Почему мужчины так любят сравнения с машинами? «Реал-Доллы» — это «роллс-ройсы» в мире взрослых игрушек. «DS-Доллы» — это «бугатти вейрон». Чистое мясо — автомобиль, из-за которого устареет лошадь с телегой, символизирующая животное мясо. «Сарко» — «тесла» среди машин смерти.

Но Филип хочет, чтобы все знали: истинный источник вдохновения «Сарко» — вовсе не автомобиль, а культовый фильм 1973 года с Чарлтоном Хестоном.

— Должен сказать, многие идеи пришли мне в голову, когда я смотрел сцену смерти в «Зеленом сойленте», — рассказывал он мне, попивая пиво в Венеции. — Например, футуристическая идея, что будут люди — и они обращаются к нам уже сейчас, — которые скажут: «Я дошел до стадии, когда моя жизнь завершена, и хочу поступить правильно ради планеты».

В тот день отсылка прошла мимо меня, но на протяжении недель после презентации я то и дело слышала о «Зеленом сойленте» всякий раз, когда Филип рассказывал о «Сарко». Он восхваляет «революционный» фильм и в своей статье, опубликованной для рекламы «Сарко» в Huffington Post , и в коротком интервью с Vice , где повторяет эту странную мысль о «смерти как правильном поступке ради планеты». Так что я покупаю подержанный DVD, чтобы разобраться, о чем это он.

Действие фильма происходит в вонючем и жестоком Нью-Йорке 2022 года, где население города перевалило за 40 миллионов и стоит вечная жара. Это стандартная история сурового копа (Торн — персонаж Хестона), который раскрывает убийство, а по ходу дела нечаянно натыкается на мировой заговор. Зеленый сойлент — название искусственного суперфуда, который вынуждены есть люди, когда традиционная сельская промышленность стала невозможной из-за перенаселения и глобального потепления. Его называют «чудо-едой из высококалорийного планктона» — то есть он отлично подходит под описание какого-нибудь продукта, приготовленного сегодня в Кремниевой долине.

«Сцена смерти», так вдохновившая Филипа, — в финальном акте фильма. Лучший друг и сосед Торна, Сол, такой старый, что помнит старые добрые времена, отправляется в жутковатое здание, где люди с благодушными улыбками спрашивают о любимом цвете («оранжевый») и любимой музыке («классическая»). Затем персонал в белых халатах с оранжевой окантовкой берет Сола под руки и ведет к высокому ложу, напоминающему гробницу, — саркофагу, где укладывает на подушку и накрывает одеялом. Залитый оранжевым светом, Сол выпивает что-то из чашки. Нажимают кнопку. Вокруг на гигантских экранах появляются изображения: оранжевые тюльпаны, оранжевые закаты, журчащий ручей, тропические рыбки, горы и лужок, усеянный нарциссами, а в зале играет Шестая симфония Бетховена.

Сол умирает с широко раскрытыми глазами. Экраны и оранжевое освещение выключаются. Люди в халатах везут его труп к желобу, где тело отправляют на фабрику зеленого сойлента и перерабатывают в пищу. Оказывается, что секретный ингредиент зеленого сойлента — не планктон, а человеческое мясо. «Они делают из людей еду! — кричит Хестон в заключительных кадрах фильма. — Зеленый сойлент — это люди!»

Я моргаю, когда появляются титры. Из всех сценариев эвтаназии в каноне научной фантастики — от «Стартрека» до «Футурамы» — Филипа вдохновило вот это? Спокойная контролируемая смерть, которую показывает «Зеленый сойлент», — это капитуляция старого и отчаявшегося человека в депрессии, избавляющего перенаселенную планету от обузы; смерть, разработанная для того, чтобы люди ели других людей. Полное безумие. Неужели Филип действительно посмотрел эту назидательную сказку и сделал вывод, что мораль в сцене смерти — «поступай правильно ради планеты»? Да, Сол не чувствовал боли, сам выбрал, когда умереть, и в лицо ему светили любимым цветом. Но это адская смерть.

Говоря о том, чтобы улечься в «Сарко» ради планеты, Филип описывает нечто до жути похожее на салоны этических самоубийств из рассказа Курта Воннегута «Добро пожаловать в обезьянник». В мире будущего с населением в 17 миллиардов правительство разрабатывает стратегию «поощрения этического самоубийства, когда можно пойти в ближайший салон самоубийств и попросить администратора безболезненно умертвить тебя» . Возможно, это и есть рациональный суицид в своей самой беспощадной форме: как только кажется, что ты исполнил свое предназначение на земле, логично выписаться отсюда как можно быстрее и прекратить переводить драгоценные ресурсы.

Мы как никогда близки к подобным решениям. В Кремниевой долине завоевание смерти стало ключевой целью: венчурные капиталы, спонсирующие антивозрастные исследования, видят будущее, в котором смерть — то, что мы выбираем сознательно, когда надоедает жить, а не нависающая над нами страшная непредсказуемая тень, как сейчас. Даже если мы не сможем избежать смерти, вполне вероятно, что наша жизнь — по крайней мере в обеспеченных странах — растянется до невообразимых ранее горизонтов. «Сарко», судя по виду, разработан не для смертельно больных, а для тех, кто достаточно здоров, чтобы втиснуться внутрь: уставших от жизни, решивших из нее уйти. А поскольку такие переменные, как болезни и инвалидность, больше не будут влиять на решение о доступе к этому виду смерти, раз уж это смерть без привратников, то убедиться, что выбор действительно рациональный и сделан свободно, важно как никогда.

Что приводит нас к оценке умственной дееспособности для получения кода «Сарко» — тесту, от которого Филип блаженно отмахнулся, потому что им займется ИИ, как только непримиримый медицинский истеблишмент уберется с дороги неизбежного марша прогресса. На первый взгляд, разработать программу для теста, показывающего, понимает ли человек, что делает, когда ложится в «Сарко», довольно легко. С этим уже успешно справляется ПО «Избавления»: первый вопрос там «Вам известно, что если вы дойдете до последнего экрана и нажмете на кнопку “Да”, то получите смертельную дозу препарата и умрете?», а второй — «Вы действительно понимаете, что если нажмете кнопку “Да” на следующем экране, то умрете?». Довольно недвусмысленно.

Но принимать решение в здравом уме — значит быть способным проанализировать его в правильном контексте. Когда врачи оценивают, в состоянии ли человек решать за себя, они выносят оценочное суждение: смотрят и на то, что человек говорит, и на то, как себя ведет, причем не только во время теста, но и в предшествующие дни и годы. Им необязательно соглашаться с самим решением пациента; просто нужно убедиться в его рациональности, основываясь на ответах, поведении и медицинской истории. Это столько же наука, сколько искусство. Может, это оценочное суждение и отражает всю суть отношения «врачи лучше знают», которое отвергает Филип, но только на него мы сможем полагаться в ближайшем будущем. Вряд ли компьютеры разберутся в сколько-нибудь сложных случаях, и уж точно не к 2030-му — когда, по ожиданиям Филипа, 3D-принтеры начнут печатать «Сарко» быстро и доступно. Важно не допустить ни единой ошибки, потому что это всегда вопрос жизни и смерти.

Программное обеспечение не нейтрально; ИИ всегда основан на предубеждениях тех, кто его программировал, и одобрение Филипа основано на определенных ценностях не меньше любого врачебного диагноза. Мнение, что каждый может получить средства для мирной смерти в любое время по собственному желанию, — либертарианская позиция, политическое убеждение, а не объективный факт. С этой технологией Филип сможет насаждать свое мировоззрение без помех со стороны государств или врачей, и насаждать не только среди тех, кто умирает в его машинах, но и среди семей скорбящих. Можно сказать, он так же снисходителен, как любой из презираемых им врачей.

Реакция Филипа на новость о смерти Ноа Потховен лучше всего отражает радикальность его взглядов на право на смерть. Ноа была подростком из Нидерландов с предысторией, в которой нашлось место самовредительству, анорексии, депрессии и посттравматическому стрессовому расстройству после сексуального надругательства в возрасте одиннадцати лет и изнасилования в возрасте 14 лет. 4 июня 2019 года издание Daily Mail Online сообщило, что Ноа всего в 17 лет провели легальную «эвтаназию в доме при клинике завершения жизни», потому что «из-за депрессии жизнь казалась ей невыносимой». Это был главный сюжет на сайте, и он попал в заголовки повсюду, от Австралии, Индии и Италии до США.

На следующий же день ко мне в почту упал радостный пресс-релиз Филипа. «Нидерланды демонстрируют тонкое понимание дискуссии об эвтаназии на примере смерти психически нездорового подростка», — гласит заголовок. «Сегодняшние новости о том, что подростку из Арнхема, Ноа Потховен, помогли умереть с помощью эвтаназии, показывают уровень голландской полемики об эвтаназии, развивавшейся на протяжении последних двух десятилетий. Сегодня я живу в стране, которая является мировым лидером по непредвзятости в решениях об окончании жизни, — восторженно писал Филип. — И никакой истерики из-за того, насколько тяжело она болела. Она вообще не болела. По крайней мере, физически. Существуют небольшие разногласия насчет ее душевной болезни… к ее мнению о ее страданиях отнеслись с уважением».

Но сюжет оказался ложным. Через несколько часов после заявления Филипа выяснилось, что Ноа умерла дома, уморив себя голодом и жаждой, и никто ей с этим не помогал. В 2017 году Ноа обратилась в клинику эвтаназии без ведома родителей, и ей отказались помочь умереть. «Они сочли меня слишком юной, — говорила она газете Gelderlander за полгода до гибели . — Они думают, что мне нужно пройти лечение травмы, что сперва должен полностью сформироваться мозг. Нужно ждать до двадцать первого дня рождения. Это меня сломало, потому что я столько ждать не могу».

На фоне обостренного международного интереса голландский министр здравоохранения Хьюго де Йонге начал расследование смерти Ноа. «Мы поддерживаем связь с ее семьей, сообщившей, что в данном случае об эвтаназии и речи не было. Вопросы о ее смерти и уходе обоснованы, но ответить на них можно только после того, как будут установлены все факты», — сказал он.

Позже Филип написал у себя в блоге пост с поправкой о том, что он поторопился, но это неважно. «Есть в Нидерландах что-то такое, что фейковая новость о том, как именно умерла Ноа, не так уж важна… об этой стране уже что-то говорит тот факт, что родители позволили ей исполнить свое желание и что медицина (в роли героя) не бросилась спасать ее от себя самой. К Ноа проявили уважение, и если ей не помогли, то хотя бы не мешали: вот хороший урок тем странам, которые желают, так сказать, „нянчить“ нас до смерти. Рациональный суицид — основное человеческое право» .

Я верю в право на смерть. Я думаю, будущие поколения ужаснутся, когда поймут, что мы позволяли страдать отчаявшимся людям и что таким людям, как Лесли, полным любви и сострадания, приходится нарушать закон, чтобы помочь другим встретить мирную и достойную смерть. Но я не понимаю, какой «хороший урок» можно вынести из голодной смерти травмированной, анорексичной девочки, не раз наносившей себе вред.

Филип верит, что у любого должно быть право безболезненно умереть в том месте и в то время, когда человек пожелает сам, даже если этот человек не прошел психотерапию, как Ноа, даже если его мозг еще развивается, даже если есть все основания полагать, что однажды человек может передумать. Любой барьер перед информацией и технологиями в виде психиатрического теста не имеет смысла, если он думает, что люди с серьезной психической болезнью достаточно рациональны, чтобы принять решение умереть. Клавиатура «Сарко» — фиговый листик, дисклеймер, позволяющий Филипу рекламировать машину, не принимая никакой ответственности за действия пользователя. И даже неважно, сможет ли в дальнейшем умудренный ИИ заменить психиатров; Филип-то хочет, чтобы все в любом случае получили доступ к его машине, даже если есть надежда, что однажды они захотят жить.

Я встречаюсь с Лесли в ее новом доме в сельской местности Норфолка — в коттедже, окруженном полями. Она пробует силы в писательстве и активно помогает местному отделению Королевского общества защиты птиц. Дни обучения людей самоубийству остались позади. Время, проведенное в Exit, теперь лишь удивительное воспоминание.

— Выглядело все так замечательно, — рассказывает она, сидя в залитой солнцем гостиной. — Когда приходишь на собрание Exit, очевидно, что люди находят большое облегчение в разговорах с другими. Больше они никому не могут признаться в своих размышлениях об эвтаназии; свобода говорить что хочешь в безопасном окружении казалась чем-то совершенно замечательным.

Она рассказывает о своей идее организовать выездные собрания, чтобы участники по всей стране могли встретиться друг с другом, и штаб Exit в Австралии вроде бы ее поддержал, но на самом деле им нужны были только новые участники. «Мне говорили принимать как можно больше людей, советовать людям подписываться на справочник, продавать книги и другой мерчендайз и в целом поддерживать доход. — На ее лице возникает печальная улыбка. — Вот уж не думала, когда пришла на эту работу, что займусь продажами».

Лесли начала задумываться, что получают за свои деньги члены Exit в Великобритании. После случая с Брейли Филип попал под наблюдение полиции, так что Лесли не могла гарантировать, что его практические мастер-классы когда-нибудь возобновятся. «Меня беспокоило, что Exit сам напрашивался именно на то внимание, из-за которого это случилось. Они радовались, когда у нас в газетах или новостях выставляли доктора Ничке все более и более одиозной фигурой. Но меня ужасало то, как это влияло на нашу работу с членами Exit».

Кроме звонков суицидников, по словам Лесли, она начала принимать и жалобы покупателей, заказавших у Exit так и не прибывшее оборудование — в некоторых случаях кто-то дожидался покупок год и даже больше. Она отстаивала их интересы и возместила всем траты. Но на самом деле эти люди не хотели получать назад деньги. Они отчаянно хотели, чтобы кто-нибудь исполнил обещания о мирной смерти, которые им продал Филип. Им больше некуда было пойти.

Главной проблемой стала дистрибуция азота Max Dog: в Exit не смогли найти службу доставки, готовую по доступным ценам переправлять баллоны со сжатым газом из Австралии в Великобританию. Зато потом нашелся британский поставщик — компания в Маргейте, продававшая баллоны для Exit по 43 фунта за штуку. А Exit перепродавала их своим британским членам за 465 фунтов.

— Включая стоимость доставки, — извиняющимся тоном говорит Лесли.

— Это же колоссальная наценка, — говорю я.

— Да, так и есть.

— И люди думали, что получают продукт Exit, потому что на баллонах были логотипы Max Dog?

— На них были наклейки с надписью, что это баллоны Max Dog, но все знали, что поставщик находится в Британии, так что я не назвала бы это обманом. — Она ерзает в кресле. — Наценка и правда кажется большой, но Exit нужен стабильный доход, и они здорово потратились на ассортимент продуктов Max Dog. Так что сперва меня все устраивало.

— А что думаете теперь?

Лесли хмурится.

— Я понимаю, что нужно покрывать расходы, иначе они разорятся. Но мне кажется, в некоторых случаях с наценкой они пользовались спросом и отчаянием людей: они знали, что самостоятельно клиентам эти баллоны не получить — из-за возраста, из-за болезни или любой другой причины — и что им придется покупать все через Exit, доплачивая за преданность. Они очень сильно переплачивали.

Даже с новым поставщиком в Exit не нашли постоянного способа дистрибуции дешевого азота по Великобритании. При Лесли, по ее словам, смогли доставить только три баллона. Она понятия не имеет, использовали их для самоубийства или нет.

Не прошло и полгода после того, как Лесли стала координатором в Великобритании, а ее дорожки с Exit разошлись.

— Существовала огромная разница между тем, чего, как я считала, заслуживали их члены, и тем, что они получали на деле. Филип был настроен продвигаться в Великобритании, и мы действительно пытались найти компромисс, но его просто не было. — Она говорит, ее контракт закончен по взаимному согласию. — Я так разочарована, что эта компания оказалась не тем, во что я верила. Я же искренне думала, что они делают доброе дело для кучи людей. Получше познакомившись с механикой организации, я уже не верю, что потребности членов Exit высоко стоят в списке их приоритетов. По-моему, многие люди просто забыты, они чувствуют, что их подвели.

Дэвиду из Беркшира стало лучше: врачи все-таки диагностировали загадочную проблему с пищеварением. «С той поры плавание спокойное. Мы нашли нужное лекарство, и все хорошо».

Мы сидим в его гостиной, рядом с огромным телевизором, в окружении сувениров, которые он коллекционировал в путешествиях за границу. Он немного нервничает: скоро домой вернется дочь, а он не горит желанием объяснять, почему на диване сидит журналистка. Но поговорить со мной ему все еще очень хочется: в этот раз не из-за депрессии, а из-за злости.

— Exit оказался таким разочарованием. Чем больше я видел, тем больше задавался вопросами об их истинных мотивах. Они успешно занимаются рекламой, но, учитывая, что в Великобритании нет ни инфраструктуры, ни канала поставок, нельзя не задаться вопросом: так что же они рекламируют?

Дэвид делал все, что полагается делать членам Exit. Купил «Справочник мирной таблетки» и прочитал от корки до корки. Выбрал уровень членства, позволявший посещать мастер-классы и собрания филиала. Это самое простое: требовалось просто сообщить реквизиты карточки и заполнить анкету, указав возраст. Ни возраст, ни состояние душевного здоровья никак не проверяли. А Дэвид получил данные, которые искал.

Когда мы общались с ним в прошлый раз, он сказал, что знает о раздутых ценах Exit, но не прочь переплачивать, потому что верит в Филипа. Только потом его начали одолевать сомнения.

— Они имеют дело с людьми в самом уязвимом состоянии, с людьми, готовыми почти на все, чтобы достичь своей цели, — говорит он.

— Вы ведь нашли Exit в очень мрачный период жизни, да?

Он видит, к чему я веду, и слышать этого не желает.

— Это, на мой взгляд, никак не связано с депрессией, — возражает он. — Это просто мое фундаментальное убеждение: у всех должно быть право выбирать, где и когда умереть. По-моему, тенденция противников эвтаназии тыкать в депрессию и выставлять ее причиной все запретить — ошибочна. Да, это факт, порой я впадал в депрессию. Но ни разу депрессия не взяла надо мной верх. Я не собираюсь недооценивать ее силу. Но депрессия не всегда подталкивает к самоубийству.

Но что по-настоящему рассердило Дэвида, так это машина «Судьба».

— Звучит как панацея, звучит прекрасно. Шлешь 200 фунтов, получаешь машину, спасибо большое, все проблемы решены. Но если приглядеться, машина зависит от целого ряда вспомогательных средств, без которых она просто не работает. Нужен баллон со смесью газов, которой сейчас не существует, — он говорит о смеси угарного газа и азота, применявшейся как для «Судьбы», так и для «Мерситрона». — А если бы и существовала, сравните с азотом, который продает Exit: он стоит сотни фунтов. И это в довесок к 200 фунтам за «Судьбу». Согласно «Справочнику мирной таблетки», ее ни разу не использовали. Это непроверенная технология. Но безмерно, безмерно расхваленная.

После того как Филип представил «Судьбу» в Эдинбурге, Дэвид хотел узнать, не сможет ли он стать одним из первых покупателей. «Я писал в Exit как минимум два раза, справлялся, как работает система, что в нее включено, что не включено, что придется докупать самому. И, к сожалению, меня проигнорировали». Он думает, машина с самого начала была не более чем рекламным трюком: «Просто повышали внимание к Exit. Они хотят привлечь больше членов. Они хотят, чтобы люди подписывались на “Справочник”. Подобная реклама им только на руку. Особенно раз палата общин отклонила билль о праве на смерть: предложение было таким мягким, а голосование против — таким подавляющим, что снова эту проблему наверняка поднимут еще не скоро».

Филип с готовностью признает, что с помощью «Судьбы» еще никто не умер. Он приводил расплывчатые «правовые основания», по которым проект пока не может выйти за рамки прототипа. Возможно, «Сарко», как и «Судьба», и «CoGen», не приведет ни к чему, кроме очередных заголовков. Но я сомневаюсь. Планы на «Сарко» кажутся куда более конкретными. Филип рассказывал, что договорился о здании в Швейцарии для новой клиники Exit по оказанию помощи в смерти, готовой к открытию через несколько месяцев, и там «Сарко» станет «гвоздем программы». Пока мы тут рассуждаем, уже печатается «Сарко 2.0»; в него-то уже можно будет залить азот. И Exit уже вовсю рассылает пресс-релизы с именем первой пациентки этой швейцарской клиники: 41-летняя американка с рассеянным склерозом по имени Майя Кэллоуэй.

Дэвид не продлил членство. Ему оно больше не нужно: он узнал, что хотел, и сумел смастерить собственный набор для самоубийства благодаря найденным в интернете поставщикам, которые не имеют ничего общего с Exit. Похоже, это недостаток бизнес-модели Exit: если успешно ответить потребностям членов, их число неизбежно упадет.

Дэвиду нравится рассказывать о своем оборудовании.

— Пришлось поискать самому, — говорит он.

— Вы все купили законно и из законных источников?

— Совершенно законно.

— Сложно было все это найти?

— Да, сложно. Кое-что пришлось ввозить из-за границы. Немного напоминает пазл. Собираешь вместе разные элементы, чтобы все заработало. У меня техническое образование — и даже я помучился с некоторыми моментами сборки. Думаю, большинство членов Exit не понимают механику и, по сути, хотят купить готовый набор, где будет все, что нужно, с простой инструкцией и чертежом, вставьте А в Б, сделайте С, готово.

Он ведет меня по лестнице в спальню на верхнем этаже, где рядом с дверью стоит гардероб. Он наклоняется к какому-то тайнику за клубком из трубок, баллонов и регуляторов. Мы торопимся: он правда не хочет, чтобы здесь и сейчас нас застала дочь, но гордится своим достижением и хочет им похвастаться.

— И это все, что нужно, чтобы покончить с жизнью?

— Да, прямо у меня в шкафу.

Я пытаюсь представить, удалось бы мне спокойно уснуть в метре от устройства, которое однажды меня убьет.

— Разве вам не становится неуютно от мысли, что это у вас в спальне?

— Нет, — твердо и уверенно говорит он. — Это мое утешение и страховка. Это дарит душевный покой. Многие, очень многие боятся стареть, болеть, стать недееспособными, стать обузой для других. Огромное количество людей не хотят, чтобы с ними это случилось. Если можешь сам себя обеспечить средством для достижения конечной цели — буквально конечной! — которое в любой момент по твоему выбору не даст превратиться в обузу для других, то страх перед будущим уходит.

Дэвиду нужна не машина смерти. Ему нужен мир, где старость, болезни и смерть больше никого не пугают, мир, где мы учимся жить с тем, что смертны, и готовы встретить болезнь и смерть как естественную часть жизни. Но для этого нужны серьезные инвестиции в исследования деменции, мотонейронной болезни и других состояний, вселяющих страх в наши сердца; нужно лучше спонсировать паллиативную терапию и социальную защиту, чтобы больше никто не считал себя «обузой». Потому что те, кто так жаждет контроля над смертью, на самом деле хотят достоинства и уверенности, а не смерти как таковой.

Но самое главное — нужно узаконить право на смерть. Нужно сформулировать законодательство так, чтобы разрешить оказание помощи при смерти, не подвергнув опасности уязвимых людей, которые хотят жить. Понадобится больше интеллектуальных усилий, чем на разработку машины смерти, и это никого не обогатит и не прославит, но пока мы не сделаем все правильно, отчаявшихся людей будут эксплуатировать.

Майю Кэллоуэй нетрудно найти. Она оставила имейл в комментариях к своему посту о праве на смерть и, когда я ей пишу, отвечает через считанные минуты. «С превеликим удовольствием с вами поговорю и всячески помогу, — пишет она. — Меня завораживает “ Сарко” и все, что он символизирует». Мы договариваемся пообщаться в скайпе на следующий день.

Exit регулярно рассылал пресс-релизы с именем Майи. Один пришел в день венецианской презентации, и прочла я его в речном трамвае от аэропорта. К нему прилагалась фотография Майи в полосатой шали на хрупких плечах, с тонкими чертами лица и льдисто-синими глазами, которая улыбается, сидя на скамейке. В письме упоминалось, что Майя уже ездила в Швейцарию, чтобы умереть, но решила вернуться в США.

«Теперь, почти полтора года спустя, Майя думает, что ее час близок, — было написано восторженным жирным курсивом. — И она хочет воспользоваться “Сарко”».

Филип вспоминал о Майе, когда я говорила с ним в тот вечер.

— Я видела пресс-релиз, — сказала я. — Она ездила в Швейцарию, но передумала?

— Не столько передумала, сколько осознала, что ее рассеянный склероз — это более медленный процесс, и решила вернуться в Америку. Но теперь едет опять. Единственный вопрос — совпадем ли мы по времени. Если машина будет готова. Она говорит, что ей концепция нравится.

— Она станет первой, кто ей воспользуется?

— Если совпадем по времени, — повторил Филип, скрестив пальцы с почти кровожадным предвкушением.

Когда подходит час нашего разговора, Майя пишет, что мне придется звонить ей на телефон: без сиделки она не может разобраться, как включить скайп.

— Простите, пожалуйста, — говорит она, поднимая трубку, голосом тихим, но твердым. — В будущем я во всем разберусь. Просто у меня проблемы с восприятием из-за рассеянного склероза (РС), — ей только что исполнился 41 год, говорит она, но она все больше чувствует себя «ребенком из-за прогресса болезни. Я как будто молодею. Мне нужны детские радости: всегда хочется обниматься, хочется, чтобы мне готовили, хочется, чтобы укладывали в постель». Майя живет с лучшим другом в Таосе — маленьком городке в Нью-Мексико, на южном краю Скалистых гор. Мать и сестра умерли, когда у нее обострился РС. «Обо мне никто не мог позаботиться, только сиделка на несколько часов в день. Так что за мной присматривает друг. Он мне как старший брат».

Майя и правда кажется ребенком из-за открытости и мягкого голоса. Уже через несколько минут разговора во мне просыпается какой-то материнский инстинкт, и я чувствую укол ужаса. Как Майю занесло в мир Филипа? Но когда я спрашиваю о повседневной жизни в ее состоянии, становится очевидно, что я беседую с умным и рациональным взрослым человеком. У нее активный словарный запас женщины с многолетним жизненным опытом и высшим образованием.

— Это похоже на непрерывное падение. Оно коварно, словно узкий коридор, который незаметно становится все уже и уже. Деменции, как в случае с Альцгеймером, нет, зато есть когнитивные нарушения, так что память, внимание, исполнительная функция, способность обучаться новым задачам — все серьезно ухудшается. Затем из-за поражений спинного мозга перестают функционировать руки, ноги и торс.

По ее словам, паралич неизбежен:

— В момент полного паралича РС во многом напоминает мотонейронную болезнь, но тянется намного дольше. Я могу быть полностью парализована через год-другой, но даже тогда стадия болезни не будет считаться смертельной или требующей госпитализации в хосписе, так что под конец я на несколько лет останусь полностью прикована к постели, не контролируя функции организма и с трудом общаясь. — Она уже теряет контроль над шеей, появились трудности с дыханием. — Я не думала задерживаться даже до этого этапа. Не хочу заходить еще дальше.

Раньше Майя была невероятно энергичной женщиной. Работала в кинопроизводстве, жила ради карьеры.

— Если бы вы спросили меня из прошлого, хотела ли я жить так, как живу сейчас, я бы категорически ответила «нет». Но сделать это намного труднее, чем кажется. Включается инстинкт самосохранения.

— Что вы имеете в виду под «сделать это»?

— В смысле сделать что-то самостоятельно, как в «Справочнике мирной таблетки» Филипа, либо поехать и принять препарат. Я уже ездила в Швейцарию, и мне дали добро, но я вернулась, потому что оказалась не готова.

Рассказ Майи о том визите в Швейцарию отличается от версии Филипа. Дело не в том, что она осознала, будто ее РС протекает медленнее, чем она думала; скорее она не смогла дойти до конца. Она прибыла в Цюрих самостоятельно, врачи из клиники эвтаназии Life Circle («Круг жизни») провели осмотр, на несколько дней разместив ее на попечении сиделки. Она смотрела местные достопримечательности, посетила монастырь. И тут пришло чувство вины.

— По-моему, все дело в стыде, в том, что моя культура считает самоубийство чем-то постыдным. В Америке очень распространен РС, и в нашем обществе существует негласный договор, что, если у тебя прогрессирующий РС — просто учись с ним жить и сохраняй боевой настрой. Это недостойное поведение, если не можешь дотянуть до конца — значит, ты не так смел, не так отважен.

А потом она задумалась о своем отце.

— Была еще одна мысль: нельзя, чтобы папа потерял еще одну дочь, это недопустимо. Дети не умирают раньше родителей.

Как с собой ни покончишь, это в любом случае не одиночный, не индивидуальный поступок. Всегда вовлечены другие: те, кто помогает, кто оказался рядом, те, кто тебя обнаружил, те, кого любишь и оставляешь позади.

— Ваш папа знал, что вы ездили в Швейцарию?

— Нет. Узнал от одного из своих друзей-сплетников. Очень разозлился. Считал, будто его предали. А я думала: «О боже, папа на меня сердится, у меня неприятности». Я мигом села на самолет и вернулась к другу, который за мной присматривает. Мы договорились, что потянем еще немного и сделаем все правильно, сообщим семье, как они того заслуживают, а потом, будем надеяться, меня кто-нибудь сопроводит обратно, когда я буду готова. Но ирония в том, что возвращение ничего не решило. Они не хотят с этим мириться. Не хотят ничего об этом слышать. Не хотят сажать меня на самолет. Уж точно не хотят со мной лететь. Трагедия моей истории в том, что после возвращения ради того, чтобы «все сделать правильно», их реакция осталась той же.

В Швейцарии Майя и познакомилась с Филипом. «Он мой личный герой», — восторгается она. До этого они уже переписывались, а когда она узнала, что они одновременно будут в стране, спросила, не хочет ли он встретиться. «Я ездила со своей сиделкой в Гриндельвальд и познакомилась с Филипом, Фионой и их собачкой Хенни. Было чудесно. Мы ели пиццу, о многом говорили. Потом он показал на айфоне снимки этого устройства и сказал: “Вот над чем я работаю”».

Филип никогда не теряется. Так и представляю его за столом с женой, песиком, новой подругой-инвалидом и ее сиделкой, с кусочком пиццы в одной руке и айфоном в другой, как он выдает концепт-изображения «Сарко» и байки про «Зеленый сойлент». Майя осталась под впечатлением: «Я подумала: “Вау, просто великолепно”». Но было сомнительно, что устройство будет готово в скором времени, так что она вернулась в США и больше об этом не вспоминала.

Они оставались на связи.

— Я сказала: «Филип, если я, американка, лишенная права на смерть, могу хоть чем-нибудь помочь, то разреши мне рассказывать о твоем деле». — Так и вышло. — В конце концов он сказал: «Не хочешь опробовать “Сарко”?» А я сказала: «Ну, я буду иметь это в виду и скажу СМИ, что очень заинтересована из-за того, как меня обходят законы».

Теперь Майя аккуратно подбирает слова, потому что, хотя явно заинтересована в «Сарко», планов умирать в нем у нее нет.

— У меня сильно ухудшилась дыхательная функция, и еще есть небольшая… как это называется, когда боишься маленьких пространств?

— Клаустрофобия.

— Да, легкая клаустрофобия. По-моему, «Сарко» — это прекрасно. Красивый. Элегантный. Символизирует что-то чудесное для нашего мира. Но для меня, с моими конкретными страхами и болезнью, — не уверена, что это подойдет. Хотя я все еще к нему неравнодушна и думаю, что это наше будущее.

Но потом, я даже не успеваю спросить, как Майя сама приводит целую кучу причин волноваться из-за «Сарко».

— Когда читаешь в Newsweek, что это «тесла» среди машин смерти, нужно быть осторожнее, чтобы не увлечься элегантностью и шиком, забыв, что речь о жизни и смерти и что с этим процессом нужно быть очень рациональным.

«Сарко» представляет смерть гламурной, эйфорической и потому привлекательной, но самоубийство и так вещь заразная, особенно среди молодежи, особенно при международном интересе СМИ. В месяц после смерти Мэрилин Монро число самоубийств в США повысилось на 12% , а смерть Робина Уильямса связывают с десятипроцентным скачком самоубийств в течение пяти месяцев . Суицид привлекателен и без новых машин.

— Еще меня немного беспокоит, что при ошибках в печати машина может дать сбой, — продолжает Майя. — Никогда не знаешь, где возникнет аномалия.

Об этом я не подумала, хотя в Венеции Алекс с готовностью признавал, что печать была сущим кошмаром, потому что «машины склонны косячить». Дефективное устройство может сломать жизнь тому, кто набрался смелости его использовать. Майя обсуждала «Сарко» с сооснователем NuTech Дереком Хамфри. «Дерек сказал: “Что-то похожее уже пробовали в прошлом, возникали проблемы. Мой совет — если вы готовы и станете первопроходцем, то пусть лучше рядом стоит кто-нибудь со шприцом наготове”. А я подумала: “Твою мать”».

Когда кто-нибудь сядет в «Сарко» и нажмет кнопку в первый раз, это будет событием. Филип уже сейчас разводит шумиху ради интереса прессы. Но Майя не считает свою смерть перформансом; она не доброволец на выступлении Филипа на эдинбургском фестивале, который хочет протестировать новую машину смерти ради шутки. Ей нужно знать точно, что ее выбор закончит жизнь безоговорочно. «Я должна быть абсолютно, полностью уверена».

В жизни Майи не так много уверенности. Она в подвешенном состоянии: недостаточно больна, чтобы умереть, недостаточно здорова, чтобы жить. Но невыносимым ее существование делает именно реакция мира на эту ее неспособность попасть в четкие категории, на ее пограничное состояние.

— Неизлечимые дегенеративные болезни не вызывают к тебе такого же сострадания, как к людям при смерти в хосписах, но при этом, очевидно, тебе не хватает здоровья, чтобы конкурировать наравне со всеми. Ты изолирован. Америка — совсем не то место, где дают поблажки физически несовершенным. Это мир головорезов. А особенно медиамир, где я работала. Когда ты напуган, несовершенен и недееспособен, это не то общество, где тебя примут с раскрытыми объятьями.

— Но ведь тогда ответ — изменить эти настроения в обществе, а не разрабатывать технологию для убийства?

— Да. Точно! Думаю, нужно трудиться на всех фронтах.

То же самое мне сказал Филип в Венеции. Но как ЭКО повлияло на исследования причин бесплодия, так и простой ответ в виде «Сарко» снижает вероятность того, что мы будем изучать, почему люди хотят покончить с собой. И пока смерть остается табуированной темой, а оказание помощи в смерти — вариантом лишь для немногих избранных, рынок для смерти-своими-руками продолжит существование. Как и подпольные аборты, это явление никуда не денется вне зависимости от того, появятся ли нужные технологии или правовое поле, гарантирующие безопасную и достойную смерть.

— В своей постели, с британским голубым котом, которого я так люблю, с последним ужином — вот как в идеале хотелось бы уйти, — говорит Майя. — Но в моей семье нездоровая динамика. Как и очень многие американские семьи, мы в ужасе от болезней и смерти. Учитывая семейную ситуацию, для смерти, наверное, лучше снять тихую квартиру у озера в Цюрихе или Базеле, потому что там безопасно и надежно, там это культурно приемлемо и не стыдно.

Из всех встреченных мной людей, мечтающих о контроле над завершением своей жизни, Майя ближе всего к концу. Она планирует покончить с собой в клинике Life Circle в ближайшие месяцы. Смерть — не какая-то страховка, поджидающая в шкафу, не расплывчатая концепция, которую еще предстоит осмыслить: она смотрит смерти в лицо.

— Существует ли идеальная смерть? — спрашиваю я. — И может ли вообще существовать?

Майя на миг замолкает.

— С эстетической точки зрения — это «Сарко». Элегантное устройство, в котором перед отправлением чувствуешь себя приятно и окрыленно, правильно? Да еще в каком-нибудь красивом месте, потому что можешь установить машину где угодно. Эстетически это идеальная смерть, — отвечает она наконец. — Но на самом деле, если копать глубже, идеальная смерть — это когда у тебя не остается незавершенных дел, когда ты примирился со всем, что происходит в твоей жизни, и со смертностью. Когда ты обрубил все привязанности к личным вещам, обидам, зависимости, гневу. Вот что такое для меня идеальная смерть — понимание и сам путь принятия. «Сарко» прекрасен, но если не позаботиться обо всем этом, то и в него ляжешь с мятущейся душой.

— Идеальная смерть — это состояние, а не средство?

— Да, — говорит она с тоской. — Да-да-да.