уверен в том, что Господь приведет меня туда, где мне полезно быть в сей час. Так оно и случалось, конечно.

У меня не было определенной цели, допустим, стать священником, или найти какой-то богатый приход, или прибиться к какому-то архиерею и сделать церковную карьеру. Мне было просто хорошо с моим Господом каждый час и каждый день. Я воспринимал свое странничество не как крест, а как нечто естественное, легкое. Ведь Христос в своей жизни тоже редко находил место, где можно голову преклонить…

Призвание

Один монах-простец сказал мне в свое время:

«Чтобы угодить Богу, делай не то, что тебе хочется, а все наоборот. Хочется выпить – не пей, хочется покурить – не кури. Соблазняет женская красота – беги в пустыню. Хочется много денег – облачайся в рубище, садись на хлеб и воду. Хочется поговорить и поспорить – затвори уста свои и уши. Хочется ответить обидчику – подари ему что-нибудь.

И помыслам своим не верь. Приходит мысль, что ты умен и талантлив, – гони ее прочь. Кажется тебе, что человек, стоящий перед тобой, никчемный, – не верь. Думаешь, что все напрасно и спасения нет, – ступай к прокаженным и приговоренным к смерти.

Делай только то, что трудно и чего не хочется. Тяжело молиться – бей поклоны; хочется спать – бодрствуй. Трудно тебе расстаться с какой-то вещью – отдай последнюю рубашку…»

Что-то есть в этой монашеской простоте…

* * *

Я не думал стать монахом или священником, никогда не чувствовал в себе такого призвания. Но с давних пор я мечтал научиться писать иконы. Я ими наяву грезил. Еду, допустим, в автобусе, а за окном – не лесной пейзаж, а образ Пресвятой Богородицы, который я пишу. Я откуда-то точно знаю, как ее написать: как сделать прорись, смешать краски, положить золото, хотя раньше этого никогда не делал.

Еще в студенческие годы я мог часами рассматривать в храме или музейном зале древние образа, забыв обо всем на свете. Сердце мое трепетало от музыкальности линий, от яркости лазурита или киновари, от некого таинства, которое было заключено в ограниченном пространстве старых досок. Я понимал, что икона, в отличие от картины, не изображает этот трехмерный мир, а являет иную реальность. Здесь нет синеющих в дымке гор и селений, блестящей под солнцем реки, кудрявых деревьев на переднем плане, овец, пасущихся на холмах Палестины, играющих на свирелях пастухов. Движения святых скупы и лишены чувственности, на их ликах и одеждах нет отблесков внешнего света, и самого солнца или светильника – тоже нет. Свет проступает равномерно, как бы изнутри, и тонкими лучами пробелов как молния пронизает и горки, и здания, и ризы.

Казалось бы, здесь все условно, аскетично, но отчего так бьется в восхищении сердце, почему горло душат слезы, а колени сами склоняются к земле? Перед иконой хочется заключить свой ум и чувства в молчание, чтобы услышать тихий и кроткий голос, зовущий оттуда, где хрустальный город с золотыми крышами, где лев играет с ягненком на поляне и шестикрылые птицы воспевают гимны любви божественной и красоте.

* * *

Я очень желал освоить иконное ремесло, но в то время не было иных школ, кроме Псково-Печерской обители, где жил замечательный человек и иконописец отец Зинон. Он изучил не только старые технологии, но и своей жизнью старался подражать древним мастерам: спал мало и где придется, был воздержан и неприхотлив в пище, а самое главное, все время проводил во внутренней молитве, в богомыслии, изучении наследия святых отцов.

Но как попасть к нему, если все мои попытки поступить в обитель натыкались на изучающий взгляд тогдашнего наместника монастыря и его слова:

«Богомазы мне не нужны. Богомазы у меня уже есть».

Я готов был работать на любом месте, исполнить любое послушание. Я многому научился за время своих скитаний и горячо убеждал отца архимандрита, что болезнь моя труду не помеха, ведь старая и больная лошадь дальше и больше везет.

У отца наместника аж дух перехватило от такой моей наглости.

«У меня целый монастырь таких старых кляч!» – гневно произнес он и, развернувшись, пошел прочь, выбивая железным наконечником своего посоха искры из брусчатки.

Я никогда бы не попал в мастерскую отца Зинона, если бы не случай.

Впрочем, я уже говорил, что не верю в случайность жизни…