Белый

Ветер, облака и земля остались прежними. Птицы больше не пели. Все листья опали. Березы Биркенау стояли голые и холодные, как я сама под моим полосатым платьем.

Под утро следующего дня я видела сон, в котором Роза умерла. Из него меня вырвал долетевший откуда-то издалека голос:

– Подъем! Подъем! На проверку!

Чушь. Какая еще проверка? Как мир может до сих пор вращаться?

– Отвали, – проворчала я, когда кто-то потряс меня за плечо.

– Балка убьет тебя, если ты не встанешь!

– Ну и пусть.

– Ладно, оставь ее, – произнес другой голос. – Она со вчерашнего вечера сама не своя.

«Да, оставьте меня», – подумала я.

Они ушли, и я свернулась в комочек, как ежик, и, наверное, вновь задремала, потому что на этот раз мне приснилось, что Роза жива. Ее рука была в моей руке. «Вставай, лежебока», – бормотала она мне на ухо.

– Дай поспать… – ответила я.

«Потом будешь спать, а сейчас поднимайся. Давай, вставай, я тебе помогу. Свесь ноги с нар… вот так. Теперь прыгай вниз. И башмаки свои не забудь».

– Так темно же еще совсем, Роза. Ну почему нам нельзя еще немного поваляться, а?

«Потом, потом, глупышка. А сейчас беги. Держи меня за руку… Живее, живее, свистки уже заливаются».

– Роза, я скучала по тебе. Думала, что тебя больше нет…

«Здесь я. И всегда буду».

– Я тебя не бросила. Я не могла бежать без тебя.

«Я знаю, дорогая, я знаю. Давай, давай, беги».

И она потянула меня за собой. В морозном утреннем воздухе повсюду метались заключенные, похожие на стадо тупых безмозглых зебр. Так вдвоем с Розой мы и прибежали на плац, на проверку.

– Трубы дымят, – прошептала я.

«А ты на них не смотри, – прошептала мне в ответ Роза. – Просто думай о себе. О том, что ты жива. Дышишь. Думаешь. Чувствуешь».

Холода спустя три часа я уже не чувствовала, чувствовала только руку Розы в моей ладони. Повернулась, чтобы рассказать ей про свой сон, в котором она умерла, и осталась одна. Розы не было. Моя рука была пуста. Впрочем, нет, не пуста. В своей ладони я сжимала красную ленту.

«Не уходи, не уходи, не уходи», – мысленно кричала я.

Слишком поздно. Роза уже ушла. Где-то в морозном воздухе растаяло ее последнее дыхание. Если я вдохну его, пойму, что это оно?

Прозвучал свисток, оставив меня стоять одну в угрюмом полумраке зимнего утра. С неба падали мягкие хлопья серого пепла. Много в Биркенау разных ужасных вещей – и смерть, и унижения, но только сейчас я поняла, что худшая из них – одиночество.

* * *

Я должна была поставить остальных в известность. Должна была вслух объявить о смерти Розы, объяснить, почему ей больше не потребуется место на нарах. Объяснить, почему она никогда больше не выйдет на работу.

– Ей повезло, что она умерла так быстро, – сказала на это Балка. – Нам всем хуже, мы медленно подыхаем, врастяжку. Но ты не сдавайся, – поспешно добавила она. – Ждать теперь совсем недолго осталось, наверное, только эту зиму осталось пережить.

Легко сказать. Сама Балка продержалась здесь не один ледниковый период.

В моечном цеху единственной реакцией на мое сообщение о смерти Розы стал нервный смех Гиены.

У меня невольно зашевелились пальцы.

«Не надо, не трогай ее», – сказала Роза.

«Даже самую малость?»

«Даже самую малость. Ты же знаешь, что жестокость – это не выход».

Я вздохнула. Нос Гиены остался целым.

Какое-то время я просто работала. А что мне еще оставалось делать? Медведица снова послала меня развешивать белье на улице. На улице, так на улице. Мне было плевать. Каждым морозным утром я выносила на площадку для сушки новую партию мокрого белья. За ночь бельевые веревки покрывались слоем инея и провисали, становясь похожими на чудовищные нити гигантской паутины. Утром я развешивала белье, вечером снимала и уносила под крышу, в комнату для глажки.

Роза временами пыталась меня расшевелить, но я ничего не чувствовала. Была ли я еще жива? Однажды мне показалось, что Роза коснулась моей щеки своими губами, но это оказался всего лишь свисающий с веревки носок.

Несколько раз я видела пробегавшую мимо веревок с замерзшим бельем Карлу. Почуяв меня, Пиппа заскулила, и Карла резко дернула поводок. Она меня видела, я знаю, что видела, но ничего не сказала. Просто посмотрела.

Ночью я с открытыми глазами лежала на своих нарах. Слез не было. Печали не было. Не было гнева. Я больше ничего не чувствовала, все внутри у меня умерло.

Затем однажды наступило снежное утро. Все окна изнутри покрылись слоем инея, а на улице все стало белым. Единственным ярким пятном на этом фоне была моя маленькая алая лента. Я осторожно погладила ее и внезапно поняла, что мне нужно делать. Расправив плечи, я покинула моечный цех, везя нагруженную бельевую корзину на колесиках.

– Следите за ней, – сказала Гиена и хихикнула. – У нее тот самый взгляд.

– Думаешь, побежит сейчас на проволоку бросаться? – пискнула Землеройка.

Проволока в ограде была под высоким напряжением. Сила тока в ней была смертельной. Отчаявшиеся полосатые довольно часто бросались на эту проволоку, выбирая быстрый электрический способ покончить с собой.

Нет, я не нарушила чистый снежный покров перед проволокой отпечатками своих башмаков. Я не собиралась сводить счеты с жизнью. Напротив, я лихорадочно раздумывала над тем, как начать ее, мою жизнь, заново.

– Мне нужна ткань, – сказала я, придя тем вечером в свой барак. – Метра два, не больше. Я собираюсь сшить платье.

– У тебя уже есть платье, – проворчала Балка.

– Не тюремное, нет. Совсем другое. Я собираюсь сшить Освободительное платье.

* * *

Разумеется, это было невозможно. В Биркенау невозможно достать клочок ткани размером с носовой платок, как же раздобыть ткани на целое платье? Добавьте к этому такие редкостные, драгоценные вещи, как иголка, нитки, булавки, застежки, ножницы. На то, чтобы собрать здесь все эти сокровища, даже сказочному герою потребуются годы.

У меня времени на то, чтобы совершить этот подвиг, было гораздо меньше – только до тех пор, пока Биркенау не опустеет.

Именно, опустеет. Сейчас сюда доносился далекий грохот орудий, Биркенау был обречен. Нет, его, конечно, еще не ликвидируют ни сегодня, ни завтра, однако этот день уже близко. Признаки можно было заметить повсюду. Взвинченные, суетящиеся надзирательницы. Дымящие днем и ночью трубы. Увеличившееся количество отправляемых на поезде из универмага тюков и узлов.

Поездами начали вывозить из Биркенау и часть заключенных. Ходили слухи, что их отправляют в другие лагеря, расположенные дальше от армий-освободительниц. Упивавшиеся на протяжении многих лет своим правом безнаказанно убивать кого угодно теперь были охвачены паникой. Судя по всему, Они отчаянно пытались уничтожить все следы, сделать так, будто Биркенау и ему подобных мест никогда не существовало на свете. Конец приближался, поэтому Они принялись спешно избавляться от ходячих скелетов в полосатых робах. Мне вспомнилась одна моя школьная подруга из того, настоящего мира. Так вот, чувствуя, что проигрывает партию в шахматы, она обычно смахивала все фигуры с доски на пол и заявляла: «Теперь уже никто не узнает, кто выиграл, а кто проиграл!»

Когда же придет мое время покинуть Биркенау, я твердо была намерена сделать это одетой не как полосатая, а как нормальный, приличный человек. Так у меня родилась идея сшить себе Освободительное платье, причем оно должно быть не украденным в универмаге, а сшитым собственными руками.

* * *

Все нужно делать по порядку. Прежде всего – добыть ткань.

У меня все еще сохранилась убогая одежонка, которую раздобыл для меня Хенрик, готовясь к нашему с ним побегу. Носить ее спрятанной под полосатым платьем было рискованно – надзирательницы жестоко наказывали нас за любую попытку каким-то способом утеплиться. Поэтому я обменяла поношенный джемпер на полпачки сигарет. Именно. На целых полпачки. Так я сразу сделалась богачкой. Юбка и блузка такой ценности не представляли, за них мне дали еще несколько сигарет и немного хлеба. Обладая таким солидным капиталом, я уже могла искать подходы к универмагу.

Балка знала одну девушку, которая, в свою очередь, знала еще одну девушку, которая знала кого-то, кто работал в универмаге. Потратив часть моего драгоценного запаса сигарет, Балка сумела договориться о том, чтобы для меня украли пару метров ткани. Что и говорить, риск был велик, и я очень переживала из-за того, что в мою затею оказались вовлеченными совершенно посторонние люди. На охранников мои опасения само собой не распространялись. В конце концов, им за это платят.

Несколько дней прошли в томительном ожидании, и вот наконец мне принесли пакет. Балка позволила мне открыть его в своем собственном закутке, в дальнем углу барака. Как же я волновалась!

А потом сердце у меня упало, провалилось до самых подошв моих дурацких деревянных башмаков.

Это была самая уродливая ткань, какую я когда-либо видела в своей жизни.

Балка посмотрела на нее и со смехом прокомментировала в своей обычной грубой манере:

– Ну и ну! Как будто кого-то стошнило на эту тряпку! Смотри, вон те оранжевые квадратики – это, наверное, кусочки морковки!

Я чувствовала себя так, словно меня саму сейчас стошнит. Возможно, платье из ткани с таким пестрым безвкусным узором еще могло как-то подойти немолодой женщине, особенно если она постарается все время держаться в тени. Но не для такого тощего долговязого подростка, как я.

– Не важно, – сказала я, немного подумав. – Ткань неплохого качества, по длине ее должно хватить, сидеть будет хорошо.

– С нетерпением жду, когда смогу увидеть это на тебе, – хмыкнула Балка.

До ножниц можно было добраться только хитростью. Насколько я знала, в моечном цеху ножниц было всего две пары, и обе в комнате для починки белья, откуда их никогда не выносили. И без присмотра не оставляли никогда, ни на минуту. Пока я раздумывала над тем, как мне справиться с этой проблемой, мне на помощь пришли непредвиденные обстоятельства. Заболела Медведица, и временной начальницей моечного цеха стала Гиена. Я подошла к ней и сказала, что хотела бы на несколько дней поменяться местами с одной из работниц, занятых на починке белья. Как и следовало ожидать, Гиена разразилась своим лающим хохотом и ответила:

– Хорошая попытка! Без шансов, ни за что. Этого не будет!

– Позволь объяснить. – Я не собиралась сдаваться. – Мне нужны ножницы из комнаты для починки. А для этого я должна там работать. И ты можешь мне разрешить. Иначе я найду способ украсть ножницы и всажу их тебе в сердце, когда ты будешь спать.

Гиена открыла свою пасть, собираясь снова захохотать, но потом подумала… и закрыла ее.

Я получила направление на работу в комнату для починки белья.

Эта комната совершенно не походила на ателье модной одежды. Днем здесь работало около тридцати женщин, за которыми следила надзирательница.

Следующие тридцать заключенных заступали в ночную смену и работали уже без присмотра. Я, разумеется, выбрала ночную смену, когда вожжи были чуть-чуть ослаблены. От других я слышала, что на починке работают нормальные женщины, с которыми можно иметь дело. Между прочим, они старались как могли пакостить Им – крали для себя и для обмена иголки и пряжу или нарочно штопали серое суконное обмундирование яркими нитками совершенно неуместного цвета. Короче говоря, все это как нельзя лучше подходило для моего плана.

Я нашла местечко, где можно было разложить ткань.

– Что ты делаешь? – спросила меня крупная, похожая на медлительную улитку, женщина, наполовину скрытая горой требующих штопки дырявых носков. До того как попасть в Биркенау, она, несомненно, была очень полной, а теперь вся была в складках обвисшей кожи. Почему-то с этими складками она выглядела еще ужаснее, чем обтянутые кожей скелеты, которых я видела здесь каждый день.

– Мне нужно немного свободного места на полу, – коротко пояснила я. – Если вам не трудно, переставьте свою ногу немного в сторону, пожалуйста.

Улитка медленно перетащила на новое место свою обутую в деревянный башмак ногу. Я разложила свою ткань прямо на деревянном полу и сходила за ножницами.

– Что ты делаешь? – спросила Улитка.

– Платье.

– Да?

– А как же ты без выкройки-то? – тоненьким голоском пропищала другая похожая на мышку женщина, чинившая за соседним столом порванную рубашку.

– Бумагу не достала, – ответила я, оглядывая свой кусок ткани и прикидывая, как мне лучше раскроить его. Решив для себя этот вопрос, я открыла ножницы.

– А что за платье? – пискнула Мышка.

– Освободительное платье. Надену его, когда буду выходить отсюда, конечно.

– Ты собираешься надеть его? Серьезно? – уставились на меня Мышка и Улитка.

– А вы, как я понимаю, на меня донести собираетесь? – спросила я, опуская ножницы.

Мышка взглянула на Улитку. Улитка посмотрела на Мышку.

– Тебе пригодится сантиметр, вот, возьми, – робко сказала Мышка, передавая его мне.

– И поторопись, – добавила Улитка, хотя, судя по ее виду, сама она никогда в жизни не спешила. – А я тем временем присмотрю за носками, которые ты должна заштопать.

– Хорошо. Спасибо, – ответила я. Кто бы мог подумать, что даже в этом мире Биркенау еще случаются приятные сюрпризы? Я вновь взялась за ножницы.

С булавками проблем не было, они валялись здесь по всему полу, я даже накололась пару раз, пока елозила на коленях, раскраивая ткань. Марта была бы вне себя от злости, обнаружив такое. В моей голове до сих пор эхом звучал ее крик: «Булавки!» С нитками тоже все было просто, я могла их вытаскивать из оставшихся обрезков ткани. Оставалось лишь раздобыть иголку. Улитка пихнула Мышку своей обутой в деревянный башмак ногой. Мышка резко дернулась.

– Дай ей иголку, – сказала Улитка.

Мышка передала мне иголку, глядя на меня с таким восхищением, словно я на ее глазах совершала революцию, в которой ей, Мышке, тоже очень хотелось принять хотя бы небольшое участие.

– Ты действительно собираешься сшить себе платье? – робко спросила она.

Я утвердительно кивнула.

– Надзирательницы тебя пристрелят, если пронюхают, – заметила Улитка.

– Знаю, – вновь кивнула я.

Булавки, нитки и иголка отправились в мой потайной кармашек под платьем. Раскроенные куски будущего платья я положила на нары, под свой соломенный матрас, надеясь с помощью своего, пусть цыплячьего, веса слегка разгладить их. Шить платье я решила понемногу, используя то короткое свободное время, которое выпадает перед отбоем, когда в бараке гасят свет.

Дома у бабушки над ее рабочим столом висит вырванный из какого-то женского журнала лист, прикрепленный к обоям булавками. Это советы о том, как следует выглядеть, когда садишься за шитье. Когда бабушка впервые прочитала их, она едва не умерла от смеха. Приступая к работе над своим Освободительным платьем, я вспомнила тот листок и те советы.

«Садясь за шитье, старайся выглядеть как можно привлекательнее. Надень чистое платье».

Чистое платье? Неплохо бы. Но я не могла постирать заменявший мне платье полосатый мешок, старалась лишь почаще мочить его в воде, работая в моечном цеху – может, хоть так он станет немного чище? Ну а насчет привлекательности…

Поскольку я была острижена наголо, выполнить следующий совет никакой возможности у меня не было: «Приведите свои волосы в порядок, напудрите лицо, нанесите на губы помаду». Если за пудру сойдет моя шелушащаяся, бледная от недостатка витаминов кожа, то это сделано. А губная помада? Тюбик губной помады стоил в Биркенау две пачки сигарет. Такой тюбик зачастую покупали вскладчину, и каждая совладелица имела право слегка тронуть помадой свои губы, после чего тюбик шел дальше по рукам.

Вообще-то полосатые после этого выглядели ужасно – представьте себе скелет с накрашенными губами! А еще капельку помады женщины растирали у себя на щеках, чтобы выглядеть на проверке более здоровыми, пригодными к работе и не попасть в список. И, наконец, само обладание помадой означало для несчастных то, что они хотя бы отчасти могли вновь ощутить себя нормальными женщинами.

Собственно говоря, по той же самой причине мне так необходимо было иметь платье – чтобы вновь почувствовать себя живым человеком.

В конце автор тех потрясающих советов объяснял, зачем необходимо так тщательно прихорашиваться, собираясь сесть за шитье. Оказывается, для того чтобы не оказаться застигнутой врасплох, если во время работы кто-нибудь неожиданно заглянет к вам в гости или, как это там… «раньше времени возвратится домой с работы ваш муж». Ну, неожиданного возвращения мужа с работы мне опасаться было нечего, хотя другие, гораздо более опасные посетители появиться могли, конечно.

– Вы не попросите кого-нибудь последить за тем, не появятся ли надзирательницы? – спросила я Балку перед тем, как в первый раз приняться за шитье платья.

– На стреме постоять, что ли? – фыркнула Балка. – А меня ты не боишься?

Я замерла, сразу превратившись из хитрой лисицы в испуганную мышку.

– Да я шучу! – громко расхохоталась Балка и хлопнула меня ладонью по спине так, что у меня все кости затряслись. – Видела бы ты сейчас свое лицо! А теперь слушай сюда, маленькая швея, и теперь уже без шуток. Опасаться ты должна не только этих тупых надзирательниц. Среди полосатых тоже всегда может найтись змеюка, которая настучит на тебя, со зла или за пару сигарет. И запомни, если тебя застукают, я тебе ничем помочь не смогу. Не хочу, чтобы меня…

И она жестом нарисовала в воздухе висельную петлю.

* * *

До чего волнующе было снова взять в руки иголку – впервые после того, как Карла раздавила своим сапогом мою руку. К восторгу примешивался страх – а что, если я не справлюсь с шитьем?

Для начала я размяла пальцы, пошевелила ими. Была даже на грани того, чтобы вообще отказаться от своей затеи, но тут мне на помощь пришло одно давно забытое правило моей бабушки: «Каждый стежок приближает к окончанию работы», и этот ее совет оказался для меня намного ценнее, чем вся журнальная заметка о том, как нужно готовиться, собираясь сесть за шитье.

Когда я впервые после долгого перерыва вдевала нитку в иголку, у меня слегка тряслись руки и сводило пальцы, но я принялась за боковой шов юбки. Воткнуть иглу. Протянуть нитку. Следом за первым стежком – второй, третий и дальше без счета. Оказалось, что я по-прежнему могу шить, мои навыки не исчезли, и вскоре я вошла в привычный рабочий ритм. Я шила и чувствовала себя почти счастливой.

Забившись в угол на верхнем ярусе нар, сгорбившись, чтобы сделаться незаметнее, я шила и шила, стежок за стежком, шов за швом. Впрочем, спрятаться я пыталась напрасно, женщины стайками кружили рядом с моими нарами, некоторые даже залезали, словно голодные обезьяны, наверх, посмотреть на то, как я шью. И чем больше сшитые вместе куски ткани начинали походить на платье, тем больше полосатых собиралось посмотреть на меня. С одной стороны, их внимание согревало меня, с другой – заставляло нервничать. Разумеется, я никого не прогоняла, потому что хорошо понимала, как приятно им увидеть простую сценку из прошлой, нормальной жизни – сидящую за шитьем девочку.

Я знала, что должна каким-то образом успокаивать своих зрительниц, не давать им слишком возбуждаться, а самое главное, не позволять трогать руками платье. И тогда я набрала в грудь воздуха и, по примеру Розы, начала:

– Я никогда не рассказывала вам о бедной портнихе, сшившей себе волшебное платье, которое могло перенести ее в Город Света?..

Честно скажу, это получилась не самая увлекательная история на свете, даже не самая хорошая. Роза была несравнимо лучше в этом.

Не только в историях, все на свете было гораздо лучше, пока была жива Роза. Я очень, очень сильно тосковала по ней.

* * *

Прошел ряд вечеров, и однажды Балка крикнула, подойдя снизу к моей полке на нарах:

– Ну, готово платье?

– Еще нет.

На следующий вечер:

– Ну, готово?

– Почти.

И наконец:

– Долго ты еще будешь шить свое чертово платье?

– Оно готово, – ответила я. – Только не жди чего-то сверхъестественного. Фасончик, сразу скажу, так себе.

– Да и расцветочка тоже дерьмовая, – хмыкнула Балка. – Но все равно слезай и покажи нам тут, что у тебя получилось.

Я стряхнула с себя прилипшие соломинки от матраса, сняла полосатый мешок, надела через голову сшитое платье и медленно сползла со своей верхней полки вниз. Громко щелкая своими дурацкими деревянными башмаками, я прошагала, словно манекенщица, по узкому проходу между двумя рядами нар, а затем элегантно прошлась вокруг стоявшей в центре барака печки. Полосатые робко приветствовали мой показ мод. Затем Балка свистнула в свой свисток и громко скомандовала:

– Все в порядке, гасим свет!

Я сняла платье и спрятала его под свой матрас, чтобы разгладить его, а заодно и надежнее припрятать. Я молодец!

Придя следующим вечером с проверки, я заглянула под свой матрас. Освободительного платья на месте не было. Украдено.

Узнав об этом, Балка поклялась, что выпустит воровке кишки и повесит ее на них, так что пусть лучше вернет украденное платье по-хорошему. Как и следовало ожидать, никто не признался. Я сто раз, наверное, заглянула под свой матрас, надеясь, что Освободительное платье каким-то чудесным образом вновь окажется на месте. Но мы были в Биркенау, а не в волшебной сказке, и здесь чудес не бывает. Лишившись платья, я чувствовала себя так, словно и не будет никакого освобождения.

Ни свободы, ни возвращения домой, ни бабушки, ни дедушки, ни надежды.

– Ты можешь сшить другое, – сказала мне Балка.

– Ничего не выйдет, – покачала я головой. – Бессмысленно. Я сломлена. Ни сигарет, ни хлеба, ничего на обмен у меня нет.

В любом случае это была глупая затея – попытаться стать чем-то бо́льшим, чем твой лагерный номер или винкель. Биркенау – это Биркенау, и этого ничем не изменишь.

«Выше нос! – шепнул мне той ночью призрачный голос Розы. – Тьма всегда сгущается перед рассветом».

Голос был прав. На следующий день в четыре тридцать утра темень на улице стояла непроглядная – ужасное начало очередного ужасного дня. Часть больших лагерных фонарей не горели – перебои с электричеством? – поэтому полосатые то и дело натыкались друг на друга, спеша на плац. Воздух был морозным, казалось, что с каждым вдохом ты наполняешь свои легкие острыми осколками стекла.

У бабушки на кухне имеется отдельный шкафчик для ее любимой хрустальной посуды. Там стоят граненые бокалы для вина, лафитники, крюшонница и даже блюдо для сладостей – конфетница с вытравленными на ней белыми голубями. «Это посуда только для особых случаев», – говорила мне бабушка. Если я когда-нибудь вернусь домой и этот хрусталь окажется нетронутым, выставлю его на стол, и мы устроим пир. И не будет иметь значения то, что в бокалах налита простая вода, а в конфетнице лежат кусочки хлеба. Все равно это будет тот самый особый случай, потому что все мы живы и снова все вместе.

Но я бы совсем не была против настоящего пира. Бабушкин коронный номер на праздники – это торт, покрытый белой глазурью и посыпанный сахарной крошкой, такой же, что посыпает нас здесь, на утренней проверке. Я открыла рот, чтобы поймать несколько крупинок. Они были холодными, но совершенно не сладкими – просто снежинки.

Когда прозвучал свисток, я попыталась двинуться с места, но не смогла. Мои башмаки примерзли к земле. Я принялась скрести иней и лед пальцами, и скребла до тех пор, пока не содрала кожу до крови, но башмаки отлипли. К этому времени ноги у меня настолько замерзли, что перестали чувствовать холод, а в голове появилась мысль: «Разве плохо было бы просто остаться стоять на этом месте, превратившись во что-нибудь вроде ледяной скульптуры?»

«Растирай ноги, – прозвучал голос Розы в моей голове. – Получишь обморожение».

«Возможно, уже поздно», – мысленно ответила я ей.

«Ты должна надеяться, что не поздно».

«Надеяться? Легко тебе говорить – надеяться! Ты уже знаешь, чем для тебя все закончилось, а я торчу здесь и жду когда».

Роза вздохнула или мне показалось?

«Ты не знаешь, что будет дальше, Элла. В каждой истории есть следующая глава».

«Да, и тьма сгущается перед рассветом, и…»

– Элла!

Я вынырнула из забытья. Со мной заговорил кто-то настоящий.

– Что?

– Ты Элла? Элла, которая шьет?

– Я…

– Это для тебя. – Странная посланница сунула мне в руки пакет и немедленно испарилась.

Мне очень хотелось открыть пакет немедленно, но сделать это было совершенно невозможно. Даже просто заглянуть в него было нельзя. Ну почему именно сегодня такая толчея в моечном цеху? И столько работы – тонны, тонны белья, которое нужно выстирать.

Почему надзирательницы так сильно озабочены тем, чтобы их рубашки были выглажены, а носки заштопаны? Они же знают, что их конец близок. Знают, что пушки освободителей гремят все ближе. И нам известно, что Они сейчас составляют списки заключенных, которые должны будут покинуть Биркенау, и тех, кто останется здесь.

Слухи распространялись по лагерю быстрее эпидемии и рождали новые слухи.

«Лучше уйти отсюда, – говорили одни полосатые – Почему? Потому что Они собираются сжечь это место дотла вместе с теми, кто останется, а потом пепел вместо удобрений разбросать по полям».

«Нет, лучше оставаться здесь и прятаться, – возражали другие. – Сидеть и дожидаться освободителей».

«Не дождемся, Они раньше перестреляют нас всех».

«Они перестреляют нас в любом случае…»

Когда закончился наконец этот бесконечный день, была сложена последняя выглаженная простыня и свернута в клубок последняя пара заштопанных носков, я смогла наконец взглянуть на то, что спрятано в моем загадочном пакете.

– Отрез роскошной розовой шерстяной ткани, два метра.

– Одна пара портновских ножниц, серебристых и блестящих.

– Один портновский сантиметр, одна игла и одна катушка ниток. Розовых.

– Маленький бумажный пакетик, в котором что-то шуршало. На пакетике, в овальной рамочке, от руки написано: «Булавки!»

– Пять пуговиц, увидев которые я заплакала от радости. Пять тонких круглых пуговиц, обтянутых розовой тканью, и на каждой пуговице вышита буковка: Э, Р, Ф, Ш, Б.

Вышивка на пуговицах была сделана тонюсенькими цепными стежками, почти такими же аккуратными, какими были стежки Розы. Вначале я подумала, что из этих букв можно составить какое-то слово, но потом поняла, что это инициалы, первые буквы имен девушек из швейной мастерской, сделавших мне этот волшебный подарок, плюс Р – это Роза, и Э – это я, Элла. Остальные три пуговки – это Ф – Франсин. Ш – Шона и Б?.. Ну да, это же Бриджит. Ежик. Бриджит, которая никогда не улыбается, потому что Они выбили ей зубы. Буквы М – Марта – здесь не было.

До чего приятно было узнать, что все девочки по-прежнему живы! Зажав в кулаке розовые пуговки, я испытывала дикую радость – каким бы смертельно опасным и жестоким ни был Биркенау, он все равно не смог до конца убить в людях любовь и доброту.

«А я тебе что говорила?» – шепнула мне на ухо Роза.

Не знаю уж, каким образом, но слух о моем Освободительном платье распространился по лагерю и достиг даже швейной мастерской Марты. Мои подруги узнали даже о том, что первое платье, которое я попыталась сшить, украдено.

Я прижала к груди присланные мне сокровища и прикинула, что еще успею сшить второе платье до того, как закончится война. Однако шить нужно было быстрее, чем раньше. В Биркенау было беспокойно, творился какой-то хаос, и от этого лагерь становился еще опаснее.

– Он очень розовый, – прокомментировала Балка новый материал. – Цвет для изнеженных гламурных кукол.

– А моя бабушка говорит, что розовый оживляет, – покачала я головой, не отрываясь от работы. – И вообще это веселый цвет, радостный. Когда у моей бабушки случается плохое настроение, она надевает розовые панталоны и сразу начинает гораздо лучше себя чувствовать.

– Розовые панталоны?.. От такого я бы тоже не отказалась…

Я ниже пригнула голову, чтобы скрыть улыбку. Балка не говорила бы так восторженно, если бы увидела висящие на бельевой веревке бабушкины панталоны – громадные, мешковатые, похожие на сдувшийся воздушный шар. Но розовые, это правда.

Лучше всего, на мой взгляд, было то, что розовый цвет – великолепное противоядие от войны, он совершенно с ней не сочетается. Вы никогда не увидите диктаторов, выступающих на розовой сцене. И розовые флаги никогда не поднимают над захваченными городами. Ни тайная полиция, ни армии завоевателей, ни садисты-охранники не носят розовую униформу. Они предпочитают другие, более мрачные, зловещие цвета. На самом деле, розовую униформу носят только парикмахеры и мастера в салонах красоты. Но сложно заподозрить их в стремлении захватить мир и устроить геноцид.

Наутро после того, как я закончила шить второе, замечательное Освободительное платье, я сказала об этом Балке, пробегая мимо нее на проверку, и услышала в ответ:

– Покажешь его мне. Сегодня вечером.

В моечном цеху я, как могла, привела себя в порядок – умылась и даже едва начавшие отрастать на голове волосы вымыла. Стоя на вечерней проверке, я представляла себе, как хорошо было бы нанести на кожу пару капель духов, каких-нибудь свежих, легких, с ароматом зеленого яблока, например. Точно не «Синий вечер». Вообразив себя надушившейся, я мысленно влезла в туфли на высоченных каблуках и застегнула у себя на шее невидимое жемчужное ожерелье.

Потом представила, что умываю с душистым мылом лицо, цепляю кольца-серьги и прочие блестящие украшения, а затем наконец надеваю розовое платье. Это мое платье, и только мое. Оно показывает меня такой, какая я есть, а я, поверьте, не настолько тщеславна, чтобы претендовать на роль кинозвезды или знаменитой манекенщицы. Я – это просто я. Так что, возвращаясь в свой барак, я была твердо настроена на то, чтобы надеть платье, быстренько показаться в нем всем желающим, а потом попробовать уговорить Балку, чтобы она спрятала его в своем закутке, оттуда его не посмеют украсть. Короче говоря, на большое количество зрителей я не рассчитывала и аншлага на своем показе не ждала.

Однако оказалось, что наш барак набит полосатыми под завязку. Здесь собрались сотни зрителей и смотрели на меня, а я очень неловко чувствовала себя под их взглядами.

Пришедшие из других бараков женщины вперемежку с обитательницами нашего барака выстроились в две тесные шеренги в проходе. Сидели на верхних ярусах нар. Жались возле дверей.

– Это она? – хмыкнул кто-то, когда я вошла в барак. – А я-то ожидала увидеть шикарный показ мод, как в кино.

Я повернулась, хотела сбежать за дверь, но Балка преградила мне дорогу и грозным тоном сказала:

– Мы хотим видеть твое платье. Немедленно.

Никакого закутка, в котором можно было бы переодеться, здесь не было, поэтому мне пришлось раздеваться прямо посреди барака. Странно, но сейчас я не смущалась так сильно, как в тот раз, когда нас только привезли в Биркенау и мы из нормальных цивилизованных людей превратились в толпу обнаженных, дрожащих от страха и стыда, букашек. Теперь же, даже раздевшись при всех, я продолжала чувствовать себя человеком в полном смысле этого слова, то есть существом, у которого помимо обнаженного тела есть еще разум и сердце.

И тело следовало одеть в специально сшитое для него платье.

– Ох, какая красота! – услышала я, как только надетое через голову платье скользнуло вниз по моим тощим костлявым бокам и расправилось.

Подключились новые голоса.

– Отлично сидит…

– Не слишком облегающее…

– Посмотрите, как юбка колышется!..

– Пояс какой…

– Такое розовое!

Зеркал в бараке не было, и о том, как я выгляжу, мне приходилось судить только по этим восклицаниям. Но если бы меня спросили, как я себя чувствую в своем новом платье, я ответила бы одним только словом: «Волшебно!» Я прошлась, как по подиуму, по проходу барака, внимательно следя за тем, чтобы не налететь на кого-нибудь. В своем воображении я плыла сейчас по Городу Света, и заветная яблоня осыпала меня своими белыми лепестками. Дойдя до дальней стены барака, я остановилась, развернулась. И остановилась.

Молчание. Гробовая тишина.

Она смутила меня и встревожила. Неужели они не понимают, сколько работы было вложено в это платье и в каких условиях оно шилось?

И неужели они не понимают, что это не простое, а совершенно особенное платье с пятью вышитыми пуговками, спускающимися вниз от горла прямо к моему сердцу?

А потом я увидела обращенные ко мне лица. Все они были мокрыми от слез.

Тогда я двинулась назад, на этот раз еще медленнее. Навстречу мне тянулись тонкие, исхудавшие руки. Тянулись, чтобы хоть кончиками пальцев, хоть на мгновение прикоснуться к розовому платью.

В тишине я услышала чей-то шепот:

– Вы еще помните, что на свете есть цвета, такие же, как этот?

Когда я заканчивала свое дефиле, тишина кончилась, превратилась в громкий шум, в котором смешались приветственные возгласы, смех, плач, сумбурные воспоминания о платьях, оставшихся где-то в далеком прошлом. Меня переполняла такая радость, что я едва не пропустила шум возле двери барака. Сюда кто-то направлялся!

– Надзирательницы! Быстрее! Тише! – раздался предупреждающий крик.

Я оказалась в ловушке, теребила пальцами пряжку пояса и пуговки в отчаянной попытке снять с себя платье раньше, чем его заметят надзирательницы. Полосатые окружили меня плотной стеной, закрывая своими спинами, пряча жертву от хищника в центре своей стаи.

Но в барак вошел не хищный зверь, не лев. И не надзирательница с хлыстом и палкой. В дверях барака я увидела знакомые лица трех своих подруг, которые стали пробираться ко мне.

– Ты здесь, Элла? Мы не слишком опоздали?

– Франсин? Шона? Это вы?

– Верно, дорогая, и по-прежнему такие же уродливые, как всегда, – со смехом ответила Франсин.

Шона просто улыбнулась и помахала мне рукой. Она выглядела такой слабой, что едва стояла на ногах. Я заметила, что Франсин поддерживает ее за локоть.

– А помнишь?.. – начала Франсин, выталкивая вперед третью девушку.

– Еще бы! – перебила я ее, трогая пуговку с буквой «Б» на своем платье. – Б. это значит Бриджит.

Бриджит Ежик робко улыбнулась и тут же прикрыла ладошкой свой беззубый рот, а мне вдруг до боли захотелось снова вернуться в швейную мастерскую. Теперь я гораздо больше времени и внимания уделяла бы этим чудесным женщинам, вместо того чтобы горбатиться за швейной машиной, придумывая новый фасон для платья.

Но еще сильнее мне хотелось снова вернуться в то время, когда рядом со мной была Роза. Пусть при этом мне снова довелось бы испытать голод и холод, жару и унижения. Ради этой встречи я охотно пошла бы на все.

Разумеется, я должна была бы тысячу, миллион раз поблагодарить своих подруг, и раскланяться перед ними, и бесконечно повторять, как я благодарна им за все, что они для меня сделали, но переполнявшие меня чувства оказались настолько сильны, что я просто заплакала.

– До нас дошел слух, что твое предыдущее платье украли, – пояснила Франсин, – и тогда мы решили помочь тебе. Собрали все, что нужно. Слава богу, Марта ничего не заметила.

Шона глубоко вздохнула, и я поняла, что даже говорить ей теперь трудно. Как она умудрялась, став такой худющей, такой больной, не утратить прежний, постоянно горевший у нее в глазах, яркий живой огонек? Правда, свою былую элегантность Шона все же утратила, и видеть это было бесконечно печально и ужасно.

– Наконец-то ты сшила платье для себя, а не для Них, – слабым голосом сказала Шона.

– Давно пора. Пусть Они привыкают теперь делать все своими руками, – кивнула Франсин.

– Чертовски верно сказано, – одобрительно хмыкнула Балка.

– А платье на самом деле получилось отличное, – спокойно заметила Франсин. – Розовый – очень радостный цвет, правда? Ну а сегодня утром одна маленькая птичка принесла нам на своем хвостике весть о том, что вечером ты будешь показывать свое платье…

– Ну, не такой уж маленькой была та птичка, – возразила Балка, расправляя свои плечи и становясь в позу культуриста.

– Да, верно… мощная была птичка, не спорю. Мы просто не могли не прийти, чтобы посмотреть, что у тебя получилось. Ты ведь, насколько я знаю, сшила это платье к освобождению?

Я молча кивнула.

Освобождение… Это слово разлетелось по всему бараку со скоростью лесного пожара.

– К нему самому, чтоб ни дна Им, ни покрышки! – весело гаркнула Балка, чудесным образом разряжая скопившееся в нас напряжение.

Да, пришла пора прощаться с Биркенау, теперь это стало ясно всем. Оставалось лишь гадать – скоро ли?

– На выход! На выход! Все на выход!

Это кричала надзирательница, настежь распахнувшая двери моечного цеха. Поскольку оторопевшие прачки застыли на месте, подняв руки, с которых капала мыльная пена, надзирательница принялась подгонять их рукоятью своего хлыста. Только теперь они задвигались.

Я наблюдала за этой сценой с площадки для сушки белья, спрятавшись за развешенными рубахами и кальсонами. Вот и наступил момент, о котором мы говорили несколько последних недель, когда спорили, выведут нас или оставят?

Колонны заключенных уже шагали прочь через железные, украшенные коваными завитушками ворота Биркенау. Мы видели, как эти колонны удалялись на запад, в противоположную сторону от приближавшихся тяжелых орудийных раскатов. Теперь, значит, и наша очередь пришла. Если выводят моечный цех, значит, и сами надзирательницы тоже покидают лагерь. Они же не могут остаться здесь без нас, работниц, стирающих им, бедняжкам, грязные носки.

– Все бегом на плац! – кричала надзирательница. – Живо, живо!

Я осторожно выглянула из-за белья, чтобы перехватить кого-нибудь из девушек, бежавших в конце группы. К моему неудовольствию, это оказалась Землеройка. «Давай сюда!» – махнула я ей.

Землеройка нырнула под ряды висящих на морозе рубах и кальсон и подбежала ко мне, причем не одна, а вместе с Гиеной и еще парой других прачек.

– Мы должны бежать на проверку, – пропищала Землеройка. – Или ты полагаешь, что нам лучше спрятаться?

– Сама решай, что тебе делать, меня это не касается, – ответила я. – Но по-любому нам всем нужно разжиться едой и теплой одеждой вместо этих мешков.

– А где мы все это возьмем? – фыркнула Землеройка. – Или, может, у тебя волшебная палочка есть?

В ответ я молча указала пальцем на развешенное вокруг нас белье.

Не могу сказать, что было таким уж большим удовольствием натянуть на себя уже ношенные Ими панталоны, но все же это было лучше, чем подыхать от холода. Кроме теплых шерстяных панталон я прихватила носки. Другие девушки, последовав моему примеру, тоже принялись срочно утепляться.

Но я на этом останавливаться не собиралась. Розовое платье уже было на мне – я не рисковала оставлять его в бараке без присмотра. Теперь мне предстояло обзавестись еще несколькими слоями одежды.

– Кто хочет пойти со мной за покупками? – спросила я.

– Ты что, с ума сошла? – взвизгнула Гиена. – Или не слышала, что сказала надзирательница – всем срочно бежать на проверку!

– И охранников, которые снуют повсюду, ты тоже не видела? – проскрипела Землеройка. – Они же расстреливают заключенных налево и направо просто так, ради забавы.

Знала я все это, знала. И об охранниках, вышедших на охоту за крупной дичью, тоже.

– Решайте сами, – сказала я. – Я иду в универмаг, с вами или без вас. Они украли все наши вещи, когда привезли нас сюда, так? Почему мы не можем забрать назад хотя бы часть украденного?

В течение месяцев – лет – поезда увозили награбленное из универмага. Даже теперь, когда прежний порядок рухнул, мародерство продолжалось. По пути к универмагу нас едва не сбили два грузовика, доверху набитые какими-то запертыми ящиками. С деньгами, возможно, или золотом. Мне вспомнилось «бриллиантовое» кольцо, которое прислала мне Карла. На чьем, интересно, пальце красуется оно сейчас? Наверняка я знала только то, что не на моем.

Между прочим, это кольцо я в любой момент могла бы обменять на пару вполне приличной обуви.

В магазинчике все еще толпились люди. Мне показалось, что я услышала звук бьющегося стекла. В воздухе висел крепкий, приторный запах… Возможно, это были духи «Синий вечер».

Большой магазин выглядел так, словно в его бараках только что сыграли в регби две команды разгневанных великанов. Повсюду были разбросаны обувь и одежда. Я пробралась внутрь одного из бараков и принялась рыться в грудах одежды.

Здесь уже суетились другие падальщики. Они пытались отогнать меня, но я отвоевала себе место. Вскоре нашла себе шерстяное пальто и джемпер. Пальто оказалось довольно модным, с большими высокими подкладными плечиками. Оно не подходило к найденной мной шапке и шарфу, но это не имело значения. Еще мне повезло отыскать пару стареньких теплых перчаток. С обувью все оказалось сложнее. Было неприятно примерять на босую ногу ношеные туфли, но выбора у меня не было. Я нашла пару подходящих мне по размеру ботинок на фланелевой теплой подкладке и пару шерстяных носков.

Это был мой самый дикий поход по магазинам, как пародия на новогоднюю распродажу.

– Быстрее, быстрее, – поторапливала я других девушек из моечного цеха. – Я уже чувствую запах дыма!

Мы собрались возле двери склада. Гиена тыкала пальцем и смеялась над тем, какими неуклюжими мы стали выглядеть. Словно разноцветные снеговики. Но она себя не видела. А мы видели, и поэтому тоже принялись смеяться. От смеха я захотела писать, и оказалось, что сделать это теперь будет непросто из-за миллиона слоев одежды.

* * *

После того как мы прибежали на плац, над универмагом взметнулось пламя – это одновременно загорелись все склады с одеждой. Если Они не могли извлечь выгоды из награбленного, никто не сможет. Глядя на высоко поднимавшееся на фоне темнеющего неба пламя, я вдруг окончательно осознала, что это все. Что я действительно покидаю Биркенау.

– Эй, ты же остаешься, верно? – ткнули меня кулаком под ребра. Это была Балка в сопровождении двух своих подружек, которые буквально висли на ней.

Я замерла. Балка, когда хотела, могла быть дружелюбной, однако при этом она оставалась капо, а я была обмотана ворованными вещами.

– Мы… Мы… позаимствовали тут кое-что из одежды… – пролепетала я.

– Шутишь. Я и сама собираюсь прибарахлиться, пока весь этот чертов универмаг не сгорел дотла. Мы с девочками решили остаться здесь, в Биркенау. Надзирательницы мечутся туда-сюда, как трусливые кролики. Если нас не пристрелят и не взорвут, то освобождение – это вопрос нескольких дней, и только. А вот их, – она указала кивком головы на плац, где строились на проверку полосатые, – погонят стадом как можно дальше от освободителей. Этот поход закончится для всех смертью в снегу – их либо пристрелят, либо бросят замерзать. Им живые свидетели не нужны. Так что пойдем в барак, спрячешься вместе с нами. Подождем немного, а потом выйдем отсюда за ворота уже свободными людьми.

Соблазнительное это было предложение. Я верила словам Балки насчет того, что Им живые свидетели не нужны. А еще мне не хотелось покидать это место просто потому, что здесь до сих пор оставался призрак Розы. И все же, все же…

– Нет, – покачала я головой. – Я ухожу. Постараюсь выжить и добраться до дома. Найду мою бабушку…

– Да-да, и явишься к ней в своем Освободительном платье! Ладно, удачи тебе, модистка! Откроешь после войны свой салон, я стану первой твоей заказчицей, договорились? Себя приодену и своих тоже, верно, дорогуши?

Она потрепала одну из своих подружек по щечке, а затем пошла прочь и утащила их за собой. А я побежала на проверку.

Холодными звездочками падали снежинки. Наверное, смотреть на этот снегопад было бы очень красиво, стоя у окна в теплом халате и домашних тапочках, вместе с бабушкой, дедушкой и Розой.

Еще бы миску горячей рисовой каши, добавить в нее для полного счастья большую ложку варенья, размешать…

«Я ухожу, Роза, – мелькнула мысль в моей голове. – Я действительно ухожу».

Проверка тянулась бесконечно долго. Надзирательницы были встревожены и озабочены, это было ясно по тому, что они не пристрелили на месте каждого не в тюремной одежде. Мы были рады своим слоям одежды. В темноте я скорее чувствовала, чем видела, как дрожат и падают одна за другой полосатые – в основном это были женщины, одетые лишь в тонкие робы, без пальто, без носков на ногах. Иногда с помощью соседок им удавалось вновь подняться на ноги, но чаще всего, упав, они больше уже не двигались. Смотреть на это было невыносимо, и я пыталась следить только за падающими на кончик моего носа снежинками. Вокруг было шумно – заливались лаем собаки, рычали своими моторами мотоциклы. Надзирательницы кричали.

Каждой полосатой выдали по маленькому куску хлеба. Пронзительно завыли свистки. Вот оно! Вначале медленно, а затем все быстрее, мы двинулись вперед!

Мы бежали шеренгами по пять в ряд, колоннами по пятьсот человек. Вперед, вперед, по главной улице Биркенау. По одну сторону рядом со мной бежала Землеройка, по другую Гиена. Другие девушки из моечного цеха – чуть дальше, у меня за спиной. Вскоре мы добрались до главных ворот лагеря с металлической аркой, на которой было написано: «Труд делает свободным». Пробегая сквозь эту арку, я подумала: «Неужели все это на самом деле происходит, не во сне?» Мы покидали Биркенау, место – на долгое время заменившее нам мир.

Покидая его, я чувствовала, что разрываются последние нити, связывавшие меня с Розой. Теперь осталась лишь одна, последняя – алая лента, которую я запихнула в перчатку и уютно уложила в чашечке своей ладони.

У ворот стоял мужчина в безукоризненно чистой, отглаженной униформе и наблюдал за тем, как мы покидаем лагерь. Снежинки падали на его мундир, на приколотые к нему значки и медали. Увидев его, я сбилась с шага. Я видела его на фотографиях в доме Мадам, когда летом была у нее в доме. У ворот стоял муж Мадам, комендант лагеря. Видел ли он пробегавших мимо него людей или только полосы.

Мы пробежали мимо.

Мы бежали все дальше – серые призраки на фоне белого сказочного пейзажа. Бежали по странной местности с изгородями и домами – настоящими домами, окна которых были закрыты, а занавески задернуты.

Мы бежали все дальше. Тот, кто больше не мог бежать, опускался на обочину или падал под ноги тех, кто бежал следом. «Я больше не могу, просто не могу, не могу», – стонала рядом со мной Землеройка. Я же мысленно повторяла свою мантру: «Я смогу сделать это, и я сделаю».

Мы бежали все дальше. Взошло солнце, и небо слегка посветлело. Снег продолжал идти. Холод пробирался даже сквозь многочисленные слои одежды. Согревала меня только зажатая в руке алая лента.

Мы бежали все дальше. В какой-то момент Гиена хрипло выдохнула: «Все, пора бай-бай» – и повалилась вперед, потянув меня за собой. Я подхватила ее, и мы выпрямились раньше, чем нас настиг хлыст надзирательницы.

– Давай, шевелись, – сказала я. – Нужно идти.

– Сейчас, только погоди минутку, – вздохнула Гиена. Лицо у нее было белым, словно высеченным из льда.

– Останавливаться нельзя. Мы все должны двигаться вперед.

Я закинула себе на плечо руку Гиены и дальше буквально потащила ее.

– Кончай издеваться над нами, – сказала Землеройка. – Ты всегда думаешь, что лучше других знаешь, что надо делать. Мне вот тоже надо отдохнуть. Меня больше ноги не держат.

– Должны держать, – отрезала я. – Давай руку, и вперед.

Подскочили еще две девушки из моечного цеха, без лишних слов подхватили Гиену и поволокли ее с собой.

И мы побежали дальше.

Больше всего страдали те, кто не позаботился об обуви. Люди, которые легкомысленно считают одежду и обувь не главными вещами, просто никогда не ходили босиком по снегу. Километр за километром. Я так была рада своим новым ботинкам. Когда открою свой салон, обязательно, кроме модной одежды, буду создавать теплые вещи. Много зимних шерстяных вещей.

Так я заставляла себя идти вперед – мыслями о том, что каждый новый шаг приближает меня к моему модному салону. Тем более что двигались мы на запад от Биркенау, а значит, в сторону Города Света, до которого оставалась примерно тысяча километров. Хотелось надеяться, что не весь этот путь придется преодолеть бегом.

Нужно добавить, что время от времени нам все же приходилось останавливаться, чтобы сойти на обочину или в придорожную канаву и пропустить большие автомобили, мчавшиеся мимо нас с зажженными фарами. Одна машина не стала дожидаться, когда мы ее пропустим, и врезалась прямо в колонну полосатых. Я успела нырнуть в одну сторону, девушки из моечного цеха отпрянули в другую. Машина прошла между нами, и я увидела на заднем сиденье офицера в высокой фуражке, закутанную в меха женщину рядом с ним и нескольких ребятишек – их детей, очевидно. Все они выглядели смертельно испуганными. Что ж, это хорошо. А женщину я сразу же узнала, Мадам Г., обладательница моего красивого платья с вышитым на нем подсолнухом.

Интересно, она захватила его с собой или оставила в Биркенау? И где сейчас находится та волшебная, сделанная руками Розы вышивка?

Следом за машиной Мадам проехало несколько грузовиков, набитых ящиками и чемоданами. Промчавшись мимо, эта автоколонна окатила всех нас ледяной жидкой грязью. В этом хаосе я потеряла всех своих знакомых по моечному цеху. Землеройка, Гиена и остальные теперь среди сотен полосатых фигур с одинаково сгорбленными плечами и снежными шапками на головах.

Дальше я бежала одна.

Вечером, когда совсем стемнело и не стало видно, куда бежать, Они загнали нас на голое поле и приказали ложиться спать. Прямо на промерзшую землю. То же самое повторилось на следующий день – бежать, бежать, бежать, спотыкаться и снова бежать. Лица у всех полосатых стали застывшими, безжизненными – только облачка пара изо рта да пара глаз, пристально смотрящих в спину того, кто бежит перед тобой. Весь остальной мир сделался размытым, словно перестал существовать. Если одна из полосатых останавливалась или падала и немедленно не поднималась на ноги, надзирательницы пристреливали ее. Если одна из нас вдруг срывалась и пробовала убежать в поле или укрыться в деревне, через которую мы проходили, надзирательницы пристреливали ее.

В некоторых деревнях жители бросали нам куски хлеба, в других – посыпали нас битым стеклом.

«Каждый шаг приближает меня к моему модному салону» – эту мантру я мысленно твердила, не переставая.

В сжатом кулаке у меня была алая лента. А пока была лента – была и надежда. Я могла пережить это. Я могла преодолеть все. Я смогу сделать это, и я сделаю. Плакать нельзя – слезы замерзнут на лице и превратятся в ледышки. И я бежала, бежала, бежала, думая о том, как будет выглядеть мой будущий салон модной одежды. Километр за километром я придумывала, как мне украсить его, какую мебель поставить в примерочные комнаты, как оформить демонстрационный зал, офисы, мастерские.

На бегу я мысленно покупала ткани и фурнитуру. Нанимала на работу вышивальщиц бисером и мастериц по работе с перьями, вышивальщиц гладью и отделочниц. Приветствовала своих заказчиц, набрасывала новые фасоны платьев, драпировала манекены и копила состояние.

Но на каком-то очередном километре пути я устала настолько, что больше не могла даже мечтать о салоне.

На вторую ночь некоторые женщины просто ложились на землю, позволяя снегу укрыть их. Снежные могилы. Группа, в которой бежала я, остановилась возле полуразрушенного коровника. Я направилась прямиком внутрь, вместе со мной туда же ринулось еще несколько человек. Внутри коровника был деревянный, покрытый инеем пол и… ничего больше. И все же, сбившись в кучу, мы могли надеяться пережить эту ночь.

Я сняла одну перчатку, чтобы залезть под все слои своей одежды и выудить спрятанную под ними горбушку хлеба. Секунды не прошло, как моя перчатка исчезла.

– Это моя перчатка! Верни немедленно! – набросилась я на воровку. Она обернулась, и я увидела ее перекошенное от злобы акулье лицо.

– Марта!

Воровка отпрянула, тяжело дыша и по-прежнему не отдавая мне перчатку.

– Ты? Элла? Ты все еще жива?

– Не надейся, жива. Не с твоей помощью.

Марта горько хохотнула, и ее смех моментально сменился лающим кашлем.

– Я же говорила тебе, что ты живучая.

– А где остальные? Франсин… Шона…

– Откуда мне знать? – равнодушно ответила Марта. – Они меня тормозили.

Услышав это, я ощетинилась:

– Они были хорошими подругами. Сделали мне подарок – ткань и все необходимое, чтобы я могла сшить себе платье.

– Ага, знаменитое Освободительное платье, – ехидно отозвалась Марта. – Они считали себя такими хитрыми, проворачивая это за моей спиной. Конечно, я с самого начала все знала. Ну, и как тебе сейчас нравится освобождение?

– Отдай мою перчатку. – Я вскипела от злости.

– Дай мне немного хлеба!

– Как ты меня учила? «Думай о себе, и больше ни о ком!» Я, мне, мое – правильно? Ты смеялась над Розой, когда она делилась своим хлебом, а теперь меня просишь, чтобы я поделилась моим с тобой?

Марта как-то мигом сдулась и больше не походила на акулу. Не походила даже на портниху, набиравшуюся опыта в лучших модных салонах и весь день грозно кричавшую: «Булавки!»

– Не поминай старое, – сказала она. – Я с голода умираю, а у тебя хлеб есть. Как поступила бы сейчас твоя драгоценная Роза?

Что сделала бы Роза?

Роза начала бы рассказывать историю о необитаемых островах с белым-белым песком, или о финских парных банях, или о булькающих горячих источниках. С помощью одних только слов вызвала в воображении теплые одеяла и горячее питье.

Роза, мне так тебя не хватает.

Я отломила Марте немного хлеба, и она жадно проглотила его. Даже в темноте я чувствовала на себе ее алчный взгляд. Перчатку она так и не отдала. Я спрятала оставшуюся голой руку под пальто.

– А одеждой ты можешь со мной поделиться? – жалобно хныкала Марта. – У тебя ее много, а я выскочила только в том, что успела на ходу из мастерской прихватить.

На Марте кроме платья был надет элегантный кардиган ручной вязки, а поверх него пальто без рукавов – недошитое. Я же хорошо помнила, с каким боем далась мне моя одежда в универмаге, и никакого желания делиться с Мартой не испытывала.

Ночью Марта принялась кашлять еще сильнее, казалось, ее легкие разорвутся в клочья. Я не выдержала, сняла свой шарф и отдала ей.

В бледном свете утра я увидела, как ужасно она выглядит. Ее кончик носа почернел, на щеках тоже появились темные пятна от обморожения. На ногах у Марты были туфли, легкие кожаные мужские полуботинки, примотанные к ноге веревкой. Носков на Марте не было, поэтому ноги у нее стали холодными, как мрамор, и тоже покрылись темными пятнами.

Марта поймала на себе мой взгляд и, устыдившись, отвернулась в сторону.

Утро.

– Подъем! Подъем! Всем строиться! – кричали надзирательницы в открытые двери нашего коровника. В поле зашевелились, начали подниматься немногочисленные, похожие на снеговики фигуры. Гораздо больше осталось неподвижных, занесенных вчерашней метелью бугорков. Шансов выжить у Марты не было никаких, мы обе это прекрасно понимали.

Что сделала бы на моем месте Марта?

Спасалась бы сама и плевала на других.

Что сделала бы Роза?

Ничего. Роза умерла.

Оставался лишь один вопрос: Как в этой ситуации поступит Элла?

– Пойдем, – ворчливо сказала я. – Лучше шевелиться, чем сидеть без движения.

– Надеюсь, никто не заметит меня в таком жутком виде, – простонала Марта. На ней уже была моя шляпа, которую Марта натянула поверх одолженного мной же шарфа, и мой джемпер поверх кардигана, а еще одна перчатка, которую она поочередно надевала то на одну руку, то на другую.

Мы бежали.

На третий день это был уже скорее не бег, а медленная ходьба. Глаза у всех остекленели. Колени дрожали и подгибались. Несчастными выглядели не только полосатые, но и надзирательницы. Снег налипал на башмаки, затрудняя движение. Я держалась из последних сил, которых почти не оставалось. Модный салон, о котором я столько мечтала, уплывал все дальше, а на первый план выходили голод и усталость. Все чаще раздавались выстрелы, которыми надзирательницы добивали упавших заключенных. Если так будет дальше, у наших конвоиров закончатся патроны.

Дорога под ногами была неровной, впереди притаилась большая припорошенная снегом выбоина. Полосатые спотыкались и падали, затем снова выбирались на дорогу. Марта тоже споткнулась, и что-то хрустнуло. Лицо Марты побледнело, и она повалилась на снег, утаскивая меня за собой.

– Моя нога, – всхлипнула она. – Я сломала ногу.

– Не сломала, а подвернула скорее всего, – сказала я, пытаясь поднять ее. – Пойдем, нельзя останавливаться.

– Я не могу двигаться, – вскрикнула она.

– Нельзя здесь оставаться, они тебя пристрелят! – крикнула я в ответ.

К нам приближалась надзирательница. Ее фигура была похожа на черно-белую фотографию: черная шинель, усыпанная белым снегом.

– Ты можешь двигаться, и ты будешь, – прошипела я сквозь стиснутые зубы, подхватывая Марту под руки.

Я побежала, а Марта ковыляла вместе со мной вприпрыжку на одной ноге, плакала и проклинала меня. Она оказалась тяжелой, тащить ее было труднее, чем мешок с цементом. Чтобы как-то ее расшевелить, я принялась рассказывать ей про свой будущий салон, кондитерскую лавку и книжный магазин в Городе Света.

Конечно, эта мечта уже не была такой красивой, когда рядом не стало Розы, чтобы шить со мной платья, есть пирожные или читать мне книги. Теперь Роза стала призраком, памятью. За дни нескончаемого бега сквозь белый снег под белым небом весь окружающий мир, казалось, исчез, и остались одни только фрагменты воспоминаний, и я бежала, погрузившись в их разноцветное лоскутное одеяло…

…Вот дедушка учит меня ездить на велосипеде. Я сажусь на него и падаю. Бабушка велит мне помыть посуду. Бабушка разрешает мне вылизать миску, в которой она замешивала тесто для торта. Мой первый день в школе. Последний день в школе…

Мимо нас, увязая в снегу и спотыкаясь, проходили полосатые. Они обгоняли нас, а мы почти стояли на месте.

– Марта, давай, пожалуйста… шевелись. Ты же знаешь, что будет, если ты перестанешь двигаться.

Неподалеку за нашей спиной показалась надзирательница.

– Иди одна, – всхлипнула Марта. – Оставь меня.

– Если бы ты знала, как мне хочется это сделать, – ответила я, добавив несколько заковыристых словечек, которым научилась от Балки. – Но это не значит, что именно так я и сделаю.

Каким-то образом я умудрилась протащить Марту еще несколько шагов вперед, а потом услышала ее прерывистый вдох. Глаза у Марты широко раскрылись – она заметила надзирательницу. Затем Марта вскрикнула и извернулась всем телом, чтобы сильно толкнуть меня вперед. Пуля сразила Марту и миновала меня.

Марта упала, подмяв меня собой. Я тоже повалилась, уткнувшись лицом в снег, затем перевернулась на спину. Она лежала на мне, смотрела в низкое небо и хрипло шептала:

– Этого… не должно было… случиться… со мной. – По платью Марты растекалась кровь, пугающе красная и теплая. – Я же работала… в самых лучших…

Прозвучал второй оглушительный выстрел.

Тело Марты дернулось один раз и застыло. Глаза у нее остались открытыми, но закатились.

Проскрипели шаги, надзирательница приближалась ко мне по снегу. Я отчаянно изо всех сил пыталась столкнуть с себя тело Марты, но никак не получалось. Она была буквально мертвым грузом. Надо мной возникла тень, а я все толкала и толкала Марту, стараясь черпать силы из зажатой в ладони алой ленты. Я не хотела, не собиралась умирать здесь, на этом снегу. Я собиралась ЖИТЬ! Мне так много хотелось успеть еще сделать, так много…

– Я так и думала, что это ты, – раздался сверху ледяной голос. – Ну и что дальше?

Сначала я увидела только тяжелые альпийские башмаки, отороченные мехом. Подняв взгляд выше, рассмотрела темные брюки, черную шинель и пару маленьких, похожих на пуговки, поросячьих глаз.

– Карла!

– Ага… Забавно, правда?

С тяжелым вздохом Карла опустилась рядом со мной на корточки. Дыхание вылетало у нее изо рта облачками пара. Пахло от Карлы потом и «Синим вечером».

– Что это ты там держишь в руке?.. Хм, все еще цепляешься за эту дурацкую красную тряпку?

Карла потянула мою алую ленту к себе. Я крепко вцепилась в нее и не отпускала. В какой-то момент могло показаться, что мы держимся с Карлой за руки – прямо здесь, в снегу. Она потянула сильнее. Я вцепилась в алую ленту так, словно от этого зависела моя жизнь.

– Она моя, – сказала я.

Карла облизнула свои потрескавшиеся, обветренные губы и поднялась на ноги.

– А кольца моего не носишь?.. Ну да, я так и знала, что ты его продашь. Неблагодарная маленькая предательница. Впрочем, весь ваш народ не знает, что такое дружба.

Она постояла немного, с каким-то сожалением глядя на меня. На ее черную шинель продолжал падать белый снег.

– Ты разве не знаешь, что бежать дальше нет никакого смысла? – продолжила Карла. – Все кончено. Война проиграна. И Пиппы больше нет. Попала вчера под колесо грузовика. Пришлось пристрелить ее, чтобы не мучилась. Бедняжка. Тебя-то что спасло?

Придавленная тяжелым телом Марты, я с трудом смогла выдохнуть одно только слово:

– Надежда.

– Надежда? – фыркнула Карла. – Нет никакой надежды. Ты либо умрешь от голода, либо замерзнешь. Вопрос лишь в том, что из этого произойдет раньше. Милосерднее всего будет пристрелить тебя.

Карла отступила на шаг назад. Скрипнули ее кожаные башмаки. Она подняла руку, в которой блеснул пистолет. Раздался выстрел, и мое тело дернулось от удара пули.

«Ой, как странно, – успела подумать я. – Хотелось бы узнать…»

«Все в порядке, – сказала мне Роза. – Я жду тебя».