Возвращение
Сначала из туманной мути проявились очертания деревьев. Потом теплый луч, явившийся откуда-то сверху, осветил небольшую поляну. Вот кудрявая рябинка прильнула к вековому кедру, вот испуганно замахали своими крыльями папоротники. В шелковистой траве, среди алмазной россыпи росы, красными рубинами засверкали ягоды костяники. Зазвенел своими хрустальными струями ручей. В дальнем осиннике подала свой голос иволга, ей тотчас ответили певчие дрозды, а уже через минуту лес ожил, зазвучал всем своим потрясающим многоголосьем.
Я понял, что вернулся в свой покинутый мир, и мир простил меня…
* * *
Как ни странно, несмотря на все, я написал дипломный сценарий и успешно защитился в институте. Я даже заключил договор на свой дипломный сценарий с главной студией страны. Сценарий назывался «Ожидание в Тайшете» и рассказывал о юноше, который навсегда покидал родные сибирские края. Вещь была наивная, в меру слезливая и идеологически вполне безобидная. Правда, до фильма дело все равно не дошло, потому что я не прошел процедуру «покорности».
Был такой обычай в советской кинематографии (да он и сейчас есть). Начинающему автору платили неплохой аванс, а потом предлагали переменить тему, написать под этот договор что-нибудь о рабочем классе или прочую дребедень под тем предлогом, что это дебют, что молодому бойцу сначала нужно пройти испытание производством, понять его возможности и т. д. и т. п. Если автор ломался (а он ломался почти всегда), то хитромудрые киноначальники снисходительно разводили руками и говорили:
«Вот видишь: рано тебе еще. Нужно поработать над ремеслом, над стилем. А там, глядишь, к годам пятидесяти созреешь, напишешь то, что требуется».
Я, конечно, уперся рогом: отказался что-либо менять в своем сценарии.
Мне говорили:
«Кому интересна история какого-то мальчика, каких-то переживаний, какой-то любви? Страна решает грандиозные задачи, нужны фильмы, отражающие генеральную линию партии. Откажись от себя, сделай то, что мы просим, и ты получишь все – деньги, карьеру, почет».
Но как я мог отказаться от своего мира? Я однажды уже сделал это и едва не погиб.
Нет, я буду упрямо идти своим путем, пусть даже никогда не сделаю ни одного фильма. К тому же мне категорически не нравилось изображать благополучных советских людей, которые без конца выясняют отношения, как-то странно влюбляются и расходятся, переживают трагедии кухонного или заводского масштаба.
Я не против того, чтобы искусство занималось простыми житейскими историями. В конце концов, судьба мелкого клерка, у которого отняли шинель, или драма дворян, которых лишают вишневого сада, – это тоже довольно обычные истории. Но под увеличительным стеклом гениев они принимают вселенские масштабы. Не шинель теряет Акакий Акакиевич, не старые деревья и усадьбу продают Раневские: они теряют себя, свои надежды, свою жизнь, свой мир. А это – уже трагедия.
Я всегда помню слова, которые сказал Блок начинающей поэтессе Ахматовой, когда прочитал ее первый сборник:
«Стихи хорошие, но вы пишете как бы перед мужчиной, а нужно писать как бы перед Богом».
В этом тайна искусства: писать не перед читателем, не перед зрителем, не перед главным редактором и худсоветом, а перед бесконечной глубиной и высотой, которая есть внутри тебя.
Одно дело, когда человек идет по ровной степи и что-то поет; и совсем другое, когда он говорит, стоя на краю пропасти или перед лицом своей смерти.
Слова, которые мы говорим в обычной жизни, мгновенно исчезают, забываются теми, кто их произнес, и теми, кто их услышал.
Живет только то слово, которое произносится перед лицом вечности…
Но как услышать его, как не ошибиться?..
Каждый миг перед тобою тысячи слов, но ты должен выбрать единственно верное. В голове шевелятся сонмы мыслей, но тебе нужно отсечь все мелкое, суетное, мимолетное и выразить то, что исходит из самой глубины сердца, что зацепляет тебя за самые сокровенные струны. Только то, что волнует тебя по-настоящему, может откликнуться в другом человеке…
Я, конечно, всего этого не излагал перед своими уважаемыми редакторами, но тем не менее речь мою поняли и договор расторгли со словами:
«Ты никогда не будешь работать в советском кино!»
«Хорошо», – согласился я и вечерним поездом отбыл в славный город Петра, куда был распределен на стажировку.
Часть 3
Призраки над Невой
Белый всадник
На город пал туман, а потом ударил легкий морозец. За пару часов все вокруг покрылось мелким искрящимся инеем: вот, словно вылепленный из снега, Исаакий со своими белыми ангелами и колонами; вот совершенно белый император Петр, вздыбивший белого же коня на каменном сугробе. По белому Невскому гуляет чудо-ветерок, подгоняет поздних прохожих, завивая на перекрестках белые вихри.
Таким остался в моей памяти Петербург – город-призрак, столица исчезнувшей где-то во времени великой империи.
Говорят, он холодный. Говорят, он болотный. Говорят, он чужой.
Но вы не верьте – это самый русский и теплый город на планете.
Здесь можно часами бродить по прямым линиям Васильевского острова под мелким моросящим дождем или под мокрым снегом, а потом спуститься в подвальчик где-нибудь на Петроградской стороне, чтобы выпить чашечку горячего кофе. Какой-нибудь пьяница с красными от слез или коньяка глазами, сидящий напротив, расскажет тебе душещипательную историю из собственной жизни или прочтет свои стихи, а потом, не попрощавшись, уйдет. Завтра ты увидишь его фото в газете и узнаешь, что это был известный поэт, что он умер вчера, после того как раскрыл тебе душу.
Ты можешь достать бумагу и здесь же, в кафе, часами писать стихи или что-то еще, и никто не погонит тебя половой тряпкой, как это случалось в советской Москве.
В этом городе не нужно было делать предварительных звонков. Гуляя по набережным в белые ночи, можно было запросто позвонить в дверь часа в два или три ночи. Тебе обязательно откроют, даже если ты с хозяином едва знаком, нальют тебе чаю или что-нибудь покрепче, выслушают, согреют дружеской беседой.
А потом снова уйти в белую молочную ночь…
Я уверен, в те годы это был самый человечный город на свете.
* * *
В киностудии, куда меня прислали на стажировку, делать особо было нечего. Прочесть пару сценариев за месяц, посидеть на обсуждениях заявок, рабочего материала или готового фильма, – вот и всего делов-то.
А потому я целыми днями бродил по городу – по мостам и набережным, по лабиринтам дворов-колодцев и переулочкам. И, конечно, писал – писал много и легко. Здесь, в Петербурге, кажется, в воздухе витал дух творческий. Никаких сомнений, никаких мук, никаких долгих и бесплодных бдений над чистым листом. Садишься за бумагу, пишешь первое слово, и – понеслось! Мысли сами облекаются в слова, фразы и образы.
И тебе совершенно наплевать, что произведения твои никому не нужны.
Ведь птица поет не оттого, что ей платят за это деньги, и не для того, чтобы какой-нибудь утонченный ценитель пения написал доброжелательную рецензию в лесной газете…
