Потерянный

Вы видели когда-нибудь на площади человека, который ходит кругами, напряженно вглядываясь в лица прохожих, как будто ищет кого-то? Светит ли солнце, или звезды равнодушно мерцают в небесах; идет снег, или теплые капли дождя падают на землю, – он ходит день и ночь в течение многих лет; в его глазах отражается бесконечная тоска, а на челе – печать угрюмости. Он думает, что потерял свою любовь, но это не так: он потерял самого себя.

Когда-то он был молод и богат – не тем богатством, которое измеряется желтыми монетами, а тем, которое мерцает внутри красотою духа.

«Мне нравится твой мир, твои горы, кедры и родники. Мне нравятся цветущие косогоры и извилистая река под высоким небом. Можно, я возьму частичку твоего мира?» – спросила его возлюбленная.

«Конечно! – отвечал он. – Возьми все, что я имею, ведь настоящая любовь готова все отдать, даже саму жизнь, если потребуется».

Она послушалась, взяла все и, развернувшись, ушла.

Он остался один на один со своей пустотой. Напрасно он бродил по площади, колесил по одной шестой части земли, пытаясь отыскать ее следы. Напрасно он вглядывался внутрь себя, где еще вчера кипела жизнь: басовито гудели шмели, перелетая от саранки к медунице; пели птицы в лесной чаще; плескалась рыба на закате. Сегодня там осталась безмолвная и пустая чернота, в которой где-то очень далеко теплилась одинокая звездочка как знак того, что жизнь до конца еще не угасла насовсем.

Он хотел бы вернуть все потерянное, но это было невозможно. Мгла, поселившись внутри, совсем не хотела отступать, а сам он был не в состоянии зажечь даже малую свечку.

Тогда он понял: все, что имеет человек, – здоровье, красота, внутренний покой, вдохновение, талант, да и сама любовь, – все это ему посылается свыше. Человек не может захотеть – и родиться; пожелать – и полюбить; подумать – и сотворить свой мир. Самое главное в жизни чаще всего происходит помимо его воли и его хотения.

* * *

И еще я понял тогда, в далекой своей юности, что не бывает пустой и бесполезной любви.

Любовь – это дар, который дается значительно реже, чем талант художника или поэта. Она требует от человека чрезвычайного напряжения всех душевных и телесных сил. Не каждый выдерживает это.

Любовь – огонь, от которого иногда очень больно, но при этом он выжигает из сердца всю пошлость, низость и грязь.

Любовь – ключ, который открывает дверь в сферы высшие, духовные, о которых обычный человек даже не подозревает.

Любовь – тончайший скальпель, который срезает с нашей роговицы мутную пленку, и мы начинаем воспринимать жизнь совсем другими, новыми, более чуткими глазами.

Так думал я, лежа в своей тесной общежитской каморке. И какой-то внутренний голос в очередной раз со властью мне сказал: встань и иди!..

Я поднялся с великим трудом и, шатаясь, сделал первый шаг…

Дорога из бездны

Тогда, много лет назад, я не просто заглянул в пропасть, но оказался на самом ее дне, всем существом почувствовав зловоние погибели. Тьма была живой и осязаемой, она опутала меня своими липкими щупальцами, парализовала волю и ум, вытянула из меня все силы. Я с тоской смотрел наверх, где теплился слабый спасительный свет. Я понимал, что мне самому не выбраться из этой ямы, не преодолеть отвесные острые выступы, никогда больше не вернуться на свою солнечную поляну.

Я был воспитан своей бабушкой в христианской вере, с малых лет знал, что есть рай и ад, есть Бог и дьявол. Я был абсолютно уверен в том, что человек до конца не умирает, что душа его живет после смерти веки вечные.

Когда я умирал от боли на больничной койке, то вспоминал молитвы, которым меня научила бабка. А потом, когда стало легче, я мечтал о том, что уйду в тайгу, возьму с собой только крест и древние книги, стоявшие у нас в красном углу под иконами. Построю себе маленькую избушку у чистой и быстрой реки и стану жить в ней отшельником до конца своих дней.

Но судьба моя распорядилась по-другому. Вместо таежной поляны я оказался в круговерти мегаполиса; вместо хрустального горного воздуха и прозрачной воды я вдыхал ядовитый смог и пил какую-то гадость, которая медленно, но верно разрушала мой мозг и мою душу.

Я свернул со своего узкого пути, сорвался и больно упал на дно пропасти, переломав все душевные кости.

И при этом почему-то точно знал, что это еще не конец…

* * *

Я все же поднялся тогда со своего ложа и, пошатываясь, пошел.

Я уже знал, что путь мой будет очень долгим и трудным, но пока нужно было добраться до первой станции с чудным названием Отрадное.

Эту дорогу нам указал Николай Николаевич, преподаватель по истории древнерусского искусства. Это был удивительно скромный, добрый и глубокий человек. Потомок славного рода Третьяковых, он, казалось, знал все о каждом русском храме, каждой иконе. Но самое главное – открывал нам, оскопленным советской атеистической школой, удивительный мир Дионисия и Рублева с их четвертым измерением и обратной перспективой, где все далекое вдруг становится близким, где ангелы запросто спускаются на землю, а святые по лестнице легко восходят на небо.

Я слушал его и вспоминал рассказы своей бабушки о какой-то несуществующей стране, где белые храмы с мачтами колоколен, как корабли среди золотистых волн пшеницы, плывут куда-то в лазурные небеса. Я думал, что это – сказки, что этот мир давно уже покоится где-то на дне, словно легендарный град Китеж…

«А вы съездите в Отрадное», – загадочно улыбался Николай Николаевич.

И мы поехали.

Я и сейчас помню эту маленькую станцию в Подмосковье. Февральская вьюга швыряла нам в лица охапки снега. Впереди в полушубке и валенках через поле весело бежал Николай Николаевич, а за ним – человек двадцать студентов: художники, операторы, режиссеры. Среди них были русские, армяне, евреи, таджики, туркмены. Ко всем прикоснулось живое слово и позвало туда, на вершину холма, где стояла маленькая деревенская церковь.

Я не могу сказать, что эта первая поездка сильно перевернула мое сознание. Теснота, духота, незнакомый язык богослужения, сердитые бабки, которые все время одергивали и делали замечания, – все это слегка раздражало и утомляло.

Впереди перед аналоем сидел сгорбленный старичок-священник с редкими белыми волосами и светлой лысиной. Все шли к нему на исповедь. Подошел и я. Я не помню, о чем мы с ним говорили в тот день, но мне отчего-то стало легко и радостно.

В другой раз у моего приятеля случилось несчастье. Ему позвонила жена из Питера и сказала, что у их сына-младенца обнаружили менингит, что его забрали в больницу и в палату никого не допускают.

Мы, конечно, сорвались и поспешили в Отрадное. Друг мой, расталкивая локтями богомольцев, пробрался к старцу, упал перед ним на колени. Тот утешал его, как мог, а потом, поднявшись, ушел в алтарь и долго не выходил оттуда. Было слышно, как в речитатив литургических песнопений вплетаются его слабые молитвенные возгласы.

Через пару часов друг перезвонил домой и узнал, что никакого менингита у их сына нет. Так сказали врачи, хотя еще несколько часов назад говорили прямо противоположное…

Может, чудо, а может быть, просто совпадение.

Я и до сих пор настороженно отношусь к разного рода чудесам, особенно к тем, которые слишком будоражат умы и вызывают нездоровый ажиотаж.

Но тогда, душным июльским днем, когда я отправился в Отрадное к старцу, я понимал, что ни я сам, ни кто-то иной из моего окружения, ни многоопытные доктора не в состоянии мне были помочь. Слишком глубока была пропасть, в которой я оказался, и слишком невыносимой была боль в сердце.

Я ехал к старцу с надеждой на чудо. И, признаться, тогда это была последняя моя надежда…

* * *

Я добирался до Отрадного целую вечность. Был жаркий летний день, в небе висело беспощадное солнце, и улицы на моем пути были покрыты тополиным пухом. Все прохожие, мерещилось, показывали пальцами на мое внутреннее безобразие, кивали головой, стыдили, обличали, обзывали последними словами. Но мне было все равно. Мне было больно так, как будто кто-то вонзил в сердце нож и забыл его оттуда вынуть.

А разве думает о том, как он выглядит в глазах других, человек, получивший смертельную рану?

* * *

Я вошел в храм и, не замечая никого, направился к месту, где обычно исповедовал старец. Исповедь уже давно закончилась, и мне пришлось долго умолять какого-то служку, чтобы позвали его.

Наконец он вышел. Я встал перед ним на колени и открыл всю свою мерзость, не утаивая ничего. Мне не было стыдно. Я очень устал носить в себе грязь и тяжесть. Мои глаза ослепли от черноты. Я оставил свой теплый и солнечный мир, ушел в страну далече, потратил свои драгоценные жемчужины на какое-то пойло, заставлял себя вкушать пустую и сухую мякину, веселился, когда было тошно и плохо, а теперь вот вернулся к своему Отцу, надеясь, что он примет и простит.

Я говорил, наверное, очень долго и невнятно. В какой-то момент даже забыл, что старец здесь, рядом. Потом почувствовал на своих плечах его легкую руку, поднял голову и увидел перед собой глаза небесного цвета, полные бесконечной любви и слез.

Через много лет такие глаза были у моего сына, когда он явился мне оттуда на сороковой день после гибели, хотя в жизни это были две непроницаемо черные маслины…

Старец встал, повернулся к алтарю, громко выдохнул: «Отче!..» И потом долго стоял неподвижно, беззвучно шевеля губами.

Когда он повернулся ко мне, я был поражен, насколько он был молод в свои 85 лет. Глаза его сияли, на устах теплилась легкая улыбка. От него исходила какая-то мощная волна осязаемого света.

Тьма, которая так мучила меня в последнее время, трусливо отступила; тяжесть упала с сердца. Старец словно взял и вынул из моего сердца нож. Боль, конечно, осталась, но это была боль к выздоровлению.

Он обнял меня, что-то говорил в утешение. Но я, честно говоря, не был способен что-либо понять или услышать.

Это было мое третье рождение.

Я отошел недалеко от храма, лег навзничь в траву, как это часто бывало в детстве, и лежал так почти до самого вечера, чувствуя, как живительные и светлые токи пронзают меня с головы до ног.

Я всегда буду помнить это имя: Тихон Тихонович Пелих…