Образ

Начинающему художнику очень важно видеть, как пишет свою картину великий мастер: как он готовит холст, как стоит перед ним часами, пытаясь разглядеть в белом полотне очертания будущего произведения, как он размешивает краски, наносит первый удар кистью.

Молодому музыканту полезно наблюдать, как опытный пианист замирает перед инструментом, вслушиваясь в напряженную тишину зала, а потом прикасается пальцами к клавишам и извлекает первый звук.

Настоящее ремесло передается не со слов мудреных поучений, а из рук в руки.

Точно так же человеку, решившему выбрать духовную стезю, необходимо встретить подвижника, который уже прошел этот путь. Ему хорошо бы утонуть в бесконечной и светлой бездне его глаз, почувствовать силу слов и теплоту сердца. Тогда он будет точно знать, к чему стремиться и куда идти. Ведь внутреннее делание – это высочайшее искусство, только предметом его является не мрамор, не холст, не нотная бумага, не слово, а сам человек, его разум и его сердце, все его существо. Здесь приходится с болью отсекать от себя все то, что безобразит, угнетает, закабаляет.

Попробуйте оставить хотя бы одну вредную привычку: как это трудно! А сколько нужно приложить усилий, чтобы переменить всего себя?

Многие скажут: зачем совершать насилие над собой, когда я и так красив, полон сил, счастлив, талантлив, успешен? Я черпаю радость жизни полными пригоршнями, и мне нет никакого дела до чудаков, которые вечно собой недовольны, которые все время чего-то ищут, утесняют себя, ограничивают.

Эти счастливчики благословенны, но на опыте своей жизни я знаю, что земное счастье недолговечно, а беда всегда рядом с человеком; нужда и болезнь каждый день костлявою рукой стучат в нашу дверь. И может случиться, что весь твой сверкающий мир, который ты так долго и терпеливо строил, расколется вмиг на мелкие кусочки.

Пока у тебя все хорошо – дом полна чаша и друзей полчища. У тебя в руках ремесло, которым ты овладел в совершенстве. Ты можешь делать все, что захочешь, поехать туда, куда пожелаешь.

Но тебе ничего этого не нужно, потому что ты потерял цель и смысл. Ты думал, что жизнь – это то, что ты возводишь вокруг себя, а оказалось, что это ничего не стоит, если в сердце ад, а внутри пустота.

Тогда ты вспомнишь остров на псковском озере и тихого старца в старом подряснике, рядом с которым хорошо, как с новорожденным младенцем, которого только что принесли из роддома. Ты вспомнишь каждое его слово и каждый жест и поймешь: он указал тебе верную дорогу, но ты сбился с пути, заблудился, увлекся внешними заботами. И теперь, чтобы дальше жить, ты должен откинуть все, что приобрел и нажил. Вернуться внутрь себя и начать жизнь снова…

Перепутья

После Шаблыкина я некоторое время крутился в кинематографической среде обеих столиц и ничего хорошего там не обрел. Советское кино рушилось на глазах, над ним расправила свои хилые крылья полная безнадега. Делать мне тут было совершенно нечего: сценариев от меня никто не ждал, режиссеры почему-то в очередь не выстраивались.

Поэтому наскреб я последние монеты на билет до Печор и отправился в монастырь. Навсегда! – так я думал.

Однако отец наместник мой порыв не понял и дал мне от святых ворот поворот: ему нужны были работники, а на работника я не был похож.

Он развернулся и ушел, выбивая посохом из брусчатки искры, а я остался стоять посреди Успенской площади с пустыми карманами и недоумением внутри: что же делать дальше?

В Печорах (в городе) я знал только о. Романа (Матюшина), к нему и направил свои стопы. Но его мама, Зоя Николаевна, меня разочаровала: нет отца Романа, он два месяца в Пскове, его владыка в дьяконы рукоположил, а может быть, уже в иеромонахи.

Занял я у нее три рубля на дорогу и поспешил в Псков.

В соборе меня тоже огорчили: был отец Роман, да час назад уехал. Его отправили священником в Великие Луки.

Вышел я из собора, вьюга ноябрьская завывает, в лицо охапки снега швыряет. Холодно, голодно, и нет в этом славном городе Пскове ни одной знакомой души, чтобы грошей занять и куда-то уехать. Вот она – ехидная ухмылка судьбы-злодейки.

Едва подумал так, а судьба вдруг ко мне подобрела. Из колокольни в метель выдвигается странная процессия: несколько старушек с тюками на плечах, а позади них – о. Роман с большим чемоданом в руке. Он мне обрадовался, а я был просто счастлив такой встрече.

Старушки (среди них оказались староста и казначей) тут же меня оформили алтарником в Казанский храм в Великих Луках, даже аванс выписали. Молодые люди тогда ценились в церкви очень высоко, потому что были в большом дефиците.

Так оказался я на берегах Ловати…

«В Великие Луки на великие муки…»

Такое напутствие давал псковский владыка священникам, назначенным служить в наш Казанский храм.

Великие Луки – город большой, полтораста тысяч жителей, практически весь разрушенный во время боев и вновь отстроенный пленными немцами. После войны некоторое время он являлся областным центром, тут была даже своя епископская кафедра.

А до середины 80-х годов храм сохранился только один – маленький, затерянный где-то на окраине, на кладбище, среди частных домов и дач. И в городе, и в окрестных районах, прилегающих к нему, церквей больше не было, поэтому на великие праздники народ стоял не то чтобы вокруг храма, но и на прилегающих к кладбищу улицах. Причастие иногда продолжалось четыре часа, а проскомидия в родительские субботы начиналась часа в два ночи и продолжалась едва ли не до полудня.

Поселили нас с о. Романом в двух крошечных комнатах на втором этаже приходского дома. На первом этаже была и крестилка, и просфорня, и канцелярия, и трапезная – все в одной и той же комнате.

Летом часов в пять утра все переулочки вокруг были заполнены теми, кто хотел крестить младенцев. В саму крестильню пускали только восприемников с малышами, но все равно было тесно, душно, шумно.

Отец Палладий, настоятель, как-то говорил:

«Я не знаю, всех ли в купель окунул? Может быть, кого-то крестил дважды, а кого-то совсем не крестил. Прости Господи!»

Вот в такой церковной «фабрике» я прослужил более 2-х лет. Служба каждый день – утром и вечером. Кроме прислуживания в алтаре я пел и читал на клиросе. Это была настоящая церковная школа!

Так в Великий пост служба совершалась строго по монастырскому уставу, без всяких упущений. Мне иногда приходилось читать по семь кафизм за день. Зато потом я знал множество псалмов наизусть, например, все Шестопсалмие…

С отцом Романом жилось легко и весело. Это теперь его знают как великого певца и поэта, а тогда он со всем этим «завязал» и стал, на мой взгляд, потрясающим духовником. Каждый день у нас в «скворечнике» толпились люди. Я едва успевал ставить чайник на плиту, а о. Роман часами вел душеполезные беседы. Люди после этих разговоров менялись на глазах, каялись искренне, приходили к вере – всему этому я свидетель.

* * *

Из великолукских рабов Божиих мне больше всего запомнился Николай Сергеевич. Было ему далеко за семьдесят, приезжал он из пригорода только на воскресения и праздники, помогал мне алтарничать. Более кроткого и добродушного человека трудно себе представить. Он пронес веру через гонения и унижения, когда иконы приходилось прятать в шкафу, а нательный крест зашивать в одежду.

«Я проходчиком на железной дороге был, – рассказывал он, – и пост держал очень строго – питался одной овсянкой, которую брал из дома. Рабочие смеялись надо мной: “Ты, Николай, как лошадь, одним овсом питаешься!” Я ничего им не говорил, а про себя думал: “Да, лошади овес едят, зато – вон какие сильные!” И правда: другие рабочие проходили по шесть-семь верст за день и уставали, а я по двадцать, не меньше. И ничего, готов был пройти еще столько же!»

Однажды о. Роман сказал ему то ли в шутку, то ли всерьез:

«Зачем ты, Николай Сергеич, бороду бреешь? Православные мужчины должны быть бородатыми».

Старец на этот счет по своему обычаю «ничего не сказал». Месяца два он не появлялся в Великих Луках, а когда приехал, все ахнули: ну вылитый Николай Угодник!

Таким он и остался в моей памяти…