Звезда Полынь

26 апреля 1986 года, в Лазареву субботу, был изумительный по красоте день. Небо отсвечивало ясной лазурью, деревья раскрыли клейкие свои листочки, на солнцепеке весело желтели крупные цветы мать-и-мачехи.

Праздничная служба плавно приближалась к своему концу, когда одна из певчих упала в обморок. Вроде бы ничего особенного, – люди-то на клиросе пожилые. Но через несколько минут упала еще одна. И скоро вся наша церковь превратилась в лазарет. Мы, конечно, вызвали скорую помощь. Врач-циник, усмехнувшись, сказал, что это – плоды изнурительного Великого поста.

Но ведь люди воздерживались в еде не одну тысячу лет, и никто от этого еще не умер. Наоборот, после поста чувствуешь себя бодрым, сильным и обновленным.

Никто не мог объяснить, что происходит. Да и самому мне казалось, будто на мою голову надели свинцовый обруч и все тело налилось какой-то непонятной тяжестью.

И только через неделю, в светлый день праздника Пасхи, нам объявили, что случился Чернобыль. Великие Луки оказались как раз на пути радиации. Смертоносное облако пронеслось над рекой Ловатью, над городом, поражая своими лучами все живое.

Звезда по имени Полынь…

* * *

Я чувствовал, как каждый день силы оставляли меня, невидимые лучи разрушали мой организм изнутри. При малейшем напряжении сердце готово было выскочить из грудной клетки, в висках гудел стопудовый колокол, перед глазами все время вертелись радужные круги, а на лбу выступали крупные капли пота. Мне трудно было думать, сосредотачиваться на чем-либо; тяжело было ходить и стоять из-за невыносимой боли в суставах. Я, конечно, терпел, не выл, старался делать все, что от меня требовалось по службе в храме. Но это была не жизнь, а ежедневная мука в течение почти двух лет. Мудрые врачи разводили только руками: по большому счету это не лечится.

Я на некоторое время уехал домой, в Сибирь, надеясь, что горы, чистая речная вода и здоровый таежный дух излечат меня. Три недели я провалялся с дикой головной болью в родительском доме, не вставая с постели, и понял, что это преддверие моего конца. Мне было 26 лет, самый цветущий возраст для мужчины, но плечи мои ссутулились, ноги и руки больше не слушались, взгляд потух. Глаза приходилось прикрывать непроницаемо черными очками, потому что солнце ослепляло меня в прямом смысле, слезы текли не переставая.

Я сидел на берегу своей быстрой, веселой реки, смотрел безучастно, как мой ковчег, мой дивный мир с плачем иволги и тоской далекой кукушки уплывает куда-то безвозвратно.

И мне было все равно.

Я хотел, чтобы это чистое небо упало на меня, чтобы лес накрыл своими зелеными ветвями и лапами, чтобы сквозь меня прорастали кустарники и травы, а над ними весело щебетали птицы и кружились бабочки. А я смотрел бы на них целую вечность, соединившись с этой удивительной землей, породившей меня, и пел бы молчаливо свои печальные песни.

Но горы не приняли меня; кедры сердито замахали своими верхушками, а любопытный дрозд, присев на куст черемухи, посмотрел на меня своим черным глазом и проскворчал: не время еще!

Ты не выпил всей своей горечи и не вкусил всей своей боли; не высказал всех слов и не услышал того, что тебе должно услышать. Человек не может родиться, когда захочет, и умереть, когда ему заблагорассудится. Как бы ни было трудно, нужно тянуть свою лямку до конца, чтобы в последний час узнать ответы на все твои проклятые вопросы.

Праздник одиночества

Пришло время, отец Роман позвонил мне в Великие Луки, позвал в село Родовое, где он тогда служил. Старый псаломщик там умер, и его необходимо было заменить.

Я, конечно, поехал не задумываясь. В Великих Луках хорошо, но здесь многолюдно как на вокзале и неспокойно как на вулкане. А душа, вкусившая от благодати, ищет одиночества и тишины.

Бабушки великолукские провожали меня со слезами. Говорили, чтобы я возвращался, если что. Но я-то точно знал, что эту станцию уже проехал безвозвратно. Какой-то сильный внутренний голос звал меня к новым скитаниям, и я не противился ему.

Село Родовое – это бывшее имение господ Неклюдовых. После революции оно большей частью отошло к Латвии, поэтому советская власть появилась здесь только перед самой войной.

Место было чудное – с барской усадьбой в старом парке (там располагался детский дом), с липовыми аллеями, небольшой речкой и святым источником, куда мы ходили за полторы версты за водой.

До революции здесь был Ильинский каменный храм, но он находился в той части села, которая осталась в Советской России. В 20-х годах комсомольцы его разрушили, а в то же самое время на латышском берегу была наскоро возведена наша деревянная Троицкая церковь, достоявшая до сего времени.

Впрочем, речь не о том. Я, кажется, нашел свою землю обетованную. Хотя бы на время.

В Шаблыкино настоятель спуску мне не давал (и правильно делал), я трудился аки пчела с утра до ночи. В Великих Луках тоже не было места отдыху. А здесь богослужение всего раз в неделю, все остальное время – твое!

О. Роман никак не ограничивал мою свободу. Он, запершись на своей половине, плодовито писал стихи и песни, чтобы потом вечером мне их пропеть. Там были написаны его лучшие, на мой взгляд, песни.

А я малевал потихоньку иконы, читал Псалтирь и святых отцов или уходил далеко в поля, созерцал великолепные закаты, слушал сводные птичьи хоры.

Иногда о. Роман уезжал на целую неделю, и я оставался совершенно один. Только два раза в день – утром и вечером – соседи гнали мимо своих коров на пастбище или домой. И больше ни единой человеческой души. При этом не было ни тоски, ни скуки, ни ностальгии, одни только праздники одиночества. Никогда больше я не переживал таких удивительных состояний.

А жаль…