Судилище

Мне всегда было жаль тех, кто упивается властью, кто считает, что он вправе указывать другому человеку, как жить, как думать и верить. Сегодня он ревностно борется против религии, заучив замшелые безбожные лозунги полувековой давности, а завтра, неумело схватив свечку, горделиво возвышается на гостевом месте на клиросе и готов глаза выцарапать тем, кто не верит или верит не так, как он. Он не знает, что такое милость, и не ведает, что такое любовь, которая согревает сердце и распространяет свой свет на всех: на богатых и нищих, на умных и убогих, на рыжих и черных, независимо от убеждений, возраста и пола.

* * *

Однажды меня вызвали с нашего погоста в рай-центр на какой-то синедрион. Это было то ли в местном рай-коме, то ли в ад-коме, в общем, в каком-то органе, который следил за правильностью убеждений советских граждан, за их перемещением и пропиской.

Передо мной сидел начальник, человек молодой и довольно приятный. По правую руку от него восседала монументальная старуха в рыжем парике и с ярко накрашенными губами, по всей видимости, реликт еще сталинской эпохи. С левой стороны примостился совершенно невзрачный мужчина с тонкими чертами лица и бесцветными холодными, словно у змеи, глазами, который все время молчал и только что-то записывал в свой блокнотик.

Я приоделся по такому случаю в рваную фуфайку с клочками торчащей ваты, в старые, много раз подшитые валенки и облезлую шапку из рыжего кролика.

Меня на судилище спрашивали: как я, выпускник престижного, можно сказать, идеологического вуза, докатился до такой жизни: раздуваю угли в кадильнице, снимаю копоть с подсвечников, подметаю вокруг церкви и могил дорожки?

Сначала меня пугали статьей за тунеядство. Не прошло, потому что я все-таки официально трудился в храме.

Потом предлагали хорошую работу в областном центре по культурной части. Говорили, что жить на такую зарплату, на какую я живу, унизительно и даже невозможно, что в Бога веруют только дураки да старухи, что наше общество со страшной силой движется по пути прогресса, сметая все отсталое и устаревшее, наконец, что мне должно быть стыдно!.. На меня государство потратило большие деньги, а я…

Я, конечно, ломал перед ними комедь: не зря же нас в киноинституте этому учили. То вспоминал про бабушку свою верующую, то приводил слова Достоевского о Христе или говорил про то, что я – человек простой, вырос в лесу и молился колесу.

Дама в парике раскусила меня довольно быстро.

«Да он же издевается над нами! – покраснев, вскричала она. – В тюрьму его! На хлеб и на воду!» – на что симпатичный начальник, вздохнув, произнес с сожалением:

«Сейчас времена не те».

Тогда мне все-таки выдали справку о том, что я вполне законно тружусь и живу на погосте, и разрешили прописку.

Однако раз в месяц к нам исправно приезжал невзрачный товарищ, который тогда промолчал. Он оказался тонким ценителем поэзии и даже знал наизусть некоторые стихи Тютчева. Приезжал просто так, чайку попить, поговорить об искусстве.

Праздник для кота

Был у отца Василия кот, звали его Шарфик. Был он черный как смоль, а вокруг шеи, действительно, виднелась белая полоска, словно шарф. Голос у Шарфика был очень тоненький, нежный. Человек незнакомый оглядывался на голос, надеясь увидеть маленького котенка, а вместо этого видел хитрую физиономию огромного поповского кота.

Больше всего на свете Шарфик любил поесть. Правда, отец Василий заставлял жить своего питомца строго по уставу – во время поста ему не давалось ни молока, ни мяса. За это время Шарфик худел примерно в два раза, зато потом возвращался в свою прежнюю упитанную форму за одну Светлую седмицу.

Как-то раз Успенским постом залез Шарфик в кладовку к соседям и наелся вдоволь чужой сметаны. Однако был застигнут хозяевами врасплох и жестоко схвачен за хвост. От страха бедный кот так рванулся, что навсегда остался без хвоста. Дней десять сидел в углу мрачно, не пил, не ел, а потом снова повеселел, а без хвоста стал еще более живым и привлекательным.

* * *

Однажды отцу Василию подарили Рождественским постом целую баранью ногу. А жили мы тогда, в середине 80-х годов, весьма скудно. Приход был глухой, такие называли тогда «уход», потому что там служили только одну требу – отпевание. Очень часто у нас не было денег даже на хлеб. Так что баранья нога – это было целое состояние.

Целый месяц отец Василий постился, ждал того момента, когда он сможет сию ногу начесночить, нашафранить, наперчить да в русскую печь поставить. И вот торжественный момент настал. Отправляясь на ночную Рождественскую службу, он занес ногу в дом и положил ее на стол, чтобы та к утру растаяла.

После службы он открыл дверь на кухню и с удивлением обнаружил, что ноги на столе нет. Окна, двери были целы и невредимы, воры не могли проникнуть через замочную скважину, но окорока-то не было!

«Уж не бесы ли шутят?» – подумал отец Василий и в это время услышал странное кряхтение в углу.

Там, возле печи, был довольно большой лаз для кота. Подпол на кухне был низкий, всего сантиметров 20, а лаз был для того, чтобы кот мог зимой ходить туда по нужде.

Отец Василий обернулся на звук и увидел, как в лазе застряла баранья нога, а Шарфик с другой стороны пытался ее затянуть под пол.

И тут отец Василий совершил роковую ошибку. Он громко топнул своим протоиерейским сапогом. Шарфик от страха дернулся из последних сил, и баранья нога навсегда исчезла под полом.

Пришлось батюшке разговляться капустой да картошкой – не разбирать же ему посреди зимы весь пол.

Несколько дней кот не показывал носа. А когда наконец вылез – толстый, сытый и довольный, – настоятельский гнев уже давно прошел, и он был наказан только словесно.

Так отпраздновал Рождество протоиерейский кот Шарфик.