На Пасху Авдеевы собирались ко всенощной. Петр поторапливал. Жена, как нарочно, не могла найти косынку, дочь нацепила мини-юбку.

— Спятила! Снимай сейчас же! — приказал отец.

— Дай волосы досушу! — Фен кружил и гудел вокруг Настиной головы, как пытающийся выровнять курс подбитый самолет.

Писатель критически оглядел Стеллу:

— Ты глаза не чересчур накрасила? Все-таки в такой дом идем…

Христофоридисы пригласили Авдеевых к себе — разговеться после службы.

Кроме них Эсхил позвал Пятигорских, Генку и знакомого грека с женой.

— Петечка, котик, я совсем немножко, — залепетала Стелла. Заглянула в шкаф. — Им же что-то подарить надо, с пустыми руками нельзя. Вот плед есть, новый. Как думаешь?

Муж оценил вещь, пощупал, глянул на этикетку:

— Турецкий! Они не возьмут. Посмотри еще.

Когда приехали к храму, уже стемнело. Началась самая безмолвная ночь в году — теплая, с густым запахом цветения из окрестных садов. Только сейчас Петр заметил — дочь так и осталась в короткой юбке.

— Настька!

— Папа, да все в стирке!

Народу собралось много. Авдеев видел знакомых — около ризничной сидел в хорошем, хоть и не новом, костюме Валентин; прохаживалась, довольно жмурясь, баба Клава; запирал свой джип цыганский барон Иван в шелковой рубахе — только теперь в алой, а не в белой, как обычно. Многие принесли в корзинах святить куличи и пасхи, разноцветные яйца, вино.

Поглядывая на бутылки, в стекле которых отражались огоньки свечей, баба Клава стала кому-то рассказывать:

— Помню, соберемся мы с Валей в Родительскую субботу, возьмем большую бутылочку портвейна и — пешком на кладбище. Устанем по дороге, присядем, выпьем по глоточку — и дальше…

Авдеев расцеловался с Христофоридисом. Растроганно показал туда, где краснела теперь рубаха Ивана:

— Сколько детей!

— Угу, — согласился Эсхил. — Только там, куда ты показываешь, это не дети: это цыгане такие куличи пекут. В ведрах. Широкая натура!

— А я и не разглядел в темноте — думал, дети стоят со свечами…

В длинном, до пят, джинсовом рубище и ковбойской шляпе подошла Генка, вынырнули из толпы Пятигорские. Лариса с гордостью объявила, что Леня бросил поддавать и начал принимать курс специальных препаратов.

— А еще хожу в церковь с энергией, достойной лучшего применения, — прошамкал Пятигорский: от лекарств в его голосе появилась некоторая брежневитость.

— Да ладно, ходит он! — презрительно усмехнулась Лариса. — Два раза и был всего.

Леня исподлобья поглядел на Христофоридиса:

— Нет, я, конечно, не верую, старик, но мне интересно разобраться. Совсем другой социум! Может, только в нем сегодня и место духовному человеку, а?

Вдалеке замелькал фотограф Санёк. Он быстро пощелкал собравшийся люд, как кислотой, плеснул фотовспышкой в лицо дьякону и ускакал.

— Пойдемте внутрь, а то на улице останемся, — позвал Эсхил.

Действительно, уже когда читали Деяния святых апостолов, Авдеева сзади и с боков сдавили так, что он еле мог креститься. Но это не мешало его тихому, праздничному настроению. У алтаря возник огонек и быстро рассеялся по всему храму, побежал от свечи к свече.

В половине двенадцатого священники унесли плащаницу Спасителя в алтарь, ближе к полуночи все в храме замерло, а ровно в полночь раздалось тихое пение. Оно становилось громче и громче, а когда зазвучало в полную силу, медленно раскрылись царские врата. С крестом, иконами и хоругвями вслед за одетым в светлые ризы духовенством молящиеся вышли на улицу, обошли крестным ходом вокруг храма. В толчее Авдеев потерял и Настю, и Стеллу, но он знал, что здесь с ними не случится ничего плохого. Зазвучал праздничный тропарь: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав!»

Как хлынувшее из мешка зерно, люди стали снова заполнять церковь, на возглас батюшки «Христос воскресе!» радостно отзываясь: «Воистину воскресе!» Теперь все священники были одеты в красное, а служба продолжалась в ярко освещенном храме, громкая и величественная. Петр чувствовал себя светло и безпечно. Несмотря на затекшие ноги, он без душевного ропота выстоял всю пасхальную утреню и всю первую пасхальную литургию.

Когда служба закончилась и прихожане вышли во двор, Христофоридис предложил:

— А хотите на крышу подняться — посмотреть, как солнце на Пасху играет?

— Поедем, Эха, все утомились, все голодные, — взмолилась Татьяна.

— Да это недолго. Зато радости сколько!

Несмотря на усталость, Петр взял за руку Настю и пошел за другом. Их догнала женщина в желтом платье — жена грека, тоже приглашенного в гости.

Они с трудом поднимались по узкой деревянной лестничке. На стенах коробились старые выключатели, поселившиеся тут, наверное, еще в тридцатых годах; выпирала толстая проводка, кое-где обмотанная изолентой и забеленная сверху известкой.

Скаты крыши были покрыты гулкой жестью. Авдеев впервые видел купола с крестами так близко — можно подойти и потрогать. Внизу — церковный двор, многочисленные домики вокруг и березы. Вверху — быстрые птицы.

На крыше уже сидела работающая в храме молодежь — уборщики, повара, преподаватели воскресной школы.

А солнце и правда играло — переливалось и плавало в голубом. Пролетая мимо, птицы на миг растворялись в желтом огне, а потом снова становились различимы.

— Если много раз подряд повторять слово «христианство», начинает казаться, что это — горсть зерен, — сказала вдруг Настя. — Не какая-то изысканная пища, но из этой горсти можно сварить питательную, вкусную кашу.

— Христианство по утрам — долгая жизнь! — выдала рекламный слоган гречанка в желтом.

— Зря вы смеетесь, — серьезно посмотрела на нее девочка.

* * *

Дома у Христофоридисов все было приготовлено заранее: на буфете и подоконниках выстроились куличи — нарядные, как царские дети; в саду под деревьями стоял стол.

— Вот как надо жить, — сентиментально сказал жене Петр, — сад, банька… Кошку должны звать Муркой, собаку — Жучкой. Не продать ли нам квартиру?

Стелла нерешительно кивнула: впервые за долгое время муж заговорил о совместном будущем.

Христофоридис объяснил ей, где можно вымыть руки, и вызвался показать дом. Сняв с крючка полотенце, Стелла подозвала Петра и тихонько заметила:

— А полотенца-то турецкие…

В комнатах ощущалась прохлада, какая бывает в таких домах даже в самую сильную жару. Пока хозяин демонстрировал гостье детскую, Петр включил телевизор, пощелкал по каналам.

— Вот Эсхил говорит, оказывается, знак зодиака нельзя носить, — услышал он голос жены, поправлявшей на шее медальон с изображением Водолея.

— Или знак зодиака, или крест, — подтвердил Христофоридис. — Или человек кланяется светилу, или Творцу светил. Кино американское смотришь? Переключи, а…

На экране замаячили сцены из «Семнадцати мгновений весны». Петр ностальгически заметил:

— По мне, так это кино не про фашистов, а про мое детство. Сразу вспоминаю, как фильм шел по нашему черно-белому телевизору: Штирлиц пастора Шлага везет, а мама мне в это время горчичники ставит… Почему сегодняшние актеры так не играют, Эс?

…Бывало, отец звал Петьку к телевизору — кричал: «Иди скорей — опять этого дурачка показывают!» И он, Петька, все пытался объяснить папе, что это совсем не дурачок, а замечательный комедийный артист Савелий Крамаров. Нынешних он защищать не стал бы…

— Петечка, пошли во двор, — попросила Стелла. — Насмотришься еще.

— Эха, ну где ты?! — возмутилась Татьяна. — Помогай давай. Ты самовар хотел…

Не успела она постелить белую скатерть, как сверху на стол упала сухая ветка. Христофоридис засуетился, бросился разжигать огонь под самоваром с сияющими боками и ржавой трубой.

В саду группками стояли гости. Покрывшийся мхом мангал обступили Пятигорские и Генка. У кучи старой листвы разговаривали грек с женой. Грек походил на большого плюшевого медведя — полноватый, с темными влажными глазами. Его звали Иларион, жену — Диана.

Выспавшаяся в машине писателя Варя носилась по двору в новеньком платье и мокрых от росы колготках. Глаша еще в храме прониклась симпатией к Стелле и теперь держалась рядом.

— Люблю я их, — растроганно проговорил Христофоридис, глядя на дочек. — Такие разные: Глашка уже, как взрослая, во все мои дела вникает, а Варька плачет над теми же книжками, что и я в детстве. — Он поставил на стол плетеную сухарницу с хлебом и снова пошел в дом.

— Как твой фильм продвигается, Эсхил? — поймал режиссера за руку Иларион.

— После Пасхи в Беслан поеду. Представляете, в школе, которую террористы захватили, был учитель физкультуры, старик-грек. Один из бандитов стал бить девочку, хотел застрелить, а этот грек его ударил и автомат отобрал. Но выстрелить не успел, его самого тут же убили. Зато девочка жива осталась. Что это, как не подвиг?

— А помнишь, ты говорил, хочешь игровой фильм снимать? — поддержала разговор Диана, накручивая на руку длинные янтарные бусы. Коричневые бусины напоминали кусочки подрумяненного на сковороде мяса.

Сюжет появился у Христофоридиса еще во времена театральной студии. Семья греков хочет уехать из СССР в Грецию. Мальчик, главный герой, занимает позицию бабушки и дяди, которые говорят: «Собираемся за материальным, а не в поисках воли Божьей. А есть ли воля Божья для нас на этот переезд? Москва — Третий Рим, четвертого не дано. Мы бежали из Греции потому, что Второй Рим потеряли. Но Россия, каким бы ни был в ней строй, держава православная — за ней будущее. Куда дальше бежать?» Один из персонажей цитирует слова Достоевского о византийском наследстве и спрашивает: «В какую Элладу мы едем? Разве это наша историческая земля? Мы ведь из Малой Азии, из Понтоса. Едем в капиталистическую страну — вот правда!» В конце концов все остаются. Бабушка, дядя и мальчик убеждают своих близких, что храм Божий — везде.

— На игровой фильм надо богатого спонсора искать. — Эсхил потер большой палец об указательный. — Но тема того стоит. Одни греки оставались и работали на благо своей Родины, а другие бежали в Грецию.

— Вася Хадзипанагис тоже… уехал, — выдавила Диана.

— Вася Хадзипанагис — особый случай, — вильнул Христофоридис, гордившийся знаменитым соплеменником. — Я говорю о тех, кто за оливковым маслом и шмотками подался. А правы оказались оставшиеся! В Москве на премьере моего фильма о российских и греческих храмах был сам лидер греческой оппозиции Антонис Самарас! Он вышел на сцену и сказал, что на следующий день встречается с российским руководством. Во время кризиса Греция искала помощи у России. Не у Запада! Министр иностранных дел Греции прилетал! А еще была тетка моя, бежавшая в Грецию и моющая там полы со своим высшим образованием. И после этого я неправ, что когда-то не уехал?!

Ворохнулась и кашлянула запертая в конуре собака, звякнула тянувшаяся по земле цепь.

— За сто-ол! — позвала Татьяна.

Все стали рассаживаться. Разномастные стулья и табуретки мягко проседали ножками во влажную землю. Глафира заняла место рядом со Стеллой. По-детски желая понравиться, сделала комплимент:

— А вы очень похожи на Настю, такие же глаза…

Леня протер полой клетчатой рубахи толстые линзы очков и с брежневскими интонациями прохрипел:

— О, капусточка, селедочка!.. Такая русская еда, люблю. — Проникновенно поделился: — Я же недавно снова с отцом Даниилом разговаривал. Узнал много нового. Например, что блуд весь от баб! Слово-то еще это, как его?..

— Искушение, — засмеялся Христофоридис.

— О! Искушение! А с Ларисьей мы так и живем — не женаты, не венчаны. Я об этом отцу Даниилу рассказал, а он говорит: блуд! — Лариса толкнула мужа в бок. — Все, Ларисья, — теперь только как брат и сестра! И никаких больше! Да шучу я…

— А как с новым языком продвигается? — подмигнул Эсхил.

— Ты же видишь, у него теперь другое увлечение, — ответила за мужа Лариса.

Авдеев передал Эсхилу на другой конец стола бутылку «Дюшеса»:

— Толяна не стал звать?

— Подумал, чего человека в грех вводить. Он недавно звонил, говорит: «Все, Хилуха, кирять завязал, иду в такси работать».

— Как он тебя называет? Хилуха? — зашлась от смеха Диана, уже осушившая бокал кагора.

— Думаешь, Толян без тебя на Пасху не надрынькается? — удивилась наивности Христофоридиса Генка.

Сообразив, что ее развязный смех не вяжется с обстановкой, гречанка решила уравновесить свое поведение пристойным разговором:

— Вот мы чуть что — сразу: «Господи, помоги». А хорошо надоедать Богу всякими мелочами?

— Это в нас говорит самомнение. — Татьяна взяла с блюдца коричневое, крашенное луковой шелухой яйцо, машинально тюкнула им по яйцу, протянутому Варей. — Мы должны полностью смиряться перед Богом, понимая, что даже в мелочах безсильны. Так учит православие, а лучше православия ничего нет.

— Почему? — вежливо спросила Стелла.

— Вы как будто не проходили: учение Маркса всесильно, потому что оно верно! — хмыкнула Генка. Но тут же осеклась.

— Когда русские послы приехали в Царьград и услышали православную службу, то, даже не зная греческого языка, потом признавались, что будто на небе побывали, — сказала Татьяна. — А ведь до этого они ездили и к магометанам, и не только к ним: искали того Бога, которого захочет принять их русская душа. Когда я сама обратилась к вере, то, с одной стороны, было чувство собственной неполноты, греховности, а с другой — радости. Я стала очень хорошо понимать притчу о блудном сыне: если человек возвращается, пусть перемазанный грязью, но к собственному отцу, то чувствует его любовь. Его принимают. И мы…

Закончить Татьяне помешал Варин вопль: это Глафира шлепала сестру:

— Не смей лезть, когда взрослые разговаривают! Не смей лезть!

Христофоридис вздохнул, перегнулся через стол к Авдееву:

— Пойдем, брат ты мой, покурим — постоишь со мной.

Они зашли за угол баньки. Вокруг изрубленной, с округлившимися краями колоды хлопотали оранжевые «солдатики». Рядом валялись чурки, крупными волокнами напоминавшие куски вареной говядины.

— Когда наш интеллигент думает или рассуждает о Христе, на самом деле он так облагораживает свою личную мораль — веры в его мыслях и словах нет, — выпустил дым из бороды Христофоридис. — И Леня и Генка — они, конечно, пока не верят. Но хотя бы думают о Боге, и это хорошо.

Авдеев понял, что друг имел в виду и его.

С обратной стороны к баньке приблизилась ревущая Варя. Постояла, чуть успокоилась. Не замечая взрослых за углом, начала жалостливый разговор с воробушком:

— Здлавствуй, волобусек… — Задумалась, хлюпнула носом: — Волобусек, волобусек, плинеси мне молозеное!

Подумав еще, уточнила:

— Одно!

Вспомнила, что надо делиться:

— И маме. Одно…

Подумала снова:

— И папе — одно.

После этого Варя замолчала надолго, но когда Эсхил уже собирался обнаружить свое присутствие, выдала:

— А Гласке — навоза!!! Тлидцать!

— Ну вот у кого она нахваталась? — приуныл отец.

Когда Авдеев и Христофоридис вернулись к столу, все сидели кроткие и разморенные. Пятигорский положил голову на плечо жены, Глаша лениво листала перед Стеллой детский журнал «Лучик православия», Иларион отгонял покушавшуюся на кусок кулича пчелу… Откуда-то подошли Татьяна с Настей.

— Вы где были? — наклонился к уху дочери Авдеев.

— Меня теть Таня помочь попросила, — негромко ответила дочь. — Тетя Диана детскую книжку подарила, а там на одной картинке чертик — мы страницы склеивали.

В это время уже сильно захмелевшая Диана, тихонько ругаясь, оттирала со своего желтого платья пятно от вина, но пятно становилось только грязнее. Ее взгляд упал на Настю.

— А ты почему не красишься?! — свела зрачки к переносице гречанка. — Тебе сколько лет?

Настины бровки поползли вверх.

— Надо краситься. Моя дочка в твои годы уже вовсю косметикой пользовалась! Знаешь, какая у нас с дядей Лариком дочка умная! Целыми днями учится — от книг не оторвешь!

— А почему вы ее с собой не взяли? — заинтересовалась Настя.

— Она вчера волосы в фиолетовый цвет покрасила, разве ее можно было в таком виде — сюда! — брякнула Диана.

— Какой у тебя маникюр красивый, Диана, — мягко сказала бывшая актриса и с улыбкой посмотрела на свои отекшие руки: два кесаревых сечения не прошли даром. Румяная сероглазая красавица раздарила красоту и здоровье дочкам. Хотя, воспользуйся она известными женскими уловками да включи актерские уменья, и сейчас загляденье будет. Только ей давно надоело, что на нее глазеют, она уже покаялась за аншлаги и восхищенные взгляды. У нее — другой крест. Возраст, двое «оторванных» малюток, старый дом, огород. Люди ищут, чтоб жилось попроще, а они с мужем — как потруднее. Тело ломит, а душа спасается.

— Ну а что все мои книги про чакры надо сжечь, ты, конечно, Таня, шутишь? — переключилась Диана.

Татьяна огляделась:

— Настя, что-то Варька затихла — поищи, пожалуйста.

— Она, кажется, в дом ушла, я найду.

Эсхил сходил к самовару, пошуровал там и вернулся:

— А кто смотрел вчера по телевизору, как в Иерусалиме на Святой Гроб Господень Благодатный огонь сходил? Чудо какое!

Леня оторвал голову от Ларисиного плеча, размеренно прошамкал:

— Просто берут красный фосфор, путем нагревания без доступа воздуха делают из него белый фосфор, а потом органические растворители добавляют — типа скипидара или бензина. Растворитель испаряется — фосфор загорается.

— И все-таки она вертится, да, Леня? — поддел Авдеев.

— Балда ты, Леня, — пристыдил Христофоридис. — Враги православия в Иерусалиме знаешь как бдят — и то подкопаться не могут!

— Бог Леньке простит! — уверенно заявила Лариса.

— Ты говоришь так, потому что вы из дикой гордыни творите Бога по образу и подобию своему! — погрозил Ларисе пальцем Эсхил. — Думаете, Он будет судить вас по справедливости, однако — по вашей. Вы Ему: «Я обидел ближнего, но он сам виноват, первый начал», а Господь в ответ: «Конечно, ты прав, тебя вынудили». Так не будет! Думаете — Бог вроде Деда Мороза: поканючишь — сразу даст, а Сам ничего не спросит. Но это — фантазии. Панибратству тут места нет!

— Эха, не заводись, — попросила Татьяна.

— А я не завожусь. Просто люди живут в прелести. Бог — в лучшем случае на последнем месте: когда все уже есть, хочется немножко святости. Но только если ради этого ничем поступаться не нужно! Во время Великого поста — на каждом шагу реклама колбасы!

— Мы же светское государство, — возразил Иларион.

— Да я ведь не говорю о том, что в пост не надо колбасу продавать. Но хотя бы не рекламировать-то можно. Мы в советские времена идеологией не торговали, а теперь торгуем верой. Мы даже душой торгуем! У англичан национальный бренд — аристократизм, у итальянцев — темперамент, а у нас — загадочная русская душа! Все хотят жить удобно, в храм не ходят, детей неправильно воспитывают… Вот скажи, — Эсхил воззрился на Петра, — почему ты своей дочери в короткой юбке форсить разрешаешь?

Авдеев огляделся — Настя до сих пор была в доме. Он хотел объяснить, что и сам не приветствует миниюбок на малолетних модницах, но внутренний голос шепнул — еще не хватало оправдываться при всех.

— Эс, давай со своей дочкой я разберусь как-нибудь сам, — предложил писатель.

— Нет, ну ты просто объясни, почему? — настаивал Христофоридис.

— Глаша, посмотри, где там Настя и Варя, — приказала Татьяна.

— Ну, мама-а-а, я с тетей Стеллой…

— Иди в дом, я сказала! — рыкнула мать.

Глафира неохотно сползла со стула. От дунувшего ветерка с яблони на стол свалился жук.

— Ты думаешь, все вокруг смотрят на твою дочку и восхищаются — ах, какая симпатичная девочка, какие стройные у нее ножки? — распалялся Христофоридис. — Или ты наших мужиков не знаешь? Когда она проходит мимо, они пялятся на нее и говорят друг другу: «Эх, я бы!..»

— Эха!.. — предостерегла Татьяна.

— Если ты еще хоть слово скажешь в том же духе про мою дочь, получишь по морде! — задохнулся Петр. — Тебе никто не давал права меня судить. Ты говорил, что мы со Стеллой — хорошая семья, но тебя даже не интересует, считают ли другие хорошей семьей вас, потому что уж вы-то — святые! Все остальные на вашем фоне осознают свою греховность и начинают комплексовать. При этом ты куришь, оскорбляешь, осуждаешь других, выносишь им суд вместо Бога — и даже не пытаешься от этого избавиться. Или ты думаешь, раз вы ходите в храм, вас в рай по блату пустят? Да вы просто козыряете своей верой!

— Эсхил мне друг, но истина дороже? — хмыкнул Пятигорский.

Христофоридис заискрил:

— При чем здесь «козыряете»?! Мы гордимся верой, да, но это не имеет никакого отношения к гордыне. В Библии написано: не гордись золотом и богатством, а гордись тем, что ты под Господом Богом ходишь, что у тебя есть Господь.

Татьяна успокаивающе погладила мужа по руке, посмотрела на Петра серыми своими глазами:

— А почему я не должна быть счастливой оттого, что я христианка? Ходят же мусульманки по столице моей православной родины в хиджабах, соблюдают свои традиции… И я тоже не хочу скрывать своей веры. Это — мое счастье, и большего счастья для меня нет.

Солнце заплыло легким белым облачком. Из-за стола встала Генка:

— Ладно, пиплы, было клево, но вечером у меня эфир.

— Мы тоже пойдем, — сузил свои бархатные медвежьи глаза Иларион и чуть заметно кивнул на еле живую Диану.

Татьяна стала собирать гостинцы.

— Что касается людей, которые комплексуют перед нами, — говорила она, выбирая куличи, яйца и конфеты получше, — так это потому, что они чувствуют свою греховность. При этом хотят, чтобы все было удобно: два раза в год прийти в храм — на Пасху и за крещенской водой. В лучшем случае — на исповедь. А батюшка еще и утешит: «Да ладно, Господь простит; ну, милостыньку небольшую подай». Но вера такого удобства не дает. Если ты встал на этот путь, то, как сказал Господь, «возьми свой крест и иди за Мной». Крест — это всегда тяжелая ноша. И еще Господь сказал: «Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир».

— Все плохие, — уронил голову на грудь Петр. — А где же христианская любовь и всепрощение?

Христофоридис тяжело навалился на стол:

— Где Лев Толстой, хочешь ты сказать? Не надо путать! Непротивление злу насилием и прочие постулаты его учения — вещи в корне богоборческие. Как не сопротивляться злу? А если война? Отдать своих жен, своих детей? Кстати, про левую и правую щеку сказал не Толстой, а Господь — врагу Своему. И касается это только твоего, личного. Оскорбляют тебя — смолчи и смирись. Но если на твоих глазах будут обижать твоих близких, топтать твою Родину, ты обязан вступиться — за тех, кто просит о помощи. Нет, Петше, все-таки надо было тебе подождать, пока отец Даниил дела раскидает. Отец Андрей…

— Хуже?

— Не в том дело. Отец Андрей — замечательный батюшка, очень добрый. Но Господь у него милостив: ну, не подержишь ты поста — и ничего, Бог простит. Да Бог с лица земли смел Содом и Гоморру! Мы можем надеяться на милость Божью, но не должны этим пользоваться. И поверь, ни одного храма отец Андрей в своей жизни не построит: нет у него такой воли.

Петр встал:

— Ты извини мне высокий штиль, но один храм отец Андрей уже построил. В моей душе. Спасибо за угощение. Стелла, зови Настю, мы уходим.