Был вечер субботы. До храма в Колпачках Авдеев добрался быстро, не вляпался ни в одну из пробок. Христофоридис посоветовал перед разговором с отцом Андреем отстоять вечернюю службу, но сам не поехал — остался дома с прихворнувшей Татьяной. За те два месяца, что Петр здесь не был, строительство новой церкви заметно продвинулось — вокруг стало меньше опилок и досок, внутрь теперь вели не хлипкие мостки, а полноценное крыльцо с ажурными перилами; над желтым кубом четверика появилась надстройка.

Начинало смеркаться. Из старого храма энергичной походкой вышел отец Даниил, с налету споткнулся о взъерошенного мальчишку.

— И чего ты тут встал, аки еродий посреди болота? — делано строгим голосом спросил настоятель.

— Думаю, — понурился мальчуган. — Когда последний урок церковнославянского был, вы велели Псалтирь читать, а я читаю и не понимаю ничего. Может, мне рано еще?

— Зато бесы все прекрасно понимают! — нахмурился священник. — Понимают — и прочь бегут. Читай, а после и сам разуметь начнешь.

В храме было празднично, хотя до Пасхи оставалось больше месяца. Пока не началась служба, люди негромко разговаривали, зажигали и ставили свечи, подходили к иконам. К свечному ящику прошел юноша в церковном облачении, с корзиной, полной просфор. Мимо Авдеева проплыли трое казаков, словно поделивших между собой один комплект формы: первый — в бекеше и с нагайкой, но в тренировочных штанах, второй — в сером пальто, лампасных шароварах и кроссовках, третий — в спортивной куртке и брюках, заправленных в надраенные сапоги.

— Ряженые, — усмехнулся кто-то за спиной Петра.

— Но если, не дай Бог, война, они первые добровольцами пойдут, — ответил другой голос.

На амвоне появился одетый в лиловое священник, и по тому, как все примолкли, стало ясно: служба началась. Петр не понимал значения происходящего, он просто делал то, что делали вокруг: крестился, когда все крестились, и кланялся, когда все кланялись. Поймал себя на том, что ему нравится осенять себя крестным знамением, точнее, нравится, что он имеет на это право вместе со всеми собравшимися здесь людьми. Авдеев почти не разбирал слова молитв, с непривычки отвлекся и улетел мыслями к газетным склокам, к своему новому роману. Стал рассматривать прихожан. От возвышающихся вокруг голов в шапках и пуховых платках казалось — до самых царских врат раскинулось перезимовавшее кочковатое поле… Рядом стоял мужичок в куртке. Всякий раз, когда мужичок крестился, куртка громко шелестела, и он старался держать локоть на отлете.

Заставив себя вернуться к молитве, образованный Авдеев по отдельным фразам догадался — читают Евангелие. Вдруг медленно погас свет, и с клироса полилось величественное песнопение, в котором различалось каждое слово. Священник, стоя посредине храма, читал, а хор вторил: «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче, утренюет бо дух мой ко храму святому Твоему, храм носяй телесный весь осквернен; но яко Щедр, очисти благоутробною Твоею милостию. И ныне и присно и во веки веков, аминь. На спасения стези настави мя, Богородице, студными бо окалях душу грехми и в лености все житие мое иждих, но Твоими молитвами избави мя от всякия нечистоты. Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое! Множество содеянных мною лютых помышляя окаянный, трепещу страшнаго дне суднаго; но надеяся на милость благоутробия Твоего, яко Давид, вопию Ти: помилуй мя, Боже, по велицей Твоей милости…»

Когда служба закончилась и храм опустел, Петр растерялся. Спросил у спустившегося с клироса человека со стопкой старых книг:

— Не подскажете, где мне найти отца Андрея?

— Он только что вышел, как же вы пропустили… Наверное, в ризницу пошел — это во дворе налево.

Ризница представляла собой разделенную на две неравные части избушку. В первой — раковина с краном и много чистящих средств для ткани и ковров. Посреди основного помещения — большой стол, на котором две девушки гладили облачения священников. По стенам — платяные шкафы с полосами ткани вместо дверей. Оттуда, где полосы подходили неплотно, выглядывали разноцветные фелони и епитрахили — зеленые, желтые, голубые, бордовые. На стене — православный календарь, лампада и очень много икон. Вслед за Авдеевым в ризницу заглянул отец Даниил, но Петра, с которым их когда-то знакомил Христофоридис, не узнал. Одна из девушек, ойкнув, сделала плаксивое лицо:

— Батюшка, простите ради Бога, я рясу вашу подпалила.

— Овча ты, Елена, — пожурил девицу протоиерей. — Забыл из-за тебя, зачем и заходил.

Отца Андрея здесь не было. Испортившая рясу недотепа посоветовала искать священника в трапезной.

Уже стемнело. Авдеев прошел через двор туда, где светились окна, прочитал на двери: «Посторонним вход строго воспрещен». Потоптался, но все же робко вошел. На одном из столов молодая женщина растирала скалкой ядра грецких орехов. Здесь же на противне в жидком тесте вязли порезанные дольками яблоки, в кастрюле плавала чищенная картошка. Невдалеке стояли вазочки с вареньем, ждали своей участи вареные грибы в эмалированной миске.

Дверь за спиной Авдеева открылась, но теперь вошел не отец Даниил, а худощавый человек, одетый во все черное — подрясник, безрукавку поверх, широкий пояс и зимнюю вязаную скуфейку. «Монах», — сообразил писатель. О лице человека в первую очередь можно было сказать, что оно невозможно спокойное.

— Вы не Петр? — спросил вошедший. — Видите, вы меня ищете, а я — вас. Идемте.

Проходя мимо церкви за алтарем, отец Андрей перекрестился и еще трижды сделал это перед входом. Спросил:

— Вы в храме впервые?

— Ну почему… — смутился Авдеев.

— Хотите, я вам покажу? Вот это, слева от алтаря, — главная икона нашего храма, «Покров Богородицы». Рядом — икона Господа, подарена патриархом Алексием Вторым…

Передвигаясь от иконы к иконе, они прошли мимо женщины, вполголоса читавшей толстую книгу. На страницы падал свет маленькой настольной лампы.

— В храме круглые сутки читают Псалтирь, — объяснил отец Андрей, — люди сменяют друг друга. Даже если кто-нибудь не уверен, есть Бог или нет, все равно его впечатляет, что кто-то ночью молится за всех прихожан, за весь город.

Писатель огляделся и почувствовал себя летящим сквозь Вселенную. Космос погруженного в темноту храма был усеян маленькими огоньками лампад, и вместе с ним, Петром, летел отец Андрей, летели святые, смотревшие из своих ковчегов, как из окон, обрамленных в мерцающее золото окладов…

Монах и Авдеев присели на длинную скамью в дальнем от входа углу.

— Вы хотели поговорить? — приветливо начал священник.

Долго готовившийся к этому, Петр смешался:

— Не знаю, как начать. Я, святой отец…

— Извините, правильно будет «отец Андрей» или просто «батюшка». «Святой отец» — это у католиков.

— Конечно. Так вот, знаете, я недавно понял, что в моей жизни не осталось ничего светлого: ни дома, ни на работе, нигде. О чем бы ни думал — все мысли плохи; как бы ни поступал — получается не так. Мне кажется таким избитым, когда человек говорит: «Я запутался», но я… запутался.

— Знаете, встречается и другая избитая сцена — в рекламном ролике сначала перечисляют наши проблемы, а потом заявляют — выход есть! И мы кисло улыбаемся, поскольку понимаем — на самом-то деле это никакой не выход: нам просто пытаются что-то навязать… Но сейчас я скажу: выход действительно есть. Надо только захотеть им воспользоваться. Обратите внимание — не суметь, а захотеть. Все написано еще в Библии. Поверьте, те, кто живет так, как там сказано, чувствуют себя легко и спокойно.

— А те, кто живет по-другому, вероятно, чувствуют себя, как я? — усмехнулся Петр.

— Это еще не самое плохое. Хуже, что потом они лишаются Царствия Небесного.

— То есть попадают в ад, — произнес Авдеев. — То же самое говорит и Эсхил. Но скажите мне не как священник, а как человек — вы верите, что ад на самом деле существует?

— Конечно!

— А кто может это знать? Кто видел?

Монах сложил на коленях руки, обтянутые узкими рукавами подрясника:

— Когда еще не изобрели ни телевизора, ни компьютера и даже книги ценились на вес золота, люди посвящали жизнь Богу. Вы знаете, что вообще-то христианин рождается не для того, чтобы получить как можно больше удовольствий, а чтобы в течение жизни заслужить спасение души? И вот люди, посвятившие себя Господу, усердно просили Его открыть участь того или другого умершего, показать, что нас ждет после смерти. И Он по великому милосердию Своему открывал вечные муки некоторым избранникам Своим для их спасения. Был, например, такой инок Исихий Хоривский. Во время тяжкой болезни его душа оставила тело на целый час. И когда он пришел в себя, то закрылся в келье и пробыл в затворе двенадцать лет, не произнося ни слова, не вкушая ничего, кроме хлеба и воды. А на смертном одре сказал братиям: «Простите меня! Кто стяжал памятование смерти, тот не может согрешить». Все наши лютые болезни и злоключения, все страшнейшие земные страдания и скорби в сравнении с адскими муками ничтожны!

— Но можно ли верить таким свидетельствам? — усомнился Петр. — А если это обычные сны?

— Если человек на годы заточил себя, значит, понимал, что это не было сном. Вы ведь отличаете сон от реальности. Просто люди сегодня горды и высокомерны: им кажется, что их предки были темными и глупыми, а вот они — умные и образованные.

Место читавшей Псалтирь женщины заняла другая. Вокруг по-прежнему было темно и тихо, по-прежнему от огоньков лампад матово поблескивало золото икон. Авдееву показалось, что он снова — в детстве, в старом кривобоком домике на улице Иссыкской: новогодняя ночь; все, кроме него, уже уснули, в печке тлеют угли… Их свет пробивается в щель, оставленную чугунной дверцей, играет на боках елочных шаров… А утром было светло-светло: ночью выпал снег.

— И как там будет, в аду? — Петр с сомнением посмотрел на отца Андрея.

— Ад ведь невозможно исследовать с помощью каких-то приборов, — опустил голову монах. — Можно только собрать крупицы доступных нам представлений. Есть даже примеры дохристианские — например, картина ада, которую рисует греческая мифология. Древние греки, народ высокой культуры, задумывались о загробной жизни. Они видели ад как место желаний, которые невозможно исполнить: человек находится рядом с предметом своей страсти, но не может ее удовлетворить и от этого мучается неимоверно. А страсти-то бывают лютые. Скажем, многие на земле живут одержимые блудом. — Здесь Авдеев опустил глаза. — В этом весь смысл жизни такого человека, а иных привычек он не накопил: нет обычая благодарить Бога, радоваться чистыми радостями. И с кем такого поместить в раю? Если он окажется в обществе ангелов или святых, то и на них станет смотреть теми же глазами, какими привык смотреть на людей в земной жизни, что ужасно. Такой человек убил в себе возможность любить настоящей, духовной любовью, а удовлетворить свою единственную страсть на небесах не сможет. Сколько таких уже здесь, на земле, в том числе и стариков: тело их давно омертвело, но они смотрят непотребные картинки и фильмы. А на небе даже этого не будет: ни журнал полистать, ни компьютер включить. Страсть будет жить в таком человеке и мучить его — это тот огонь, который он станет безплодно в себе разжигать. То же касается и всех остальных страстей… Образу ада, описанному в святых книгах — тьме, холоду, смраду, огню, ужасным звукам, — соответствует внутреннее состояние человека. Его ждет соседство с другими грешниками, со злобными бесами. Но парадокс в том, что в раю грешнику было бы еще тяжелее: в присутствии святых он стал бы тяготиться собственным духовным безобразием.

— Может, святой отец… то есть батюшка… может, лучше бы после смерти все заканчивалось? — прошептал Петр.

— Со смертью ничего не заканчивается. При жизни человек только сродняется с бесами и живет под их покровительством, а после смерти оказывается в их власти. Возьмем, например, разведчика: он всю жизнь работал в другой стране, а Родина ему помогала и потом встречает его как героя. Однако если человек служил демонам при жизни, то, когда он приходит в загробный мир, они издеваются над ним. Причем тем больше, чем ревностнее служил.

— Но разве сообразны такие муки с милосердием Божиим? — сказал Авдеев так, точно мог уговорить отца Андрея упразднить ад. — Зачем тогда мы окружены разными предметами и способами наслаждения?

— А почему вы думаете, что все удовольствия предлагает Бог?

— Но если не Бог, для чего он допускает, чтобы нас искушали?

— Потому что так Он позволяет проявляться свободной воле человека. А руководствоваться надо Его словом. Только мы, чтобы легче предаваться своим страстям, глушим в себе этот голос.

От долгого сидения на твердой скамье ноги у Авдеева затекли. Он встал, прошелся взад-вперед. В словах отца Андрея, в его манере говорить Петру что-то казалось непривычным, но было сложно сформулировать, что именно.

— Знаю людей, которые не испугались бы ада, о котором вы сейчас рассказали, — покачал головой писатель.

— Проблема не во мне, а в современных людях. — Монах тоже поднялся, сделал несколько шагов в сторону алтаря и обратно. — Нынешняя цивилизация создает иллюзию безсмертия. Людям кажется, что все просчитано, и они не боятся за свою жизнь. А ведь это свойство падшего человека — ничего не бояться. Даже существует такой грех — безстрашие. Не та смелость, когда воин или мученик преодолевают страх, а безстрашие в том смысле, что человек утрачивает естественную реакцию на происходящее — не боится попасть в тюрьму, не боится родителей, властей. Так что для человека с нормальной психикой и правильным душевным устроением одного понятия «ад» или «вечные муки» достаточно, чтобы задуматься.

— Может, они не хотят?

— Просто это хлопотно и невыгодно. Если признать, что за все придется отвечать, нужно от многого отказаться. Прекратить осуждать, лгать, красть, завидовать. Но оттого, что люди не верят в Бога, Он существовать не перестает. И расплачиваться мы будем не по своим законам, а по Его. Это надо себе представить: на земле человек, который болеет тяжкой смертельной болезнью и мучается, может принять обезболивающие препараты, его утешают родственники, и он ожидает смерти как избавления от мук; а если раскаялся, по смерти получает милость Божию. То есть все страдания срастворены с милостию Господа. И преступник, который сидит в тюрьме двадцать лет, понимает, что эти годы когда-то пройдут. К тому же он читает письма от близких, выходит на прогулку и видит солнышко… А в аду грешник знает, что больше ничего уже не будет. Никогда. Вы можете представить себе вечность? Я читал в одной книге притчу: стоит гора из свинца, и раз в сто лет на нее садится птичка. Птичка чистит об этот свинец свой клюв. И вот когда она сточит гору до основания — это будет только одно мгновение вечности… Само слово «ад» переводится как «невидимое», «ничто». Даже если бы там не было мук, оставалась бы эта вечная пустота. Это страшно. Но земная жизнь — время, когда еще можно покаяться, все исправить и начать сначала. Только, к сожалению, многие вошли в такое состояние, когда уже не хотят идти к Богу, не хотят никакой радости, никакой любви, — состояние, похожее на состояние демонов, возненавидевших добро. А когда такие люди попадают на тот свет, становится поздно верить: в загробном мире не верят — там видят.

— Так почему Бог не покажет этого всем? — обрадовался удачной мысли Авдеев. — Люди сразу перестанут грешить.

— Тогда это будет уже не православная вера, а православная уверенность, — улыбнулся священник. — Понимаете разницу? Нужно иметь доверие к Богу. Когда мы читаем на калитке надпись: «Осторожно, злая собака!», то даже если саму собаку не видим и не слышим, все равно туда не лезем. Может, ее там даже и нет, собаки, но на всякий случай не суемся. Почему? Мы знаем, что собой представляет злая собака и как она может нас изодрать. А вот когда люди читают, что грешить нельзя, потому что дьявол с ними потом расправится, то грешить продолжают. Ведь врага рода человеческого мы ни разу не видели. Хотя то, что он с нами сделает, неизмеримо страшнее любой собаки. — Отец Андрей поежился, обхватил руками плечи. — Однако все это существует — и ад, и враг. Просто ему выгодно, чтобы мы думали, что его нет. Он не тщеславен, как мы с вами: люди считают, что дьявола не существует — и отлично! Значит, больше нагрешат. Он не боится показаться смешным, как мы с вами. Люди надевают на карнавал костюм с рожками: дьявол — опереточный персонаж, прекрасно!

Петр грустно усмехнулся:

— Да он просто образцовый христианин у вас получается! Скромный, смиренный.

— Только он не делает добра и никого потом не пожалеет — предъявит нам все самые мелкие грешочки. Зато Господь учтет все наши самые маленькие добрые дела. Но помнить об этом нужно здесь, пока живем. Поэтому в каноне Ангелу Хранителю мы просим: «Да покрыет срам и студ студная и смрадная и мрачная лица вражия, егда смиренная моя душа от тела распрягается…» Нужно просить Бога дать слезы, которые помогут очиститься.

Петр представил, как жизнь его растает подобно дыму, как распряжется от тела-телеги его душа, похожая на худую, уставшую и больную лошадку, и заплакал не стесняясь.

— Я не хочу… — всхлипывал он, вытирая пальцами слезы. Потом многоступенчато вздохнул и стал подробно, как никому и никогда, поверять свои тайны — все лежавшие под спудом годами черные мысли. Как не пропускал ни одной более-менее симпатичной особы, как коллекционировал победы… Если женщина была не против и хоть чуть-чуть нравилась, ему и в голову не приходило отказаться.

Писатель приложил ладонь к горячему лбу:

— Почему, отец Андрей, еще в детстве мне никто не сказал простую вещь — что изменять жене плохо? Может быть, родители думали, это понятно и так? А когда мне было четырнадцать, на моем пути встретился один парень, Январев. Он внушал: женщины существуют исключительно для того, чтобы ими пользоваться, а умение их соблазнять — признак настоящего мужчины. За первую часть этого утверждения я его осуждал, а вот вторую принял к сведению.

— Бог ничего не попускает просто так, — сказал батюшка. — Значит, для чего-то это все нужно. Может быть, чтобы прийти к раскаянию. Только все меньше людей приходят…

Авдеев вдруг понял, что кажется ему непривычным в отце Андрее. Это не называлось интеллигентностью или воспитанностью, это была доброта. Отец Андрей обладал добротой, почти не встречающейся сегодня. И осознав это, Петр сразу осознал и то, что так с ним никто не разговаривал уже давно.

— …В Новом Завете блуд назван среди тех смертных грехов, которые лишают человека вечной жизни, — говорил тем временем батюшка. — При этом «Не прелюбодействуй» самая непопулярная сейчас заповедь. Но если человек не раскается в грехе блуда, он умрет и участью его будут огонь и сера.

— А если мы с женой только расписались, но не венчались? — с надеждой спросил Петр.

— Но вы же расписались. Значит, обещали друг другу верность.

— Но душой-то я всегда с женой оставался.

— Огонь и сера, — повторил монах.

— А вы сами никогда не были женаты? — проявил любопытство Авдеев.

Отец Андрей улыбнулся:

— Собирался когда-то очень давно — пока монахом не был, разумеется… Знаете, сейчас редко встретишь не то что христианское, но даже хотя бы присущее советскому времени отношение к браку. Я, исповедовавший немало людей, слышал такие вещи, которых по молодости и предположить не мог. Блуд теперь и за грех-то не считается. Вы же знаете, многие утверждают: физические отношения — такая же непреодолимая потребность, как принятие пищи. Но это — ложь. Монахи, да и просто целомудренные люди жили в девственности всю жизнь. И Господь, призывая к девственности, говорит: «Кто может вместить, тот вместит». А для тех, кто вместить не может, и существует брак.

— А если дома кавардак? Если посуда не вымыта, прорехи на носках не заштопаны?

— Знаете, какие жены бывают? Муж обстиран-обглажен-накормлен, но она ему изменяет, и он ни о чем не догадывается. Так, может, лучше в рваных носках, но без рогов?

— А не бывает так, чтобы и в целых носках, и без рогов? — с надеждой спросил Авдеев.

— Бывает. Но совсем нередко — и голодный, и в носках дырявых, да еще с рогами!

Писатель поежился — в храме становилось прохладнее.

— Вы, главное, помните — за блудный грех и сладострастие Святой Дух отходит от человека, — напутствовал отец Андрей.

— Значит, все-таки в ад? — расстроился писатель.

— В том-то и тайна исповеди, чудо Божией благодати, что самые ужасные грехи изглаживаются из сознания! — горячо воскликнул священник. — Если человек приходит с каким угодно страшным проступком и потом больше его не повторяет, грех простится. Главное — не повторять. Когда вы искренне каетесь, грех стирается и на земле и на небе. Но если бы все кающиеся плакали!

Авдеев поднял глаза к сводам храма, где в маленьком оконце висел серп народившейся луны. Выговорил:

— Все, оказывается, несложно.

— Знаете, а Бог Сам очень простой, и мысли Его поэтому просты. Господь знает все таким, какое оно есть. Зато мы считаем себя невероятно глубокими, но это внушает нам лукавый. Если видим простое решение, часто его отбрасываем: враг говорит — не будь примитивным! Начинаем усложнять — и в результате поступаем неправильно. Людям в таких случаях кажется, что это они сами с собой рассуждают, но рассуждают они совершенно с другим существом. А если любой человек даст себе труд проанализировать собственные мысли, он поймет, что до всего плохого доходит не сам. Тут еще важно, как назвать: назвали веру мракобесием — и кто-то уже стыдится ходить в храм. У людей нет внутреннего стержня. А сложность… Сейчас человеку хочется сделать гадость, через минуту — быть хорошим, но в итоге он все равно совершает гадость — вот и вся его сложность.

У Авдеева зазвонил мобильник.

— Уже скоро… — обнадежил он. — Нет, я не там, где ты думаешь… Пока.

— Вам пора, — понимающе кивнул отец Андрей.

— Доктор… простите — батюшка, еще одно, — попросил писатель. — Эсхил говорит, это — гордыня: я ненавижу свою начальницу, Лесную Красавицу. Бывает, в пять утра по нужде, простите, встану и потом заснуть не могу — перебираю в голове обиды на нее, злобу лелею. А ведь когда-то я не был таким: в детстве не понимал, что такое месть и почему нужно в ответ обидеть того, кто обидел тебя.

— Если человек останется в гордыне, она его погубит, — огорченно промолвил священник. — Кто не прощает другим, тому и Бог не простит.

Авдеев кивал, глядя на огонек лампады вдалеке.

— Гордыня из ангела сделала дьявола, — говорил отец Андрей. — Тем более, гордясь, вы еще и в грех злопомнения впадаете, и других осуждаете.

— Да как же не осуждать, когда столько несправедливости? — вспыхнул Петр. — И как осуждение от констатации факта отличить?

Священник задумался:

— Вот, допустим, перед вами вор. И если вы говорите: «Он — вор», значит, осуждаете. А если говорите: «Господи, он украл, прости его», значит, констатируете факт.

— Феноменально! — тихо засмеялся писатель.

— Ну а справедливость… Вот вам задачка на уровне детского сада: есть шесть апельсинов — как вы их с ближним поделите?

— Ему три и мне столько же…

— Это справедливость человеческая. А справедливость Божья — это если брат ваш взял четыре, отдать ему еще и пятый. Вы обязательно исповедуйтесь и постарайтесь потом не грешить, — как о чем-то личном попросил отец Андрей. — А то, знаете, часто бывает: расчувствуется человек, исповедуется, а завтра окунется в суету мирскую и… Между исповедью и покаянием — расстояние огромно. Но Бог видит, как человек раскаивается — лицемерно или всей душой. Если лицемерно, то потом, представ пред Ним, вы ничего сказать Ему не сможете. А если искренне, то милосердие Господа безгранично, как море, в котором все грехи потонут. Только для этого нужно свой грех возненавидеть, потому что страшнее даже не смертный грех, а неисправляемый. И еще: вам, Петр, обязательно причаститься нужно — я расскажу, как подготовиться.

Авдеев посмотрел на экран мобильника — была половина второго ночи:

— Но ведь жизнь такая длинная, батюшка, как не грешить?

— Она короткая. Библейским людям было отпущено по восемьсот-девятьсот лет, а у нас восемьдесят считается хорошо. Так что избегать тяжелых грехов вполне возможно.

На глазах Петра снова показались слезы:

— Мы жили когда-то в маленьком домике, батюшка. Летним утром я выходил во двор и видел много-много одуванчиков в траве. На душе было легко. А теперь с самого утра я начинаю вспоминать, кто и что сделал мне плохого. Я хочу вернуться туда, к одуванчикам.

— Вы теперь сможете, — тронул Петра за плечо отец Андрей. — И вы правильно делаете, что вспоминаете, как были маленьким. Господь завещал нам: «…Если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное».

— А как же то плохое, что я сделал другим? Как все те женщины, которых соблазнил? Это куда денется?

— Постом и покаянием… Грехи — изглаживаются.