Розовый

Я думала, что будет кровь, много красной крови, замерзающей вокруг моего неподвижного остывающего тела. Ничего подобного я не помнила, когда проснулась и обнаружила себя лежащей под мягким одеялом, украшенным узором в виде мелких цветочков. Голубой квадрат на окне оказался окном, откуда-то доносился звон стеклянной посуды.

– Готова выпить чаю? – спросил меня приветливый голос.

Быть мертвой оказалось очень странно. И гораздо теплее, чем я ожидала.

– Ладно, лежи спокойно, сейчас принесу, – сказал тот же голос.

Лежать – это хорошо, потому что я чувствовала себя слабенькой, как котенок. К моим губам поднесли чашку, и я начала жадно прихлебывать чай. Он оказался с молоком и восхитительно сладким.

– Ох, он действительно тебе необходим, – сказал голос. Теперь я увидела, что принадлежал он крупной женщине в пастельно-розовом фартуке. – И подкормить тебя нужно. Одна кожа да кости, вроде моей старой телки, когда она заболела. Я ее, можно сказать, с ложечки выкармливала, но на ноги все же подняла. И быстро подняла.

– Вы… фермер?

– А кто же еще, если это ферма? Я нашла тебя в придорожной канаве на краю моего свекольного поля. Тебя и еще одну, но той уже ничем нельзя было помочь. Я думала, что и ты тоже… но моя собака лизнула твою руку, и она дернулась.

Где-то в глубине моей набитой ватой головы прояснялось какое-то воспоминание. Потом обожгла неожиданная мысль:

– А моя лента? Вы не видели мою алую ленту? Я должна найти ее!

Я откинула одеяло, оттолкнула фермершу и попыталась встать, но две тонкие, прикрепленные к моим бедрам палочки ни на сантиметр не сдвинулись с места.

– Ну-ну, успокойся, – сказала фермерша, удерживая меня. – Если ты о том замусоленном лоскутке шелка, то я его сохранила. Хорошенько постирала, как и всю ту кучу одежды, что на тебе была.

– Мне нужна моя лента… – сказала я, вновь погружаясь в состояние блаженного покоя.

– Получишь ты ее, не волнуйся, – сказала фермерша, подтыкая вокруг меня одеяло. – А пока давай начнем с самого простого. Как мне тебя называть?

По вбитой в Биркенау привычке я на одном дыхании выпалила свой лагерный номер. Фермерша испуганно заморгала.

– А… имя? – осторожно спросила она. – Вот меня, например, зовут Флора. Понимаю, это глупое имя для такой горы, как я. Но, понимаешь, я родилась весной, а моя матушка очень любила цветы. Ладно еще Лилией какой-нибудь не нарекла или Петунией, например.

Мое имя. Она хочет узнать мое имя. Как же меня зовут, а? Как же давно никто не задавал мне этот простой вопрос. Затем в памяти сразу всплыло:

– Я Элла… и я шью.

Я не собиралась сразу же снова уснуть, но тут же провалилась во тьму. Я даже не подозревала, что человек может спать так глубоко и так долго. В какой-то момент я на короткое время проснулась и увидела прямо перед своим лицом башмаки фермерши.

– Что ты там делаешь, детка? – спросила она, нагибаясь, чтобы заглянуть ко мне под кровать.

Я смутилась, потому что чувствовала себя на полу… привычнее. Отвыкла от нормальной постели, слишком мягкой она была.

– Я… Мне не хотелось пачкать ваши прекрасные простыни.

– Перестань. Это старые простыни, я уж не знаю, сколько раз чинила их. Со счета сбилась. Конечно, хорошая баня тебе попозже не повредит, ведь я тебя только мокрой губкой обтерла перед тем, как твою рану обработать. Скверная рана, но только с виду. А так-то пуля навылет прошла, повезло тебе, можно сказать.

Я вздрогнула, вспомнив пистолетный выстрел. Пронзительная, ослепляющая боль в груди. Я осторожно потрогала ватный тампон, примотанный бинтами к моим ребрам.

– Она пока что еще не затянулась, потом от нее шрам останется, – сказала Флора. – Так что никаких танцев и прыжков, а то она вновь откроется.

Прыжки? Танцы? Смешно. Хорошая шутка.

– Почему?.. – начала я, борясь с подступающими на глаза слезами. – Почему вы мне помогаете? Разве вы не видели мою лагерную полосатую одежду? И пришитую к ней желтую звезду? Неужели не поняли… кто я?

– Не думай об этом, детка, выброси из головы. Я видела перед собой только человека, девочку. Просто девочку, и больше никого. А теперь перебирайся назад в постель, я принесу тебе бульон. У тебя желудок, наверное, так усох, что только немного бульона и удержит. И давай живее, мне еще нужно скотину кормить.

Однажды она спросила меня про Биркенау.

– Мы тут слышали кое-что об этом месте… Заключенные там… трубы и все такое… но я просто не могла поверить, что все это может быть на самом деле, – приглушенным голосом сказала Флора.

– Я тоже в это не верила, – шепнула я в ответ. – Но все это было.

* * *

Она была для меня королевой, эта бедная фермерша. Королевой ветхого дома в заплатанном фартуке. Когда я каждый день просыпалась как от толчка в четыре тридцать утра, со страхом ожидая свистков и криков, зовущих на плац, на проверку, Флора уже была на ногах и, добравшись по снегу до хлева, доила свою единственную дойную корову, чтобы добыть молока к завтраку. Затем кормила свою скотину и занималась еще сотней самых разных дел, которые, сколько ни делай, все равно все не переделаешь. Пока она трудилась на своей ферме или на кухне, что находилась на первом этаже, прямо под моей комнатой, я много часов проводила одна и в основном спала, по привычке сдвинувшись на самый край мягкого матраса, чтобы освободить место для девушки, которой здесь не было. Проснувшись, я в сотый раз пересчитывала цветочные бутоны на обоях и смотрела на плывущие за окном облака. А еще на полке над очагом стояли фотографии.

– Моя дочь, – пояснила Флора, увидев, что я рассматриваю фотопортрет хорошенькой молодой женщины. – Она поступила в госпиталь, чтобы ухаживать за ранеными. Надеюсь, быть медсестрой у нее получится лучше, чем дояркой. Сколько раз бывало, пойдет она коров доить, и нет ее, и нет. Пойду посмотреть, а она сидит, в книжку уткнувшись. Мой покойный муж тоже таким же был – все время читал, читал, читал. Послушай, а ты любишь всякие истории?

Я кивнула, хотя, по-моему, ни одна история не могла сравниться с моим действительно чудесным спасением. «Ах, Роза, моя сказочница, как бы я хотела, чтобы ты была со мной в этой новой главе моей удивительной истории».

Голос мне ничего не ответил.

– Давай, возьми книгу, почитай, – сказала Флора. – Это поможет тебе отвлечься от черных мыслей. Ты думаешь, я не слышу, как ты кричишь по ночам? Кошмары там и все такое. Конечно, я понимаю, ты натерпелась, трудные у тебя были времена. С книжкой ты скорее забудешь о них. Знаешь, вот эту вот возьми. Моя ласточка очень любила ее, да и мужу моему эта книжка нравилась, упокой, Господи, его душу.

Флора подала мне небольшую книжечку с потрескавшимся от времени корешком, и она напомнила мне… Нет, я совершенно точно видела именно эту книжку и даже хорошо помню, где это было. В Биркенау, в универмаге. Там горел костер из книг, а рядом с ним стоял охранник и читал эту книжку. Когда Роза подошла и сказала, что эту историю написала ее мама, он захлопнул ее и швырнул в огонь.

Роза любила дурачиться. Рассказывала мне, будто она графиня и жила во дворце, а ее мама какая-то очень известная писательница. Когда моя фермерша ушла, сказав, что коровы сами за собой свой навоз не уберут, я решила внимательнее посмотреть, что это за книга.

Открыла титульный лист. Ни название книги, ни имя ее автора мне ни о чем не говорили. Но потом я увидела посвящение, которое ударило меня, словно молния, и я резко села в кровати, совершенно забыв про свою рану.

«Моей любимой дочери Розе, с которой я связываю очень большие надежды»

Надежда. Все связано с надеждой.

Я вытащила и погладила в тишине спальни свою алую ленточку. За моей спиной остался Биркенау, место настолько ужасное, что я уже переставала верить в то, что оно существовало на самом деле. А впереди… Впереди меня ждала новая глава.

И вот настал вечер, когда я решила, что хватит мне валяться в постели. Хватит, чтобы меня кормили с ложечки. И ночных кошмаров с меня хватит. Я выбралась из-под одеяла и нашла свои вещи. Они были выстираны, выглажены и аккуратно сложены на стуле.

О том, чтобы надеть на себя полосатый мешок, и речи быть не могло. Меня тошнило от одного вида этой лагерной одежды. Пусть Флора пустит его на половые тряпки, а желтую звезду, которую я столько времени носила, нужно бросить в горящую печь.

Одежды мне хватало и без полосатого мешка – у меня были теплые панталоны, носки и, конечно же, мое прекрасное Освободительное платье. Оно, кстати, отлично выдержало безумную гонку сквозь снежную метель, нужно было лишь аккуратно заштопать дырочку, оставленную пулей Карлы. Очень качественной оказалась эта розовая ткань. Как любит говорить моя бабушка, «Покупай всегда лучшее, что только сможешь. На дешевке не сэкономишь».

Не сомневаюсь, что бабушке мое платье понравилось бы. Я осторожно влезла в него, нежно погладила каждую из пяти украшенных вышивкой пуговок. Теперь я свободна и могу идти куда захочу. Вниз на кухню, например, для начала. И я пошла по лестнице, цепляясь, чтобы не упасть, за перила.

Когда я добрела до кухни, то первым делом заметила старую поседевшую черно-белую кошку. Она сидела над очагом и внимательно смотрела на меня. Флора стояла возле кухонной раковины, чистила мелкую картошку. Одежда Флоры была плохо сшита и плохо сидела на ней, но этот жалкий наряд казался мне прекраснее любых модных платьев из самого Города Света.

– Флора!

Она вздрогнула от неожиданности, услышав за своей спиной мой голос.

– Ах ты, боже мой! Какая же ты нарядная! Красивое платье у тебя, на это я внимание обратила еще когда стирала его. Прекрасно сшито, и все такое. В хорошем магазине, наверное, куплено.

– Могу я помочь вам?

Флора задумалась. Как всякая хозяйка, она не привыкла, чтобы кто-то вмешивался в ее дела.

– Знаешь, вымой оставшуюся картошку. Я потушу ее.

Вымыть картошку – самая что ни есть простая работа, однако делала я ее осторожно и медленно, чтобы не потревожить свою пулевую рану.

Пока на огне тушилась картошка, я вымыла и вытерла посуду. Флора надела свое пальто и шарф, собираясь выйти во двор.

– Могу я помочь? – снова спросила я.

– Ты что? – ответила Флора. – Тебя же ветром сдует! И вообще, как я вижу, ты не годишься ни в фермеры, ни в лесорубы. А что ты вообще умеешь?

– Что я умею? – хитро улыбнулась я. – Скажите, Флора, у вас иголка и нитка найдется?

Наступила оттепель. Приезжал на велосипеде пожилой мужчина, сказал, что хотя война еще не закончилась, она уже прокатилась на запад мимо нас, и ее конец уже близок.

– Слава богу, – сказала Флора. – Честно говоря, мне очень не хотелось, чтобы мои поля танки своими гусеницами разворотили.

Новость была хорошей, но отпраздновать ее нам с Флорой не удалось – к вечеру начала телиться одна из ее коров. Я пошла в хлев вместе с Флорой, и вместе с ней тянула веревку, помогая появиться на свет теленку, который шел копытцами вперед. Когда все закончилось, я долго смотрела на блестящее крохотное тельце – весь теленок, казалось, состоял из одних только глаз да тонких ножек. Мама-корова наклонилась и принялась вылизывать своего новорожденного малыша, помогая ему освоиться в новом для него мире.

Флора вытерла руки о свои рабочие штаны и неожиданно спросила, глядя на меня:

– Ты вскоре уедешь, верно?

Откуда она узнала?

– Я останусь до тех пор, пока буду нужна вам, – ответила я.

– Езжай, – сказала Флора. – Езжай, и помни, что в этом доме всегда будут рады тебе. Война – не война, не важно. Всегда.

– Я очень, очень вам благодарна за все. Просто… мне нужно… домой.

– Конечно, нужно, дочка, я понимаю. Конечно, нужно.

Нужно, но где взять денег на дорогу – вот вопрос. У меня не было ни денег, ни сигарет.

Найдя на ферме потрепанный а́тлас, я выяснила, что нахожусь от своего дома в нескольких сотнях километров – Флора показала мне на карте крапинку, означавшую ближайшую к ее ферме деревню. Но даже если предположить, что вся территория до моего родного города уже освобождена, как мне добраться так далеко одной и без копейки денег?

Как всегда, мне на помощь пришла бабушка с ее любимыми присказками. «Если тебе нужно на другой берег, смело иди через мост. Если нет моста – переплыви реку».

В тот вечер я села за кухонный стол и принялась изучать пальто, в котором вышла из Биркенау. Пальто нужно было слегка расставить. Нельзя сказать, что мы объедались на этой ферме, однако вес я все-таки немного набрала. Я распускала шов за швом, чтобы сделать пальто чуть шире. И тут мне вдруг вспомнился мой первый поход в универмаг. Что тогда сказала та, похожая на крота девушка? Что-то насчет людей, прячущих ценности в своей одежде…

Представьте себе, деньги я нашла – большую, туго свернутую пачку, спрятанную в больших накладных подплечниках среди клочков конского волоса. Мне страшно было думать о судьбе зашившей эти деньги женщины, однако ее предусмотрительность стала моим счастливым случаем.

Часть пачки я оставила у себя под подушкой, чтобы Флора нашла их уже после моего ухода. Отдать деньги прямо ей в руки я не могла, не вынесла бы, начни она благодарить меня. И чего стоят деньги? Будь это даже не бумажки, а золото и бриллианты из очередной сказочной истории Розы, их не хватило бы, чтобы отплатить Флоре за величайшую, бесценную на свете вещь – человеческую доброту.

К деньгам я приложила записку. Она получилась очень короткой.

«Флоре. От Эллы. Вы спасли мне жизнь».

* * *

В тот день, когда я уходила, Флора подарила мне расческу для маленьких завитков, обрамляющих теперь мое лицо. Я надела свое Освободительное платье, зашнуровала ботинки, застегнула на все пуговицы пальто.

На Флоре была надета одна из новых, сшитых мной для нее рубашек и новая пара брюк – тоже моей работы. Она дала мне пакет с бутербродами и песочным печеньем.

– Алую ленту не забыла?

Я просто кивнула – не могла говорить, в горле стоял ком.

– Ну, тогда все, пожалуй. Будь счастлива, Элла.

Я все еще неловко топталась на месте, потом повернулась, но тут вдруг подумала: «А что на моем месте сделала бы Роза?» Я вновь повернулась лицом к Флоре и крепко, благодарно обняла ее. Постояла так немного, и только после ушла.

Я попрощалась с кошкой и коровами, цыплятами и дворовым псом. С Мартой. Ее похоронили на склоне травянистого холма, усыпанного ромашками. Поставили на могильном холмике простенький памятный знак с табличкой, на которой было написано «Марта» и стояла дата ее смерти. Больше мы о ней ничего не знали.

Высоко подняв голову, я вышла на дорогу. Пора домой. Меня ждал раскинувшийся передо мной мир.

Сначала я добралась до соседней деревни. Поскольку никакой транспорт из нее не ходил, пешком дошла дальше, до ближайшего города. Оттуда ходили автобусы, а улицы с непривычки ошеломили меня своим шумом, движением, людьми, огнями, магазинами… Жизнь шла здесь своим чередом, словно и не было никакой войны. Жизнь, привычная для местных горожан, но не для меня. Я словно вернулась в детство и открывала для себя этот мир заново. Ой, смотри, Элла – овощная лавка! Ой, а там булочная!

А вот зеркальная витрина, и в ней отражение. Это я – высокая серьезная девушка в тесноватом пальто, из-под которого выглядывает краешек розового платья.

Было странно, невероятно представлять, что вся эта жизнь продолжалась и в то самое время, когда тонул в грязи и пыли Биркенау, когда дымили жирным пеплом его трубы.

Отсюда я на автобусе доехала до следующего города. Села там на поезд. Пересела на другой поезд. Приехала на вокзал. Проехала несколько остановок на трамвае. И вот я уже спешу по знакомым улицам к дому, который всю жизнь считала родным.

Удивительно, каким новым казалось для меня все вокруг, хотя на самом деле здесь ничего не изменилось. Прошел всего год с того дня, как я в последний раз вышла из дома. Вот мой дом. Я бегом бросилась, готовая крикнуть: «Это я! Элла! Я дома!»

Дверь была заперта. Я позвонила. Мне не открыли. Занавесок на окнах не было. Я заглянула внутрь и увидела знакомые кухонные стулья, те самые, издававшие неприличные звуки, когда садишься на них. А вот и заветный бабушкин шкафчик, только ее коллекция хрусталя куда-то исчезла, и сейчас он набит старыми газетами.

Подметавшая соседний двор женщина подозрительно взглянула на меня и крикнула:

– Можешь хоть до вечера звонить, все равно дома нет никого!

– Я ищу моих бабушку и дедушку…

– Здесь? В этом доме два молодых доктора живут, а из стариков никого.

– Вы меня не помните? Я Элла. Это был мой дом.

– Ничего не знаю, – прищурила глаза женщина.

– Но мои дедушка и бабушка, где они? Их не забрали в… Биркенау? – Мне с трудом удалось произнести последнее слово, от этого во рту сразу появилась горечь.

– Я не желаю верить во все эти страшилки! – сказала соседка, сделав шаг назад и прикрываясь своей метлой. – Биркенау какой-то…

* * *

Ничуть не лучше было и с продавщицей из газетного ларька. В моей прошлой жизни я приходила сюда почти каждый день, покупала здесь всякую всячину. Табак для дедушки, например, и журналы для нас с бабушкой. Товаров на полках стало заметно меньше: война. За кассой стояла все та же, похожая на нервного хомячка, продавщица в золотых серьгах и браслетах.

– Привет, детка, что ты хочешь?

– Это я, Элла! Я вернулась!

Хомячок оглядела меня с головы до ног, и на секунду я вдруг вновь почувствовала себя полосатой с наголо обритой головой и в уродливых деревянных башмаках. Ощущение было таким сильным, что я едва не выпалила по привычке свой лагерный номер.

– Элла? Не может быть! Ты же просто школьницей была. Ты Элла? На самом деле Элла? Ни за что тебя не узнала бы, как ты выросла и повзрослела. А выглядишь неплохо. Выходит, война – не так уж и плохо, а? Впрочем, ваш народ словно кошка – как ее ни кинь, всегда на ноги приземлится.

После этих слов мне сразу же захотелось развернуться и бежать прочь без оглядки, но девушки в Освободительных платьях так просто не сдаются и от врагов не удирают.

– Я ищу моих дедушку и бабушку, – сказала я. – Вы случайно не знаете, где они?

Хомячок развела руками. Звякнули браслеты на ее запястьях.

– О, они уехали, – ответила продавщица. – В другое место куда-то. Возможно, на восток отсюда. А вообще я не слежу за тем, что делают мои покупатели, это их дело. К тому же сейчас идет война, как ты помнишь… Между прочим, они мне денег задолжали. Вот у меня здесь все записано, – вытащила она тетрадочку из-под прилавка. – За табак и за журнал. Это хорошо, что ты пришла. Может быть, заплатишь за них?

И она назвала мне сумму.

Несколько секунд я не могла вдохнуть, так сильно я была зла. Затем, неотрывно глядя в глаза Хомячку, вытащила деньги, отсчитала все до последнего гроша и положила на прилавок. Еще немного посмотрела, не мигая, в глаза Хомячку, затем повернулась и пошла прочь.

Выходя, я оглянулась. Хомячок продолжала стоять, так и не притронувшись к моим деньгам.

Мои прихваченные в Биркенау башмаки привели меня к моей старой школе, и по пути я ненадолго остановилась в том месте, где год назад меня схватили прямо на улице, чтобы отправить в Биркенау. В моей памяти промелькнули все события, произошедшие после той ужасной минуты. В чем состояло мое преступление? За что меня вырвали из жизни и бросили в ад? Только за то, что, по их людоедским правилам, я была не Эллой, не девочкой-школьницей, не чьей-то внучкой и даже не человеком, а просто еврейкой.

Мне почудилось, что на плечи мне давят лямки моего школьного ранца.

Но школьницей я больше не была. Я была самостоятельным, взрослым человеком, и теперь должна была сама решать, куда мне идти и что дальше делать. И я снова села в поезд.

Город Света утопал в цветах.

Еще на вокзале меня встретила палатка, где прямо в ведрах стояли яркие охапки цветов. Скромные городские цветы кивали мне своими головками из трещин на стенах поврежденных осколками и пулями домов. А еще цветы были на платьях – роскошные цветочные узоры, во весь голос извещавшие весь мир: «Снова пришла весна!»

Пришла весна, город был освобожден, и война почти закончилась.

Над городскими крышами высоко в небо поднималась знаменитая железная башня. Она была украшена флагами, и я сразу вспомнила Хенрика – смелого и славного героя.

Воздух был наэлектризован, буквально звенел от наполнявшей его энергии. Я чувствовала, что этот город – лучшее, самое правильное место для того, кто собирается начать свою жизнь заново, с чистого листа. Роза назвала однажды Город Света живым, бьющимся сердцем мира моды. Я ощущала этот пульс. Город расстилался передо мной, манил исследовать все его удивительные уголки. И этот город не был тем фантастическим местом, каким он выглядел в рассказанных перед сном историях Розы. Нет, он был настоящим, и назывался Париж. Кто-то скажет, что это слишком простенькое имя для Города Света, но оно ему шло, и произносить его было легко и приятно в отличие от сурового и крепкого Аушвица – так они называли Биркенау. Аушвиц. Два шершавых слога, которые до крови обдирают язык и горло, когда произносишь их.

За всеми окружающими меня цветами, модными платьями и флагами я не могла до конца забыть Биркенау, не могла. Лагерь по-прежнему оставался здесь, со мной, напоминал о себе спазмами в желудке, когда я видела, как какая-нибудь добросердечная домохозяйка крошит из окна черствый хлеб птицам. Незабытый голод вспыхивал во мне с такой силой, что я готова была упасть на мостовую и начать вместе с птицами подбирать эти крошки.

Лагерь напоминал о себе, когда я видела в витрине рекламу духов «Синий вечер», и мои ноздри сразу наполнял омерзительный запах Карлы.

Еще не по себе мне становилось каждый раз, когда я видела полосы. Любые. На чем угодно.

* * *

Люди смотрели на меня в моем розовом Освободительном платье и улыбались. Я улыбалась им в ответ, хотя и не часто. Потому что смотрела на прохожих и думала про себя: «Интересно, а как вы себя проявили бы, оказавшись в Биркенау?» И какое же наслаждение доставляло мне самой вновь хорошо выглядеть, чувствуя себя чисто умытой и нарядно одетой!

Чтобы попасть сюда в тот самый нужный, единственный в году день, я проделала путь длиной в тысячу километров, даже больше. И этот день наступил именно сегодня – ровно год, как мы познакомились с Розой. Ровно год с того дня, как мы с ней одновременно подбежали к швейной мастерской в Биркенау и натолкнулись на неприветливый, жесткий взгляд Марты. Да, годовщина этого дня приходилась именно на сегодня, в этом я была уверена – не зря же Роза заставляла меня запомнить, затвердить эту дату перед смертью?

В этот день, ровно год назад, я сделала зеленое платье для Карлы. Для Карлы, которая выстрелила в меня. Я извелась, пытаясь понять, почему она это сделала. Хотела избавить меня от лишних страданий? Или давала мне шанс не стать мишенью для других, еще более жестоких, чем она, надзирательниц, которые не просто убили бы меня, но и разнесли при этом мою голову выстрелом в упор? Наверное, этого я уже не узнаю. Никогда. Сейчас, когда война заканчивается, они, наверное, лихорадочно снимают с себя униформу и прячут свои погоны, значки и нашивки. Если Карла выжила после того снежного марша из Биркенау, она, наверное, залегла уже где-нибудь на дно – на своей ферме, например – и сидит там, вспоминая свои счастливые деньки, когда ей можно было носить вещи от лучших модельеров, есть шоколадные торты и душиться «Синим вечером».

Сегодня был тот самый день, когда мы с Розой поклялись встретиться – если нас что-то разлучит – в парке, под осыпающейся белыми цветками яблони. Но теперь нашу общую клятву мне предстояло исполнить в одиночестве.

Я быстро шла по городу. Спросила про тот парк у носильщика на вокзале. Он почесал затылок, погладил свой небритый подбородок и ответил:

– Парк с большой яблоней, мадемуазель? Напротив которого есть кондитерская лавка, книжный магазин и парикмахерская, так вы сказали?

– И еще салон модной одежды. Он тоже напротив того парка.

– Насчет салона ничего не знаю, а вот парк и кондитерскую припоминаю…

– Эй, красотка! Отличное платье! – окликнул меня молодой парень в форменной тужурке, ехавший на вихляющем из стороны в сторону велосипеде с нагруженной доверху корзиной на багажнике. – Хочешь прокатиться?

Я покраснела и отрицательно покачала головой.

– Ну, как хочешь, дело твое! – сказал он.

Да, я могла теперь поступать так, как хочу. Не было больше никого, кто командовал бы, когда мне ложиться спать, когда подниматься, когда смирно стоять, когда падать на землю в грязь лицом. Теперь я ела, когда хотела и пока у меня еще оставались какие-то деньги. И спала, где придется: в приютах для беженцев, на диване у добросердечных незнакомцев, пожалевших одинокую бездомную девчонку, и даже на жестких вокзальных скамьях тоже ночевала не раз. Иногда, услышав о том, что у меня нет семьи, и узнав, откуда я вернулась, люди шарахались от меня. Другие – настоящие люди – делились со мной тем, что у них было. Именно благодаря им мое путешествие оказалось сносным.

– Мы не знали… – говорили они. – Мы даже не подозревали.

С некоторыми людьми я разговаривала, с другими молчала. По дороге с фермы до своего дома, потом оттуда сюда я не раз сталкивалась с другими выжившими в лагерях бывшими заключенными. Мы узнавали друг друга с полувзгляда, нам даже ничего не требовалось говорить. И вытатуированный на руке номер показывать было незачем.

Встречаясь, мы на некоторое время задерживались вместе, но ненадолго. Так, обменивались именами тех, кого знали в Биркенау и спрашивали о людях, которых хотели найти.

О моих дедушке и бабушке никто ничего не знал и не слышал.

Я дошла до парка. Это было то самое место. Забора вокруг парка не было, торчали лишь металлические столбики, с которых срезали висевшие на них когда-то решетки, чтобы пустить их на переплавку и превратить в танки, бомбы или что-то еще, в чем нуждалась прожорливая военная машина. И как же приятно было видеть ничем не огороженное пространство! Ни колючей проволоки, ни сторожевых вышек, ни охранников с собаками и автоматами.

Напротив парка, через улицу, тянулся ряд лавок, все именно так, как описывала Роза. Кондитерская (открыта), шляпная мастерская, книжный магазин, парикмахерская (закрыта) и бутик модной одежды – пустой, без вывески, с одиноким безголовым манекеном в витрине.

Мое сердце учащенно забилось. Я всегда считала, что Роза выдумала все это, а она, оказывается, говорила правду. Какой же глупой, глупой, глупой я была, что никогда ей не верила! Конечно, мне легче было думать, что я все на свете знаю лучше, чем Роза, а она только и может, что мечтать и фантазировать.

Мои ноги сами понесли меня через улицу. Удачно увернувшись от всех машин, автобусов и велосипедов, я подошла к открытой двери пустого бутика, за которой увидела женщину. Стоя на коленях, она натирала пол надетыми на руки большими желтыми рукавицами. Я сразу вспомнила о том, как меня послали натирать пол в примерочной комнате салона верхней одежды в Биркенау. «А не Роза ли это?» – мелькнула у меня в голове глупая, шальная мысль. Женщина почувствовала мое присутствие и обернулась.

Это была не Роза. Да и как могла она оказаться Розой?

Этой женщине было лет пятьдесят, может больше. Над исчерченным глубокими морщинами лицом – шапка седых волос, за ухо заткнута незажженная сигарета, из кармана фартука выглядывает книжка в потрепанной бумажной обложке, а на груди к фартуку приколота веточка с розовыми цветочками. Когда женщина заговорила со мной, я поразилась тому, какой мелодичной, аристократической оказалась ее речь.

– Чем я могу вам помочь?

Я молча покачала головой, повернулась и направилась на другую сторону дороги, к парку.

После вчерашнего ночного дождя лужайки в парке были ярко-зелеными. В густой траве желтели россыпи лютиков. Я сразу вспомнила Розу с ее забавной историей про лютики – будто бы, подержав этот цветок у кого-нибудь под подбородком, можно узнать, любит этот человек масло или нет. Я сорвала один лютик. Поднести его к подбородку? Но я без зеркала ничего не увижу. Да и что там смотреть? Будто я без лютиков не знаю, что очень люблю масло?

Кроме лютиков в траве росли еще и ромашки. Они напомнили мне Карлу, которая говорила мне, что на ромашке можно гадать, обрывая лепесток за лепестком: «Любит – не любит…»

Ромашки я трогать не стала, пусть растут.

Я прошла по аккуратно подметенным дорожкам мимо фонтана и направилась к центру парка, где, широко раскинув ветви, возвышалась большая, вся в цвету, яблоня. Она стояла именно там, где говорила Роза, на том самом месте. Выходит, еще одна ее история оказалась не вымыслом, а правдой. Мне нужно было внимательнее быть к Розе, пока она была жива.

Моя алая лента была уже наготове. Правда, после многочисленных стирок она стала теперь скорее розовой, чем красной. Я собиралась привязать ее к ветке яблони, именно так, как мечтали это сделать мы с Розой давным-давно, сто тысяч лет назад, в Биркенау.

Теперь эта лента не станет символом того, что нам с Розой удалось выжить несмотря на все испытания. Она будет данью памяти девушке, добрые поступки которой делали ее в моих глазах ничуть не меньшей героиней, чем генералы, чьи каменные статуи расставлены по всему Городу Света.

Пока я стояла под яблоней, с нее на мое платье сыпались лепестки – белые на розовое. Я погладила ленту и внезапно смутилась, что собираюсь сделать что-то очень личное, можно сказать, интимное, на глазах окружающих меня людей. Интересно, наблюдают ли они за мной? Не станут ли они смеяться над моим поступком или, еще хуже, задавать вопросы?

Пожилой мужчина с собакой – добродушным лохматым псом, явно привыкшим подолгу дремать на коврике у камина. В зубах пес держал мячик, а не ногу заключенного. Дальше была пара – высокий мужчина обнимал за талию низенькую женщину, она подставляла ему губы для поцелуя, и оба они весело смеялись. И, наконец, элегантная юная леди. Она элегантно сидела на одной из скамеек, аккуратно сомкнув колени и лодыжки. На коленях у нее лежала небольшая сумка, на коротко стриженных кудрях – забавная, нелепая розовая шляпка. Вот она, пожалуй, действительно наблюдала за мной.

Я повернулась спиной ко всем, отыскала достаточно низкую ветку и обернула вокруг нее свою алую ленту, готовясь завязать ее бантом.

На траву рядом со мной упала тень.

Та элегантная юная леди стояла теперь рядом со мной, склонив голову вбок, словно белка, оценивающая найденный орех. Наши взгляды встретились.

Юная леди с такой силой вцепилась в свою сумку, что у меня в голове мелькнуло: «Еще чуть-чуть, и она ручки оборвет». А затем раздался тихий, как шепот, голос:

– Элла? – Потом чуть громче: – Элла, которая шьет? Это ты? О, боже, Элла, дорогая! – Она выронила сумку и обняла меня своими тоненькими руками. – Ты здесь! Ты пришла!

Я медленно обняла девушку, постепенно осознавая, что это она. На самом деле, она. Не сон и не голос в моей голове. И не дрожащий в лихорадке мешок с костями, который я оставила кашляющим на нарах в госпитале Биркенау. Это была настоящая Роза – живая!

Я с трепетом взяла ее за руки. Да, они были настоящими. Притронулась к ее лицу, волосам, губам. Все настоящее, все живое. Я была настолько потрясена, что все еще не могла вымолвить ни слова.

– Ах, Элла, – сказала она. – Ты хоть представляешь, как я рада видеть тебя?

Я только кивнула, говорить по-прежнему не могла.

Зато Роза разговорилась, затрещала, как белка:

– Я говорила маме, что ты выживешь. Говорила, что если кто и сумеет выбраться из Биркенау целым и невредимым, так это Элла. Но ты выглядишь такой бледной… с тобой все в порядке? Может, тебе присесть? Мне точно нужно, у меня ноги просто подгибаются. Давай сюда, на траву… или нет, так ты свое платье испачкаешь. Потрясающее платье. Фасон сама придумала? А знаешь, я так и подумала, что это ты, когда увидела тебя на дорожке в парке. Подумала, но не поверила, и только потом, когда ты вытащила ленту…

А лента тем временем развевалась на ветру над нами, красно-розовое пятно среди белых яблоневых цветков.

Облегчение, удивление, радость. Все эти чувства переполняли меня, от них из глаз полились слезы, падая темными пятнами на мое розовое платье.

– Ты в порядке, Элла? Говори же со мной! Скажи хоть что-нибудь!

Я глубоко вдохнула, коротко рассмеялась и с поклоном спросила:

– Могу… могу я пригласить вас на танец?

Сначала Роза не поняла, потом тоже вспомнила наш первый день в примерочной, когда мы натирали там полы, надев варежки на свои босые ноги, сбросив с них свою обувь. Правда, теперь вместо тех разномастных лагерных башмаков на Розе были элегантные кожаные туфельки на ремешках. Маленькая, быть может, деталь, но она наполнила мое сердце радостью.

– Ну, – с улыбкой ответила Роза, – если вы настаиваете, то… с удовольствием.

Мы танцевали с ней вдвоем на весенней траве, и это был самый восхитительный вальс в моей жизни. А потом мы начали смеяться, и я досмеялась до того, что начала икать, и это заставило нас обеих хохотать еще сильнее.

– А теперь пойдем, я познакомлю тебя с мамой, – неожиданно сказала Роза, обрывая танец.

– Твоя… мама… жива? – сумела я спросить между приступами икоты.

– Глубоко вдохни и задержи дыхание, – сказала в ответ Роза. – Это второй по надежности способ избавиться от икоты. Нет-нет, ничего не говори, молчи. Продолжай задерживать дыхание. Почему это второй способ? Потому что еще надежнее – это проглотить живую лягушку…

– Ну, уж нет! – шумно выдохнула я воздух из своих легких и рассмеялась. – Это ты придумала.

– Прошла икота? Хорошо. Этому трюку меня мама научила. Ты спрашивала… Да, она жива и очень хочет с тобой познакомиться. Я столько рассказывала ей про тебя, и о том, что мы договаривались сегодня встретиться с тобой, и о том, что я верю, что тебе удалось возвратиться домой, а она сказала, чтобы я не слишком-то надеялась на нашу встречу, и вот… ты здесь!

– Да, я здесь!

– Ты умеешь выживать, Элла, я никогда в этом не сомневалась, – снова обняла меня Роза. – Ну а моя мама тоже крепкий орешек. Погоди, она тебе еще расскажет о том, как ее посадили в тюрьму для политзаключенных. Ты не поверишь, но там все правда, до последнего слова! А когда маму выпустили из тюрьмы, она нашла меня в госпитале для беженцев… впрочем, это не важно.

И она наклонила голову так, будто меня совершенно не мог заинтересовать ее рассказ.

– А я думала, что ты умерла, – сказала я. – Что всех из госпиталя забрали и… ну, ты сама знаешь.

– Ты думала… – прикрыла свой рот ладошкой Роза. – Думала, что я умерла? Нет, Элла, нет! Ты прости, прости меня, пожалуйста, за то, что я не попрощалась с тобой, не сказала, что меня увозят. Они очистили госпиталь и увезли нас всех на запад. Не спрашивай меня, зачем, я не знаю. Какой-то дикий план держать нас как можно дальше от освободителей выполняли, наверное. Не знаю и знать не хочу. Все произошло так быстро, что у меня просто не было времени тебе послать весточку. Я только ленточку оставила, чтобы у тебя осталась надежда.

Я сжала ее руку, а по моему лицу потекли слезы. Мне хотелось рассказать Розе, как я оплакивала ее смерть каждый день после того, как опустел госпиталь, с того момента, как я нашла в нем ту самую ленту. Да, я собиралась рассказать ей об этом, но не могла заставить себя сделать это.

– Роза? – спросила та женщина из пустующего бутика, прикрывая глаза от слепящего солнца рукой в желтой перчатке.

Мы с Розой рассмеялись и в один голос крикнули:

– Полы совсем не так натирают!

– Мама, – добавила Роза. – Это Элла! Настоящая, живая! Элла, а это моя мама…

Мама Розы скинула с ладоней рукавицы и развязала свой фартук.

– Элла, добро пожаловать! – сказала она. – Мы очень, очень ждали тебя. Может быть, моя дочь перестанет наконец то и дело напоминать о том, что сегодня ты непременно появишься.

Меня вдруг осенило, что Роза, возможно, вовсе не сочиняла, когда говорила о том, что она графиня. А если так, то ее мать была самой настоящей аристократкой. После этого мне стоило большого труда сдержать себя и не присесть перед ней, сделав реверанс.

– По-моему, это событие необходимо отпраздновать! – весело сказала мама Розы. – Роза, поухаживай за Эллой. Найди для нее стул раньше, чем она свалится с ног от усталости. Вы есть хотите? Впрочем, что это я – конечно, хотите. Мы все хотим есть, наголодались в войну. Короче говоря, я отправляюсь в кондитерскую лавку. Сладкие булочки с глазурью для всех и… шампанского для бедняков – гулять, так гулять! Шампанское для бедняков – так называют лимонад, – доверительным тоном сообщила она нам, потом поцеловала Розу, поцеловала меня, послала воздушный поцелуй всему свету и, пританцовывая, отправилась в кондитерскую.

Мне сразу захотелось, чтобы у меня тоже была мама. Может, Роза со мной поделится?

Позднее, когда сладкие булочки были съедены, а лимонад выпит, наступило время вопросов и рассказов. Оказалось, что столько всего произошло! Я услышала о том, как Роза приняла лекарства, которые я для нее достала, и как они помогли ей выжить в долгом путешествии из Биркенау.

– Ты можешь мной гордиться, я поделилась с другими не больше, чем половиной витаминов, – похвасталась она.

Итак, Розу вместе со всем госпиталем увезли в вагонах из-под угля в другой концентрационный лагерь… потом в другой… в третий, и каждый новый лагерь оказывался еще более переполненным, и порядка в нем было еще меньше, а хаоса больше, чем в предыдущем. Наконец, последний лагерь, в котором оказалась Роза, освободили.

– Они пришли туда на танках, с флагами и все такое, – сказала Роза. – Я потянулась, чтобы в знак благодарности поцеловать ближайшего ко мне солдата. Он невольно сморщил нос – неудивительно, ведь я таким толстым слоем грязи к тому времени заросла, несколько сантиметров, не меньше! – но поцеловать себя все же дал, бедняжка. А можешь ты себе представить, каким блаженством было надеть на себя настоящую одежду? Ну конечно, можешь! Между прочим, я до сих пор не могу заново к лифчику привыкнуть, бретельки все время с плеча сваливаются. Ну, ладно, что мы все обо мне да обо мне? О себе расскажи!

– Ну, я солдат не целовала, – сказала я, притворяясь обиженной.

– Нет, глупая. Как тебе удалось выбраться?

– Нас из Биркенау выводили пешком, – коротко сказала я. – По дороге я потеряла из вида всех наших, кроме Марты.

– Ну, она-то выбраться сумела, кто бы сомневался!

– Не сумела. Но в самом конце пыталась спасти меня от пули, вот хочешь, верь – не хочешь, не верь.

– Слава богу, что она это сделала, – испуганно ахнула Роза.

Я решила, не время сейчас рассказывать ей про Карлу и тот ее последний, почти роковой для меня выстрел.

* * *

Мама Розы объявила, что фермерше, которая спасла мне жизнь, не дав замерзнуть в снегу, нужно поставить памятник.

– Я непременно вставлю твою Флору в мою следующую книгу! – воскликнула она, салютуя поднятым вверх стаканом лимонада. – Миру необходимы рассказы о настоящих героях. Особенно о тех, кто умеет отличить, где у коровы рога, а где хвост. Лично мне такое не под силу.

– Никогда не верила тому, что рассказывала Роза, – рассмеялась я, – но, как выясняется, вы на самом деле писательница, а Роза действительно графиня, и вы с ней живете во дворце, да?

– Ну конечно, моя дорогая, – даже обиделась слегка мама Розы. – А как же иначе?

– Элла еще не научилась понимать суть историй, мама, – заметила Роза. – Нам нужно будет над ней поработать.

– Ой, только не говори мне о работе, – сказала ее мама. – Ты видела, в каком состоянии этот дом? Нам придется сто лет скоблить, мыть и чистить, чтобы привести его в порядок. Как ты думаешь?

– Да! – воскликнула Роза, вскакивая на ноги. – А ты что думаешь, Элла? Вот смотри, эта передняя комната со временем станет торговым залом, где будут выставлены лучшие наши платья. А пока что, я думаю, можно будет поставить здесь наши с тобой рабочие столы, чтобы посетители могли своими глазами наблюдать за тем, как создаются наряды. Между прочим, мама присмотрела на рынке швейную машину – подержанную, но в хорошем состоянии. Завтра все вместе пойдем покупать ее.

– Еще одна Бетти? – улыбнулась я.

– Еще одна Бетти! – кивнула Роза и, сразу посерьезнев, спросила: – А ты о своих дедушке и бабушке узнала что-нибудь?

– Пока что нет. Дома их не оказалось, я спрашивала у всех, кого встречала, но никто ничего не знает. Буду продолжать искать их.

– А мы тебе поможем, – сказала мама Розы. – Прочешем весь мир, чтобы узнать о твоей семье. У меня остались кое-какие связи. Словом, если твоих родственников можно будет найти, мы их отыщем, обещаю.

Роза посмотрела на свою маму и ничего не сказала. Я подумала, что, возможно, они уже искали, но не смогли найти ее папу. Возможно, они его так никогда и не найдут. Расспрашивать о нем я, разумеется, не стала, впереди достаточно времени, чтобы выслушать эту печальную главу их семейной истории.

* * *

Это было ошеломляющее, ни с чем не сравнимое ощущение – сидеть в пустом магазине и сплетать будущее из слов, украшенных мечтами. Мы проговорили весь день, пока на улице не зажглись фонари. Каким мягким и приятным был их свет по сравнению с острыми, режущими глаз лучами прожекторов на сторожевых вышках Биркенау!

– Видишь… это Город Света, как я тебе и говорила, – сказала мне Роза. – Ты полюбишь его… я надеюсь.

– Уже полюбила, – сжала я ее руку. – Просто никак не могу до конца поверить в то, что ты здесь… и магазин здесь. Слишком много чудес сразу! Все должно быть хорошо, правда?

– Твоим первым заказом будет сшить мне такое же прекрасное розовое платье, как у тебя, – сказала мама Розы. – Где ты его купила?

– Я сама его сделала, – с гордостью ответила я, хотя мне и были заметны небольшие погрешности в этом платье. Но шить его пришлось, сидя на нарах, на колючем жестком соломенном тю- фяке.

– Я же говорила тебе, мама, что она мастерица, – улыбнулась Роза. – Элла, а помнишь, как ты сказала в тот самый первый день в мастерской, стоя перед Мартой: «Я профессиональная закройщица, и портниха, и модельер, и когда-нибудь у меня будет мой собственный салон модной одежды!»

– Если удастся достать ткань, я начну шить весеннюю коллекцию, и тогда каждый сможет купить себе Освободительное платье – так я называю вот это мое, розовое.

– А потом нужно будет заняться фасонами для осенней коллекции и для демисезонных показов… – кивнула Роза.

– …но начать нам придется просто с починки и переделки старых платьев, – закончила я, и тут мне в нос ударил пузырек лимонадного газа.

– Знаю, знаю, – откликнулась Роза. – Но могу же я помечтать немного, разве нет? Мы начнем с малого, но будем думать о большем. Ты только подожди немного. Люди устали от скучной серой одежды военного времени, и очень скоро начнется огромный спрос на яркие, модные наряды. Вот тогда только успевай поворачиваться!

Я улыбнулась, представив Розу сидящей в окружении книг и разноцветных ниток, с головой ушедшую в мир шелков и увлекательных историй.

– Хочу вас спросить, если позволите, – обратилась я к маме Розы. – Как вам удалось арендовать этот магазин? Он так удачно расположен, здесь такой район красивый…

– О, мы его не арендовали, – ответила она с таким возмущением, будто я обвинила ее в убийстве. – Он наш. Разумеется, этот магазин ничто по сравнению с тем, чем мы владели до войны. Но ту недвижимость после ареста моего мужа отобрали военные власти. Мы лишились и летнего дворца, и городских особняков, и коттеджа у моря. Этот магазин – единственное, что мне удалось отвоевать. Ну и бог с ним, правда, моя дорогая? Мы здесь, и мы живы – это главное. Вы, девочки, будете шить, а я день и ночь стану писать. У меня еще осталось и мое имя, и моя репутация, и они по-прежнему кое-что значат. А если мы все трое будем носить придуманные тобой, Элла, наряды, леди из высшего общества вскоре начнут в очередь записываться, чтобы заказать такие же платья для себя. Глазом не успеешь моргнуть, как мы уже будем купаться в шампанском!

И она первой из нас весело рассмеялась.

– А еще про кольцо не забудь, – напомнила ей Роза.

– Какое кольцо? – спросила я.

– То самое, которое ты передала мне в госпиталь…

– То кольцо? А я была уверена, что медсестра Утка сама продала его, а деньги забрала. Так она на самом деле отдала тебе его?

– Ну да. До того как госпиталь эвакуировали, обменять кольцо уже не было времени, поэтому Утка, как ты говоришь, передала кольцо мне на тот случай, если нас с ней разлучат.

Ну кто бы мог подумать, а? Впрочем, давно уже пора было привыкнуть к тому, что за одной и той же колючей проволокой сидят и злодеи, и ангелы. Шагающая вразвалочку медсестра Утка неожиданно оказалась одним из ангелов.

– Ну, много за то кольцо не получишь, – заметила я. – Это же подделка.

– Прошу прощения! – вмешалась мама Розы. – Ты называешь тот бриллиант фальшивым?

– Боюсь, что это всего лишь стекляшка, хотя и очень красивая.

– Моя дорогая, – назидательно сказала мама Розы, подняв вверх палец. – Я за свою жизнь видела больше бриллиантов, чем ты – горячих обедов. Думаю, что могу с уверенностью сказать, настоящий камень или нет, когда увижу его.

– Кроме того, мы оценили кольцо у ювелира, – добавила Роза. – Это здесь, недалеко, за углом. Камень настоящий.

Теперь я попыталась представить в роли ангела давшую мне это кольцо Карлу. Эта попытка с треском провалилась.

– И вы не против использовать это кольцо, несмотря даже на то, что оно было у кого-то украдено? – Мне все еще было слегка стыдно за то, что я сама потратила деньги, найденные в чужом пальто из универмага.

– Мы никогда не узнаем, кто первым носил это кольцо, – нахмурилась мама Розы. – И о том, что стало с этим человеком, тоже. Если это кольцо сможет купить нам возможность жить, работать и любить, то пусть так и будет. А теперь, мои дорогие, я пойду к той милой женщине, что живет по соседству, и попрошу у нее напрокат еще несколько одеял. Сегодня нам придется ночевать в верхнем будуаре втроем!

Эта комната над магазином, с ее голыми деревянными половицами, лампой без абажура и окнами без занавесок, была для меня прекраснее любого дворца. Мы с Розой вдвоем легли на одном из матрасов – точно так же, как привыкли делать это в Биркенау. Правда, здесь нам было в миллион раз уютнее, чем там. Мы лежали, держались за руки и улыбались друг другу.

– Расскажи мне о платье, которое подойдет для этого места, – совершенно как раньше, потребовала Роза.

– Не могу. Это должно быть такое роскошное бальное платье, что ослепнуть можно.

– Ничего, я надену солнечные очки.

Мы помолчали, и у меня выдалась минутка, чтобы еще раз с благодарностью подумать о том, где я и с кем.

– Прости меня, – неожиданно прошептала я.

– Простить? За что? – спросила Роза, поправляя упавшую мне на лицо прядку отрастающих волос.

– За то, что я так ужасно вела себя с тобой. Все время командовала. Требовала чего-то…

– Ничего подобного я не помню! – рассмеялась Роза. – Ты была сильной, и это поддерживало меня.

– Нет, это ты меня поддерживала, – покачала я головой и добавила еще тише прежнего: – Как ты узнала, что я приду? Почему была уверена, что я выживу?

И Роза так же тихо ответила мне:

– Потому что думать иначе было для меня невыносимо.

* * *

Спустя два дня я забралась на стремянку, чтобы начать рисовать вывеску над витриной нашего салона. О его названии мы долго спорили. Я хотела назвать его «Роза и Элла». Розе хотелось «Элла и Роза». В результате мы остановились на плавно изгибающейся надписи «Алая лента».

Война закончилась. Мы отпраздновали это событие огромным количеством сладких булочек с глазурью. Конечно, мир еще не отошел от войны и не скоро еще от нее оправится – если оправится вообще когда-нибудь. Не успев преодолеть прежнюю вражду, люди снова начинали проявлять ненависть друг к другу. Едва наступил мир, как уже вновь стали появляться Мы и Они, и так, наверное, будет всегда.

Для нас путем к спасению было следовать совету Балки и просто жить.

Мы шили, смеялись, любили и с каждым днем все меньше опасались списков. Когда звенел колокольчик и открывалась дверь нашего салона, я все реже вздрагивала, боясь увидеть на пороге надзирательницу с хлыстом и пистолетом, и все чаще надеялась, что это пришел друг. Ожидала я, между прочим, увидеть здесь и Балку, которая, как вы помните, твердо обещала заказать у меня платье. А может быть, однажды в поисках работы ко мне заглянут Франсин и Шона и Б., которая Бриджит?

Вести поиски своих родных я по-прежнему продолжала. Каждый день просматривала списки, которые вывешивали на вокзалах, у церквей и центров для беженцев. Надеялась увидеть однажды напечатанное в них имя моих бабушки и дедушки тоже. Ведь теперь в этих списках были не обреченные на смерть, а выжившие, а значит, оставалась и надежда. И ведь она всегда остается с нами, правда?