В начале апреля, за две недели до Пасхи, умерла мать Толяна — тетя Люда. Утром, получив пенсию, отсчитала сотруднице собеса двадцать рублей за хлопоты, сварила суп из банки тушенки, прилегла на терзанный кошкой диванчик в своей комнатке и отошла.

— Ухандокал, мерзавец! — хлопнул Толяна по плечу Христофоридис, когда все они — Авдеев, Генка и Леня с Ларисой — собрались в малогабаритной квартирке Кишкановых. Родственников, если не считать приехавшей из Ростова тетки, у Толяна с матерью не осталось, и он попросил приличных знакомых помочь ему в тягостный момент жизни. Постоянно твердил: «Чтоб все честь по чести».

Кроме благонравного общества, куда входила и возившаяся с кутьей тетка, разделить горе пришел Толянов дружбан Оболенский — он чувствовал себя стесненно, ухмылялся и поглядывал на ощетинившийся бутылками стол.

— Чё ухандокал-то, чё ухандокал… — гундосил Толян, вытирая с уха засохшую пену для бритья. — Уже месяц ее пальцем не трогал. Вместе «Аншлаг» на дисках смотрели.

— Я слышала, когда по межгороду звонила, как ты, пьяный, орал: «Отец тебя не добил, так я добью!» — наябедничала из кухни ростовская тетка.

— Это когда было-то! И я ведь, эта, сожалею!!! А угробили ее врачи. Участковая Селютина… эта… сказал бы я ей… только рецепты выписывать умеет!

— Может, это вспышка виновата, — предложил свою версию Леня. — Вчера в пять утра по Земле жахнула! Аккурат по центру солнечного диска.

— Да и побухивала матушка, — попытался окончательно снять с себя вину Толян.

— А как не пить с таким сыночком?! — вознегодовала тетка, и все посмотрели на лежащую в гробу покойницу — с подвязанной платком нижней челюстью и крестообразно сложенными руками: на правой — кривой, сломанный, мизинец. Обшитая красной тканью крышка гроба была прислонена к подоконнику, и, когда из-за облаков выглядывало солнце, на просвет становилось видно, что гроб сколотили из кривых досок.

Тетю Люду окружали привычные ей вещи — поцарапанный сервант, откуда на стол вынули тусклые хрустальные рюмки; пустой пыльный аквариум, где ее сын когда-то разводил гупёшек и меченосцев; кинескопный телевизор, подаренный коллективом хлопчатобумажного комбината к выходу на пенсию. Мать Толяна работала на СХБК — была секретаршей директора. Должность свою любила — старалась помогать людям. Если в приемной томился электрик — «горело» порешать вопрос с жильем, тетя Люда, вызывая раздражение шефа, пропускала бедолагу без очереди. А как же? Человек до Первого мая в новую квартиру въехать не успеет, а у него жена, детки…

Когда в советских фильмах показывали штучные по тем временам откровенные сцены, тетя Люда смотрела исключительно на простыни и пододеяльники: не у них ли на предприятии шили?

— Ты, это, Хилуха, братан, сделал, чё я просил? — увел разговор от неудобной темы Толян.

— ?!

— Ну, молитвы-то над матушкой почитать…

— А, отпевание. Святое дело. Вон как раз отец Даниил подъехал. — Христофоридис кивнул в окно на въезжающий во двор пикап (в кузове машины перекатывался рулон рубероида и болтались пустые пластиковые бочки).

— Клевая тачка у попа, не «жигули» почему-то, — поддела Эсхила Генка, одетая в огромное полосатое пончо. Из-за дополнявшего костюм хайратника Генка напоминала верную подругу индейца.

— Я понимаю, когда людям мешают спать доходы чиновников — чиновники из казны крадут, — миролюбиво посмотрел на Бумагину режиссер. — Но священнику-то верующие сами жертвуют. Будет у него хорошая машина или плохая, на тебе, Генаша, это никак не отразится. Думаешь, отец Даниил о престиже заботится? Да он последнее отдает, чтобы на храм собрать, чтобы бывшим зекам в реабилитационном центре было что поесть. Он на этом «ниссане» по требам ездит, по двести километров в день наматывает. А если «жигули» встанут где-нибудь?! Ладно, выйду встречу.

— А где твой дричипот, Петруся? — осклабился Толян. — Во дворе не видать…

— Чего это у меня дричипот? — обиделся за свою «мазду» писатель. — Почти новая машина, на профилактику загнал.

Христофоридис долго не возвращался. Без него все почему-то сразу почувствовали себя зажато, даже цельный Леня выглядел потерянным. Скучал без Ларисы, которая ушла на кухню помогать Толяновой тетке готовить. Сквозь толстые стекла очков рассматривал стоящие в серванте фигурки лебедей, сделанные Толяном из пластиковых бутылок.

— Ну, запропал наш Папа Сатырос! — не выдержал наконец Пятигорский.

В ответ послышался голос Христофоридиса — он вошел первым, распахнул дверь перед отцом Даниилом. Облаченный в фелонь и епитрахиль священник пригнул голову, чтобы не задеть висящие над дверью колокольчики. За настоятелем храма Покрова Пресвятой Богородицы сунулась соседка Кишкановых — озиралась со смесью скорби и любопытства на лице. Из кухни, откуда плыл запах куриной лапши, выглянула ростовская тетка. Сообразив, зачем приехал служитель культа, несмело сказала:

— Так она ж некрещеная была…

— Некрещеная? — строго посмотрел на Толяна Христофоридис.

В ответ тот независимо тряхнул немытыми волнистыми волосами.

— Ты в какое меня положение ставишь, идиот? — интимным тоном пожурил сироту Эсхил. — Я настоятеля храма приглашаю, а ты раньше сказать не мог?

— А чё, нельзя над некрещеной молитвы читать? — с вызовом бросил Толян.

— Участь любого человека в руках Божиих. Но усыновляются люди Богу через искупительную жертву Господа Иисуса Христа, — вмешался священник. — И усыновление это подается в таинстве Крещения. В Крещении они становятся также чадами Церкви, членами Тела Христова, и только в этом случае Церковь может и должна молиться о них поименно, то есть лично о каждом. Поелику некрещеный человек сам себя лишает этого ходатайства Церкви.

— Хотел, чтоб все честь по чести, — смутился Кишканов.

— Что же вы не сводили маму покреститься? — закручинился отец Даниил.

— Да я и сам покреститься хотел. Но Хилуха вон… то есть Эсхил…

— Ты давай на меня бочку не кати, — дернул Толяна за рукав Христофоридис. — Я тебе еще когда сказал — не пей хотя бы три дня, попостись.

— А такой я Боженьке не нужен, да?!

— Вы ведь в театр не ходите, аки мамонь, — возразил отец Даниил. — Готовитесь, костюм надеваете. Так почему же считаете, что к Отцу Небесному можно как попало прийти?

Пока Толян взвешивал, говорить или не говорить, что в театре он не был со времен студии, отец Даниил оглядел покойницу, заметил стоящую на телевизоре фотографию тети Люды — семидесятых годов, с тусклыми красками. Рядом блестел гранями стакан с водкой.

— А зачем это в стакане спички плавают? — полюбопытствовал протоиерей.

— Так это чтобы душа Людына не потонула, — словоохотливо пояснила пришедшая из кухни тетка. — Водки-то для нее наливаем…

— Как вы себе это представляете? — жалостливо посмотрел на тетку священник. — Чего не насмотришься на поминках — затейник народ наш!.. Язычество, да и только! А вам я скажу — не отчаивайтесь, — обратился отец Даниил к Толяну. — Возложите свое упование на Бога, Он наш главный утешитель. За маму можно дома молиться, келейной молитвой. И есть святой — мученик Уар, которому дана особая благодать — просить дерзновенно пред Престолом Всевышнего о скончавшихся нехристианскою смертью… Только на келейную молитву обязательно нужно благословение получить. Творите в память о ней дела милосердия — людям помогайте, милостыню непременно подавайте. А еще лучше — самому окреститься. Это ведь не просто красивый обряд: жизнь ваша изменится совершенно, вы сразу опору обретете, и ваши молитвы о маме больше будут Господу угодны. А станете вести церковную христианскую жизнь — и после смерти стяжаете мир и вечную радость.

Толян почему-то покраснел. Батюшка повернулся к Эсхилу:

— Ну так я поеду….

Смекнув, что отец Даниил не сердится за напрасное приглашение, Христофоридис осмелел и негромко попросил:

— Раз приехали, не могли бы вы тут с двумя троглодитами поговорить? Я пытался, да случай тяжелый. — Зафиксировав приязненное покачивание головы священника, Эсхил повел его к столу, где сидели Пятигорский и Генка.

— Лёнь, — издалека начал Эсхил, — как там у тебя с новым языком-то продвигается?

Вконец заскучавший без Ларисы Леня с готовностью отозвался:

— Да пока некогда особо над этим работать. Но, меж прочим, совершенно новое слово придумал — солеманелешня. Можно гласные менять, переставлять — солиманилешня, салемонелешня… Только еще не решил, что обозначать будет.

«Хорошо, Бодуэн де Куртенэ этого не слышит», — внутренне усмехнулся Авдеев, но вслух произнес:

— Главное — слово родилось!

— А для тебя, старик, есть сюжет, — порадовал Пятигорский. — Напиши про мужика, который сделал состояние на вороньих гнездах. Все знают, что вороны таскают драгоценности. А куда они их потом девают? Один бомж задумался, поднакопил милостыню и нанял автокран. А в гнездах — и браслеты, и сережки…

Из кухни выглянула Лариса:

— Ты бы придумал, где нам самим состояние взять. А то деньги улетают, как в рог изобилия.

— Ерунда неважная, Ларисья, — сконфузился за жену перед священником Пятигорский.

— Таблетку не забудь выпить, горе мое…

Христофоридис приобнял Леню за плечи:

— Вот, отец Даниил, перед вами — самородок; человек, принципиально чуждый стандартных схем мышления. Не побоимся этого слова — гений, какие рождаются раз в сто лет. Но, — Эсхил уронил руки, — два образования: считает, что Вселенная возникла самопроизвольно из большого взрыва!

Обычно строгое лицо отца Даниила смягчила улыбка:

— Ну что ж, «Большой взрыв» — это термин, которым астроном Хойл иронически окрестил теорию, которую сам, впрочем, не разделял. Однако ее придерживается большинство современных ученых.

— Ну нет, товарищи, так мы коммунизм не построим, — обиделся Пятигорский, поняв, куда ветер дует. — Я взрослый человек, и мои убеждения пошатнуть не получится.

— Я вам вот какую паремию расскажу, — не обиделся священник. — Теоретическая модель Большого взрыва интересна как раз тем, что вопреки прежним представлениям вводит в современную науку понятие о начале Вселенной. И если внимательно изучить данные, объясняемые в рамках этой теории, мы увидим, что для рождения Вселенной должен был мгновенно совпасть целый ряд параметров, причем настроенных чрезвычайно тонко.

(Леня хмыкнул: смотри, мол, какие грамотные церковники пошли.)

— Даже ничтожно малое отклонение величин привело бы к тому, что Вселенная или в принципе не могла бы возникнуть или не просуществовала бы долго, — не обиделся священник. — Так что теория взрыва как раз ставит под большое сомнение вероятность самопроизвольного возникновения Вселенной, а согласно выводам некоторых ее сторонников, идея о том, что все случилось само собой, и вовсе противоречит здравому смыслу. Иных ученых эти выводы даже заставили пересмотреть свои атеистические позиции.

Пятигорский слушал внимательно, перечеркнув губы указательным пальцем.

— Кстати, упомянутого Фреда Хойла тоже сложно назвать атеистом, — повернул руки ладонями вверх священник. — Например, он отстаивал идею о непрерывном творении вещества Вселенной из ничего. А еще он оспаривал биологическую теорию эволюции — утверждал: ее скорость слишком мала, чтобы за несколько миллиардов лет создать совершенство жизни. Возможность случайно собраться простейшему живому организму из разрозненных химических элементов он приравнивал к шансу, что налетевший смерч может собрать Боинг-747 из разбросанных на свалке деталей. Впрочем, — отец Даниил улыбнулся, — как говаривал великий физик и христианин Нильс Бор, все «современные концепции недостаточно безумны», чтобы дать нам истинное понимание сути физического мира.

У подъезда остановился автобус с надписью «Ритуальный». Забрызганный серой глиной по самые окна, он, похоже, с утра сделал не один рейс на лежащее за холмами кладбище. В прихожей образовался водитель, понуро распорядился: «Выносите». Вдохновляемый предстоящей выпивкой, Толянов приятель Оболенский охотно подставил под гроб плечо. Ростовская тетка бросила длинный взгляд на шифоньер. Толян сунул в карманы две бутылки водки.

— Чтоб все честь по чести? — предположил Эсхил. — А ты знаешь, что по православным канонам на поминках не пьют?

Кишканов посмотрел на Христофоридиса как на дурака, потом — вопросительно на батюшку.

— Так, — подтвердил отец Даниил. — На поминальном столе не должно быть спиртного, бо главное тут молитва, а она с нетрезвым состоянием несовместима. И есть на кладбище тоже не следует.

Толян было заколебался, но, встретив умоляющий взгляд Оболенского, бутылки в карманах оставил.

На кладбище поехали все, кроме управлявшейся на кухне тетки, помогавшей ей Ларисы да Лёни с отцом Даниилом — Пятигорскому не терпелось продолжить разговор.

Тетю Люду похоронили быстро. Кинули на крышку гроба по комку весенней, пачкающей руки земли. Кто хотел, выпили из пластиковых стаканчиков водки, закусили конфетами «Буревестник». Повеселевший Оболенский, повиснув на оградке, со смехом вспоминал, как отказывалась покойница звать Толяна к телефону — боялась, как бы сына не увели пить, хотя Толян сам споит кого угодно.

— Чё ты буровишь! — блеснул железными зубами Толян. — Тебя и спаивать не надо, алкобаса.

Эсхил достал сигарету и удалился от свежей могилы на кладбищенскую аллею. Авдеев присоединился.

— Недавно в храме случай интересный был, — усмехнулся Христофоридис. — Смотрю, мальчишка лет семи свечку за упокой ставит, а в глазах такая скорбь застыла. Решил его приободрить, думал — из близких кто помер. Оказалось, он за упокой класса. Говорит, учительница жалуется — безпокойные ученики подобрались. Вот и попросил Бога успокоить…

— А мне недавно рассказали… — Петр кашлянул, глотнув дыма. — Привезли верующую бабулю в неврологию — состояние невменяемое. Маленький внук довел: целый день ходил за ней и повторял: «Молись и кайся, молись и кайся…» Когда разбираться стали, оказалось, малыш просто просил почитать ему сказку «Малыш и Карлсон».

— Думаю, все-таки это анекдот, — качнул головой Христофоридис.

* * *

Когда вернулись, тетка стала разливать из стоящего на плите ведра лапшу по тарелкам; Лариса носила их на стол. В квартиру потянулись соседи: большей частью старички и старушки — в байковых рубашках, теплых носках и очках на резинке. Увидев Петра, Лариса скосила глаза в сторону стола: на дальнем конце до сих пор разговаривали Леня и отец Даниил.

— …Многие, изучившие глубоко математику, имели своеобразную веру в Бога, хотя и не знали христианства как должно, — заканчивал какую-то свою мысль протоиерей.

— Я, кажется, об этом у профессора Милованова читал, — с почтением проговорил Леня. — У меня до сих пор его учебник по линейной алгебре где-то лежит.

— А я дочку Игоря Вениаминовича в Москве крестил, — улыбнулся приятному воспоминанию отец настоятель.

— Милованов — верующий?

— А почему вы удивляетесь? Ничтоже велие. Да не просто верующий, а каждое воскресенье в храм ходит, и сын его в семинарии учится.

Сели поминать. Ростовская тетка сообщила, что в детстве сестру называли Людмишкой. Отец Даниил, Христофоридис и Авдеев поели кутьи, а от куриной лапши по случаю поста отказались.

Соседи чинно погружали ложки в тарелки, просили добавки, пили компот и уходили. Кто-то принес сто рублей, которые одалживал у тети Люды. Кто-то выпроводил наконец Оболенского. Быстро набравшегося Толяна уложили в комнатке, еще два дня назад принадлежавшей его матери.

Выпив рюмку, сидевшая напротив Христофоридиса Генка стала поглядывать на него более приязненно, а после второй предложила:

— Ладно, Христофор, не хмурь фейс — смотри на все проще. Тем более, может, я вообще скоро в Питер перееду…

— Что вдруг? — пошел на примирение Христофоридис.

— Собираюсь Димона попросить, пусть мне там однушку купит — брат он мне или кто? Не на «Васе», конечно… Взамен я свою долю в квартире родителей на племянника перепишу. — Бумагина налила себе еще. — После эфира устала как не знаю кто. А в прошлый раз мы зря с тобой поцапались: я же обидеть не хотела. Хотела просто узнать.

— А я хотел объяснить.

— Ну вот и объясни тогда. Я, например, честное слово, не понимаю, на чем основан тот же закон о возвращении церковного имущества. Мало того что он противоречит статье Конституции об отделении Церкви от государства, так еще и не может быть правильно выполнен. Ведь до семнадцатого года Церковь не была отделена от государства и с екатерининских времен не имела никакой самостоятельной собственности. Не было ничего, о чем можно было сказать: это только и исключительно церковное добро. А сейчас что происходит? Золотая московская земелька со свистом улетает! А ты знаешь, сколько в Москве метр земли стоит? Но особенно меня напрягает ситуация в Калининградской области: там РПЦ передаются помещения, где никогда ноги ее не ступало, — костелы и другие здания католиков. А? Или я неправа? Тогда так и скажи: «Герла, ты неправа».

Христофоридис зачем-то помешал компот в бокале со щербатым краем, очень спокойно отпил несколько глотков:

— Чтобы с таким апломбом ораторствовать, нужно хоть немножко книги по истории читать. Не по истории религии, а по истории вообще…

— Ну, покатили телеги!

— А можно вам отвечу я? — попросил сидевший невдалеке отец Даниил. — Государство стало замахиваться на церковное имущество еще со времен Петра Первого. Петр, — при этих словах Эсхил посмотрел на Авдеева, — пустился зело вмешиваться в церковные дела. При нем было отменено патриаршество и учрежден Святейший Синод. Недовольство значительной части духовенства вводимыми порядками он просто подавил силой власти. В итоге во многих церковных делах император становится окончательной инстанцией. При Екатерине Второй, с передачей земельных владений Церкви в государственную казну, монастыри лишились главного материального источника существования, а само их число было резко сокращено. Так действительно Церковь постепенно — ово, ово, ово — утратила огромное количество земельных владений и основную часть приносимых ими доходов — на церковные нужды от государства поступала лишь малая толика. Но хотя указом Екатерины было упразднено право Церкви на владение и управление землями, которые были населены крестьянами, в церковной собственности сохранялись земли ненаселенные. Церковь не была ограничена в приобретении городских и сельских строений, движимого имущества, в накоплении денег. Это к вопросу о том, что она якобы ничем не владела со времен Екатерины.

Что касается церковного управления, то до семнадцатого года не проводилось ни одного церковного Собора, занеже власть не разрешала. И только при Николае Втором был подготовлен Поместный Собор, открытый, по известным обстоятельствам, уже при Временном правительстве. На этом Соборе наконец вновь избрали патриарха — им стал будущий священноисповедник Тихон Московский. Однако новая, большевистская власть подмяла Церковь с еще большей силой: именно тогда, с декретом об отделении от государства, Церковь лишили прав, выражаясь нынешним языком, юридического лица, всех земель и собственности. Провозгласили все имущества существующих в России церквей народным достоянием, отнимали церковные ценности, уничтожали святыни, разрушали храмы, свели на нет церковную систему образования, духовенство и верующих преследовали и расстреливали. Поэтому если теперь государство начинает пещись о Церкви, что-то возвращает, финансирует ее, это совершенно справедливо: государство ей должно. Почти безконечно, если по-честному.

— Ну а в Калининградской-то области? — подсказала Генка. Было заметно: слова отца Даниила ее не тронули.

— Про Калининградскую область я тебе сам расскажу, я туда ездил, — вмешался Христофоридис. — До закона о возвращении церковного имущества о бывших костелах и кирхах там вообще никто не вспоминал: здания разбирали на кирпичи, все гнило и разрушалось, и все молчали. Как только стали Православной Церкви передавать, начали возмущаться. Я вообще думаю, за всеми этими возмущениями стоят спецслужбы соседней Германии: раздувают проблему через агентов влияния — журналистов. Ты знаешь, какая там пресса? Сказал бы я тебе…

Генка засмеялась, играя, как мехами гармошки, тремя подбородками и не стесняясь отца Даниила:

— Да с твоей крыши, Христофор, последний шифер съехал: надо оно бундесам — наши дела религиозные!

— Вопрос касается не только религии.

Дедушка-сосед с пятном на пиджаке опасливо поглядел на спорщиков и, царапая по дну тарелки ложкой, стал торопливо доедать лапшу. В запале Генка нырнула под стол, выхватила из холщовой сумки с бахромой знакомый цитатник, взъерошила страницы:

— «Чем ограниченнее кругозор человека, чем меньше он знаком с историей, природой и философией, тем искреннее его привязанность к своей религии»! Фейербах!

— А я вам — по памяти, — сцепил руки в замок несколько ошалевший отец Даниил. — «Нет рабства безнадежнее на свете, чем рабство тех рабов, себя кто полагает свободным от оков». Гёте.

Из смежной комнаты, где спал Толян, с большим чемоданом вышла ростовская тетка. Смущенно сказала:

— Вещички собрала кое-какие Людыны. Толик позволил. Вы уж сами дальше, у меня поезд.

— Пойду и я, — оправил рясу протоиерей. — Могу вас до вокзала подбросить.

Все собрались провожать. Пятигорский помогал нести чемодан, Эсхил включил в подъезде свет.

— Я и еще две герлы как-то раз, в старших классах, помню, решили в церковь зайти, — спускаясь по лестнице, погрузилась в воспоминания Бумагина. — Интересно же было — запретное дело! Встали там среди пипла, а к нам какая-то карга подходит: «Почему без платков?» Потом другая: «Неправильно креститесь!» Радовались бы, что молодежь пришла! С тех пор у меня нет никакого желания даже близко к церкви подходить.

— А не Господь ли попустил, чтобы к вам подошли и сказали: не там стоишь, не так крестишься? — осторожно предположил Петр. — Разве это верующий, если он с амбициями говорит: «Не пойду больше в храм, если меня там так принимают»? Богу хуже не станет оттого, что мы к нему не придем.

— Все спросить забываю, — Эсхил пошел рядом с Авдеевым, — куда твой приятель Январев подевался?

Петр замедлил шаг:

— У Январева дела плохи. Развелся с женой, уехал к сестре в Воронеж, а там его инсульт разбил…

— Нельзя, конечно, так говорить, — потемнел Христофоридис, — но не наказание ли это Божье? Он ведь ни одной юбки не пропускал. Я ему еще когда советовал: остановись…

* * *

На следующий день, а точнее, в шесть утра, Генка позвонила Христофоридису и спросила, что нужно сделать, чтобы окреститься. На встречный вопрос, нельзя ли было обождать с идиотскими выходками часов хотя бы до восьми, Бумагина ответила: совершить Таинство ей требуется безотлагательно.

После того как Толянова тетка уехала в свой Ростов, Генка вернулась помочь хозяйственной Ларисе перемыть посуду и навести в квартире порядок: бардак в жилище, где обитали два бражничающих человека, стоял несусветный. Когда закончили, была ночь. Лариса позвонила Лёне, предупредила — они с Генкой заночуют у Кишканова: добираться из неблагополучного района в такую пору себе дороже. Разложила диванчик. Перед сном собралась принять душ, но дверь в ванную оказалась запертой изнутри. Бумагина в это время расчесывала на кухне волосы массажкой с обломанной ручкой; Толян, икая и кряхтя, продолжал смотреть хмельные сны.

В домах, которые когда-то строил для своих рабочих хлопчатобумажный комбинат, под потолком между кухней и ванной были небольшие окошки. Лариса встала на стул, заглянула внутрь: оплывший от краски дверной шпингалет — защелкнут, отлично просматриваемый куб ванной — совершенно пуст. Понятно, если бы речь шла о крючке — тот мог случайно застрять в вертикальном положении, а потом упасть в петлю… Не найдя решения ребуса, Лариса легла спать.

Ночью ее растолкала Генка. Чуть раньше Бумагина проснулась от тяжелых шагов — ходили в комнате тети Люды. Решив, что это Толян перекочевал из мира снов в царство алкогольной абстиненции, Генка отважно накинула свое безразмерное пончо. Едва она вошла, шаги прекратились. Но одного взгляда на Кишканова было достаточно, чтобы понять — с вечера он не вставал. Луна стояла везде — в зеркальце оставленной на подоконнике пудреницы, в плафоне ночника, в полированной дверце гардероба.

Видимо, шаги доносились от соседей. Другого объяснения у Генки просто не оставалось, тем более что, по рассказам Кишканова, в доме хватало забулдыг, любивших покуролесить независимо от времени суток. И все же она отдавала себе отчет — движение происходило именно здесь. Бумагина развернулась и вышла, но, только закрыла за собой дверь, из комнаты раздались звуки, напоминавшие щелканье бича. Громко заскрипело-завизжало — казалось, кто-то катается на дверце шифоньера. Послышался топот сразу многих ног. Побывавшая за свою хипповскую юность в разных переделках, Генка потом говорила: «Тут-то я и перетрухала».

Разбуженная Лариса, не разобравшись, потащила трусиху к эпицентру шума. Но теперь, когда они вошли, звуки не прекратились. На кровати по-прежнему спал Толян. Под батареей валялась разбитая пудреница, болтался на проводе ночник, а дверца шкафа открывалась и закрывалась сама по себе. Торчащий из-под дверцы вязаный рукав на их глазах втянулся внутрь. Вокруг, как в миксере, смешивались лязг, рев, стон, скрежет…

— Хочу бежать, а ноги не двигаются, — плакалась Генка Христофоридису по телефону.

— Храм Покрова Богородицы в Колпачках знаешь? Найди там отца Даниила… И зюзю этого с собой возьми — ему квартиру освятить надо. Может, это за душой бесы приходили или те злые духи порезвились, которые всегда рядом с людьми находятся, но по милости Божией скрыты от наших глаз.

— Для чего им?

— Это же духи зла! Господь попускает иногда: таких, как ты, вразумляет! А ванная так и заперта?

— Открыта, представь себе! Вписалась на флэт называется… — вздохнула Бумагина.