Серый

Мы с Розой стояли вместе и смотрели на чудовищный инструмент для пыток, который назывался гладильным катком. Это была машина с крутящимися ручками, металлическими шестеренками и деревянными валиками. Мы смотрели на нее с ужасом и удивлением. Воздух вокруг нас был густо наполнен горячим паром. Заворчала стоявшая позади нас огромная женщина, наша новая начальница. Она возвышалась в тумане, словно вставшая на задние лапы медведица, которая раздумывает, то ли сплющить и сожрать нас с Розой, то ли плюнуть на нас и оставить в живых.

– За работу! – указала она кивком головы на машину.

Это было первое слово, которое мы услышали от нее за все время. Глаза у Медведицы были маленькими, прозрачными и пустыми, лишенными признаков мысли.

Роза закатала рукава, обнажив свои мускулы, которые были у нее не больше пчелиного жала. Взялась за ручку, торчащую с одного бока машины. Медведица невнятно зарычала. Я схватила своей здоровой рукой сложенную простыню и, как смогла, принялась заталкивать ее между прокатными валиками. Роза налегла на ручку. Тяжелые валики едва шелохнулись. Ручка дернулась. Роза проворно отскочила в сторону, а машина вдруг ожила и затянула в себя простыню, потащив и меня вместе с ней. Я поспешно выпустила простыню из руки и, к счастью, успела сделать это прежде, чем жуткий механизм уволок бы меня следом за простыней, чтобы прокатить между своими валиками.

Да, не случайно эту чудовищную машину назвали гладильным катком. Но лично с меня одной изуродованной руки было вполне достаточно. Больше не нужно, спасибо.

Медведица взревела. Простыня застряла, до половины зажеванная валиками катка, и только смялась еще сильнее, чем раньше.

– Мы справимся! – сказала я, смахивая пот со своего лица. – Нам только нужно попрактиковаться немного. Мы никогда до этого на катке не работали.

– Не работали! Они никогда раньше катка и в глаза не видели! – взвизгнула женщина, словно тень, следовавшая повсюду за Медведицей. Сказав это, она вдруг задергалась и захохотала, как гиена. От ее смеха я готова была сойти с ума. – Они не знают, как работает каток! Все оказалось не так легко и приятно, как вы ожидали, да? Это вам не пуговицы пришивать, ха-ха-ха!

Роза повернулась к Гиене и подняла бровь. Гиена заткнулась и замолчала.

Медведица посмотрела на меня, на каток, на Розу, подумала немного и коротко приказала:

– Вон!

– Нет, погодите, – поспешно возразила я. – Знаете, мы очень быстро всему научимся, мы способные. Вы просто покажите нам, как надо делать.

– Вон!

Гиена захихикала.

Первый день в прачечной Биркенау был нами провален.

– Моя бабушка всегда говорит, что, если ты хочешь увильнуть от работы, сделай вид, что совершенно с ней не справляешься, – сказала я Розе, которая выглядела очень бледной и угрюмой. – Вот почему дедушка никогда не звал нас с бабушкой помогать ему чистить забитые опавшими листьями дренажные канавы или водосточные трубы. А все потому, что мы в самый первый раз так помогли ему, что второго раза он бы не выдержал.

– Ну, сегодня нам и прикидываться не пришлось, – хмыкнула Роза.

У них это называлось моечным цехом. Нет, не для полосатых, разумеется, была устроена эта прачечная, а только для стирки грязного белья и обмундирования охранников и офицеров. Что такое моечный цех? Это несколько низеньких серых зданий с каменными полами, в которых имелись канавки для стока воды, построенных вокруг мощенного булыжником двора. Никаких стиральных машин здесь не было – зачем тратить электричество, если у вас имеется неограниченное количество полосатых, которые вручную сделают любую, самую грязную и трудную работу?

В моечном цеху работало около тридцати женщин, которые терли на стиральных досках серые гимнастерки, жамкали серо-зеленые брюки в чанах, полоскали под кранами серые панталоны.

– Тщательнее косынки трите, тщательнее! – завывала Гиена.

Медведица тычками в спину гнала нас с Розой к выходу. Я сделала еще одну попытку зацепиться за возможность работать под крышей, а не на открытом воздухе, и сказала:

– Послушайте, мы знаем, что здесь у вас одежду не только стирают, но и чинят, штопают. В две смены причем, дневную и ночную. Мы с Розой профессиональные швеи и прекрасно можем справиться с подобного рода работой. Я, например, шила для Мадам Г.

Медведица остановилась возле огромной плетеной корзины, что-то вытащила из нее и швырнула в меня. Мне по лицу шлепнули мокрые, холодные панталоны. Гиена засмеялась. Я отлепила от себя мокрые панталоны и крепко ухватила их здоровой рукой. Я была почти готова швырнуть их обратно в Медведицу.

Роза быстро вмешалась:

– Вы хотите, чтобы мы развесили белье? Чудесно. Сегодня хороший свежий денек, вы тоже так считаете? Нам потребуются только прищепки… и еще, будьте так любезны, покажите нам, где нам найти веревки для сушки белья… Изумительно.

Аристократическая речь и вежливость Розы ввели нашу новую начальницу в ступор. Медведица молча пожевала губами, затем ткнула ногой корзину и что-то невнятно хрюкнула, глядя на Гиену, которая сказала нам:

– Пойдемте, я покажу вам площадку для сушки белья. Она так и называется – для сушки, – даже если на улице дождь льет как из ведра. А вот здесь прищепки. Полно прищепок, цепляйте их, куда хотите. Вот смотрите! – Тут Гиена прицепила себе две прищепки к мочкам ушей, еще одну на нос и снова рассмеялась.

Я не знала, смеяться мне или плакать. И можно ли быть слишком сумасшедшим в таком безумном месте, как Биркенау?

Поначалу новая работа тяжелой мне не показалась. Самые большие бельевые корзины были на колесиках. Нам с Розой нужно было выкатывать их на площадку для сушки, развешивать белье, крепить его прищепками, а затем стоять, помирая от скуки, и ждать, пока оно высохнет. У меня все получалось неуклюже, потому что я до сих пор не могла шевелить пальцами поврежденной руки, поэтому Розе приходилось помогать мне. Не раз и не два мокрое белье падало у нас на землю, и тогда мы отряхивали его, как могли, и все равно вешали на веревку.

Наши руки ломило от усталости, ушибы и царапины плохо заживали, но все это пустяки. Благодаря щедрой взятке, которую мы дали Балке, она пристроила нас на работу в моечный цех буквально на следующий день после того, как Марта выгнала нас из своей швейной мастерской. Работа в моечном цеху, по стандартам Биркенау, считалась довольно легкой, хотя и намного уступала «элитным» местам в универмаге, на кухне или в швейной мастерской.

Но самое главное, мы с Розой были живы и нам по-прежнему светило солнце.

* * *

В просветах между хлопающими на ветру простынями мы могли видеть то, что происходит за колючей проволокой Биркенау, где фермеры, свободные люди, убирали урожай. Лето почти закончилось, а за опустевшими, сжатыми полями показалась цепочка клубов дыма.

– Поезд идет, – сказала я. – Сейчас их стало меньше приходить, чем раньше, верно?

Роза посмотрела на небо:

– Я вижу дракона, фею, кубок, а если слегка прищуриться, то эти клубы напоминают корону.

– Или пирог… с мясом.

– Или пирог… – со вздохом согласилась Роза.

С площадки для просушки белья мы могли разглядеть даже крыши далеких домов и магазинов. Внешний мир никуда не исчез, он продолжал существовать! И было приятно надеяться на то, что где-то за много-много километров отсюда моя бабушка и дедушка смотрят из окна и думают обо мне.

Вместо того чтобы мучиться мыслями о попавшей в здешнюю швейную мастерскую машине по имени Бетти, мне нравилось представлять, как бабушка и дедушка сидят за столом в нашей кухне и едят. У наших кухонных стульев очень забавные сиденья. Когда на них садишься, они издают странный, шипящий и довольно неприличный звук. Мы все об этом знаем, но тем не менее дедушка каждый раз с притворным испугом восклицает: «Это не я!»

Когда поспевает чайник, на столе появляются толстые ломти хлеба и вазочка с медом, вареные яйца и маленькие, очень соленые бараньи колбаски. Потом торт. Я никак не могла решить, какой торт съесть первым после окончания войны и возвращения домой. И надеюсь, что кондитерская лавка с самыми разными тортами непременно будет рядом с моим модным салоном, который я открою в Городе Света.

Роза сказала, что такая лавка там будет. И уверенно предсказала, что там мы будем покупать пирожные с глазурью. Много пирожных. Я, конечно, понимала, что Роза все это выдумывает, но она так убедительно рассказывала про те пирожные, что я буквально видела их как наяву.

Открывавшийся с площадки для сушки белья вид и мысли о еде заставили меня затосковать о свободе. Роза если и тосковала о ней, то не так сильно, как я. Розе было легче – она в любой момент могла сбежать из Биркенау в удивительную сказочную страну, которая постоянно находилась у нее в голове. Она часами рассказывала мне выдуманные истории о своей жизни в графском дворце, о своей матери, которая то пишет замечательные книги, то танцует со всякими герцогами и маркизами, а ее отец дерется рано поутру на дуэлях, а после полудня уже воюет на танке. И обо всем этом Роза сочиняла так убедительно, что я невольно начинала верить ей, хотя и знала, что все это выдумки.

Однако самую удивительную, потрясающую историю я услышала тем летом не от Розы, и, что самое невероятное, эта фантастическая история оказалась чистой правдой. А героиней ее была… кто бы вы думали? Марта!

Истории, которые рассказывала Роза, работавших в моечном цеху женщин нисколько не увлекали. До того как попасть в Биркенау, все они были заняты на тяжелой работе где-то в крупных промышленных прачечных, на заводах, фабриках или на судоверфях. Из таких же работниц, кстати, была и наша блоковая, Балка. Эти женщины легко бросались ужасными ругательствами (я таких слов даже мысленно произносить никогда не решалась) и сплетали их в замысловатые длинные конструкции – образные, выразительные и совершенно неприличные.

– Какой кладезь для писателя их разговоры, – сказала мне Роза. – И как жаль, что у меня нет карандаша и бумаги, чтобы записывать их.

Пойманному в Биркенау с письменными принадлежностями автоматически выносится смертный приговор, без исключений.

Прачек не интересовали все эти великаны-людоеды, принцессы, сокровища, магия.

Они любили слухи и сплетни в основном о наших лагерных надзирательницах, причем чем грязнее, чем скандальнее сплетня, там интереснее. Их приходилось выслушивать и нам с Розой, поэтому очень скоро мы узнали, кто в кого влюблен, кто с кем дружит и кто кого ненавидит. Были в курсе, кто из надзирательниц вскоре получит повышение, какая надзирательница беременна и от кого. Мне это все казалось ужасным. Но однажды в разговорах всплыло имя Марты.

И это стало интересным.

– Ты имеешь в виду Марту из швейной мастерской? – спросила я. – С таким острым носом, что об него можно ногти обтачивать?

Главная среди нас сплетница, чахлая девица, которую я про себя называла Землеройкой, сердито стрельнула в мою сторону глазами – не встревай, мол. В ответ я пристально, не мигая посмотрела на нее. Такой уверенный, с оттенком презрения взгляд я освоила здесь, в моечном цеху, а за образец взяла манеру, которую подсмотрела у Марты. Человеком Землеройка была неприятным – скользкая, пронырливая и злобная. Она несомненно заслуживала хорошей трепки, только мне казалось, что, если я попытаюсь ударить ее, моя рука соскользнет.

– Может, и ее, – ответила Землеройка. – А тебе-то что?

– Я работала у нее, поэтому и интересуюсь. Я была лучшим модельером Марты.

– Ты не похожа на модельера.

– Да? Странно. На мне же лучшее мое платье, и прическу я только что в парикмахерском салоне сделала, и ем до отвала три… нет, четыре раза в день.

Несмотря на то что сама Землеройка выглядела точно так же, как я, она невольно хихикнула, взглянув на мою полосатую робу и покрытую короткой щетиной голову.

– Да, я слышала, что ты шила платья для Мадам Г. А потом тебя избили…

– Марта выставила нас из своей мастерской совершенно ни за что, потому мы здесь и оказались.

– Все правильно. Так Марта и должна была сделать, коль скоро она главная шишка в пошивочном цеху, – фыркнула Землеройка.

– Все правильно сделала? – задохнулась я от негодования. – Она использует всех для того, чтобы самой пробиваться вперед. Заставляет работать, а потом приписывает удачи других себе. Заботится только о себе!

– Да? Расскажи это ее сестре.

– Какой еще сестре?

Землеройка радостно улыбнулась и с удовольствием начала пересказывать неизвестную мне до сих пор сплетню про Марту.

– У нее есть сестра, Лила. Она на пару лет старше Марты. Учительница. Замужем, двое детей, совсем маленьких, и еще третий в животе, на подходе. Говорят, что Лила попала в список тех, кого должны были отправить в трудовой исправительный лагерь, а все мы знаем, что это значит.

– Либо будешь вкалывать, пока не сдохнешь, либо сразу получишь билет в один конец на небо, ха-ха-ха! – пояснила Гиена и залилась своим лающим смехом.

– Верно, – кивнула Землеройка. – Марта тогда и говорит Лиле: «Ты своих детей оставить не можешь, я вместо тебя пойду в лагерь». А работала Марта тогда в каком-то хорошем модном ателье, так я слышала. Марта приехала сюда и сумела подняться до главной шишки в здешней швейной мастерской – кто же станет осуждать ее за это? Молодец, что тут еще скажешь! А вся эта история – чистая правда, мне ее рассказала двоюродная сестра, которая знает одну девушку, что работает у миссис Смит в универмаге, так что это, можно сказать, сведения почти из первых уст. Каждому слову можно верить.

Марта добровольно заняла место своей сестры? Пожертвовала своей карьерой и даже свободой в обмен на сомнительное удовольствие оказаться в Биркенау? Что ж, это заставляло меня теперь совсем по-новому подходить к вопросу: «А как поступила бы Марта?»

Над этой историей я размышляла долго, целую вечность. Люди не состоят из одной характеристики, как чистый шелк или шерсть. Люди сотканы из самых разных нитей, которые сплетаются в сложные узоры – и клетчатые, и абстрактные.

Я не могла понять, каким образом такая акула, как Марта, могла на самом деле оказаться самоотверженной и жертвенной. Или почему Карла так легко могла переключиться с почти дружеских отношений на дикую жестокость.

– До сих пор не могу понять, почему Карла так со мной поступила, – пожаловалась я позднее Розе, вытащив из потайного кармашка красную ленту и заставляя ее скользить по моим, все еще не желающим слушаться пальцам.

– Карла, конечно, заколдована, а заклятие на нее наложил очень могущественный волшебник, который живет в своем похожем на гнездо орла логове далеко-далеко отсюда…

И началась новая история.

А если искать причины поведения Карлы не в сказке, а в реальной жизни? В принципе причин тому могло быть множество, причем самых разных. Например, Карла поступила так потому, что устала. Или из-за жестокости своего характера. Из-за ревности. Или просто потому, что ей позволено так поступать. Впрочем, ни одно из этих объяснений (ни вместе, ни по отдельности) не оправдывают ее.

Спустя примерно неделю после нашего перевода в моечный цех Карла вновь появилась на горизонте. Увидев ее, я спряталась за развешенными на веревке рубашками и стала наблюдать. Она остановилась возле стены, чтобы, укрывшись за ней, прикурить сигарету. Я испугалась, подумав, что она может искать меня, чтобы добавить больше синяков в уже имеющуюся у меня коллекцию. Но Карла ни разу даже не взглянула в мою сторону.

Мне хотелось убежать и спрятаться, притаиться, словно лиса, но я не могла, не находила в себе сил сдвинуться с места.

Карла всего пару раз затянулась, затем затушила сигарету о стену, бросила на землю и ушла. Я подождала, пока она скроется из виду, проскользнула сквозь ряды развешенного на просушку белья, чтобы поднять с земли почти целую сигарету. Это же настоящее сокровище!

На следующий день Карла вернулась, в этот раз со своей подругой-надзирательницей.

Они вдвоем постояли возле стены, покурили, поболтали, словно нормальные служащие или продавщицы, выскочившие на улицу на перекур. И вновь Карла бросала на землю свои окурки, и вновь это были почти целые сигареты. Что за игру она ведет? Случайно она бросала драгоценные окурки рядом с тем местом, где я теперь работала, или нет? Если нет, то нужно ли считать это попыткой Карлы загладить свою вину передо мной за то, что по ее милости я повредила руку и лишилась возможности работать в швейной мастерской. Карла что, хочет восстановить между нами отношения, которые она принимала за дружбу? Или просто надеется на то, что, когда моя рука поправится, меня примут назад в мастерскую и я, забыв прошлые обиды, снова буду шить для нее модные наряды?

Через несколько дней у меня был накоплен изрядный табачный капитал. Все собранные с земли сигареты я аккуратно прятала в свой потайной кармашек под платьем – пусть лежат там, пока не понадобятся.

Я хотела рассказать Розе.

– Угадай, что сегодня было, – начала я в тот день, когда Карла впервые закурила возле стены нашего моечного цеха.

– Тсс, – ответила Роза. – Дочитаю до конца главы…

Мы стояли под веревкой с развешенным на ней бельем, никаких книг здесь не было. Я ждала. Наконец Роза выдохнула и сказала:

– Поначалу было трудно пытаться все вспомнить.

– Что вспомнить?

– Сборник сказок, которые в детстве читала мне на ночь мама.

– Счастливая, – с завистью сказала я. Мои развлечения перед сном ограничивались тем, что я слушала, как смеются в соседней комнате бабушка и дедушка над шутками, которые передают по радио.

– Я была счастливой, это верно, – взяла меня за руку Роза. – Только сама этого в то время не понимала, думала, что так будет всегда. А когда Они пришли арестовывать моих родителей, мама сказала, что найдет меня после войны. Как ты думаешь, она действительно меня найдет?

Мне было очень странно видеть Розу такой неуверенной в себе.

– Разумеется. Нужно просто надеяться, помнишь? Алая лента – вот что тебе поможет.

Боюсь, что у меня это прозвучало далеко не так убедительно, как в свое время у Розы.

– Я хочу, чтобы ты оставила ленту у себя как повязку, – сказала Роза.

– Нет, мне нужно тренировать руку. Держать ее все время перевязанной нельзя.

– Но и спешить тоже нельзя. Постепенно, медленно. Только тогда твоя рука полностью восстановится. Ты вновь сможешь шить, я уверена.

Сама я уверена в этом не была. Зная о том, какими опухшими и неподвижными остаются мои пальцы, я опасалась, что моя карьера портнихи закончена.

У Розы появился приятель. Это было столь же невероятно, как и подарки, которые я получала от надзирательницы.

Этим приятелем был садовник. Сад в лагере? Просто одна эта мысль уже кажется достаточно фантастической, как сказка. Если бы Роза однажды сказала мне, что подружилась не с садовником, а, например, с драконом, я удивилась бы не больше. Однако оказалось, что посреди выжженной солнцем пустыни Биркенау на самом деле есть клочок возделанной земли и он действительно называется садом.

Этот сад пропалывал и поливал один полосатый – такой древний, что ему было, наверное, не меньше полусотни лет.

Мне он напоминал черепаху – медлительную, морщинистую и скучную. Ноги у него были такими кривыми, что между ними легко можно было засунуть бельевую корзину, а спина такой гнутой, что на нее встала бы еще одна корзина.

Эту седую развалину Роза очаровала сразу же, как только подошла и начала восхищаться тем, что ему удается выращивать прекрасные овощи в таких неблагоприятных условиях, как пропитанный пеплом воздух Биркенау. Совершенно очевидно, что местные надзирательницы очень любили свежие овощи и фрукты. Я полагаю, они им были очень нужны как противоядие после огромного количества пирожных и сладкого вина.

Главной гордостью и радостью Черепахи был довольно чахлый и низенький розовый куст. Однажды Розе была оказана великая честь – ей позволили наклониться и понюхать, как пахнут маленькие, распустившиеся на этом кустике, красные цветочки. Между собой они почти не разговаривали, если не считать комплиментов Розы и сопения садовника. Увидев ее, Черепаха всегда вежливо приподнимал козырек своей полосатой кепки, словно Роза действительно была настоящей графиней, а он служил у нее садовником.

– Наш старший садовник, – вспоминала Роза, – поспорил со своим коллегой из другого поместья, кому из них удастся первым вырастить на следующий год зеленый горошек. Видела бы ты, какой счет мы потом получили за электричество, ушедшее на обогрев наших теплиц!

Я Розу не перебивала, и сказки ее пропускала мимо ушей, лишь смотрела во все глаза на спелые овощи и мечтала о том, чтобы съесть их все.

Лето закончилось, о его смерти нам сообщили катавшиеся с шелестом между барачными блоками пожелтевшие березовые листочки. Роскошных красок осени в Биркенау мы не видели, здесь все было серым – низкое хмурое небо над головой, серое тоскливое настроение, серое, сохнущее на веревках белье. А потом пришли дожди, они лили, почти не переставая, день за днем, день за днем.

Когда дождь впервые застал нас с Розой во время работы, мы начали снимать белье с веревок, чтобы унести его назад, под крышу. Проходившая мимо надзирательница увидела нас и крикнула, замахав на нас руками:

– Вы что делаете, идиотки? Оставьте его сохнуть!

– Н-но дождь?

– А вы что, думаете, что для вас всегда солнце светить будет? Чтобы вы грелись на нем весь день? – кричала она.

– Нелогично оставлять белье сохнуть под дождем, – негромко заметила я, обращаясь к Розе, а она мечтательно ответила, витая, как всегда, в облаках:

– Эх, были бы у нас маленькие мышки с зонтиками, мы бы их тогда усадили вдоль всей веревки.

Со сказочной логикой Розы я спорить не стала, с логикой надзирательницы тоже, поэтому мы повесили назад снятое белье и стали наблюдать за тем, как оно мокнет под дождем. Уже похолодало, поэтому среди белья было много плотных шерстяных панталон, которые полагались по уставу нашим надзирательницам. Тяжелые сами по себе, эти панталоны, намокнув, становились просто неподъемными. Кроме того, на веревке висели сейчас шерстяные нательные рубашки, уродливые теплые кальсоны и трусы – все, как на подбор, унылого, серого цвета. Но мы с Розой и на эту серость с радостью согласились бы, потому что нам, как и всем полосатым, вообще не полагалось никакого нижнего белья. Хочу заметить, что по нормальному белью и одежде я тосковала, пожалуй, так же сильно, как по плотно набитому желудку.

Дождь продолжался, и мы с Розой попытались хоть как-то укрыться от него, прижавшись к стене. Другая надзирательница увидела это и крикнула, чтобы мы прекратили там околачиваться. Нам ничего не оставалось кроме как выйти под дождь и стоять, отогревая дыханием пальцы.

– Зато помоемся, – стуча зубами от холода, заметила Роза. Она стала серой, как белье на веревках, лишь на щеках у нее проступили красные пятна лихорадки.

К тому времени, когда Гиена выглянула из дверей и позвала нас внутрь, мы с Розой успели продрогнуть до костей. Я пыталась согреть Розу, обняв ее и крепко прижав к себе.

– Я слышу, как бьется твое сердце, – сказала она.

Роза придумала способ отвлечь меня от безрадостных мыслей и поднять мое настроение. Она заставила меня думать о платьях.

Однажды утром, преодолев неожиданный приступ кашля, она сказала:

– Расскажи мне, какое платье, по-твоему, больше всего подойдет для этого места?

– Что ты имеешь в виду? Платье, в котором стоило бы возиться со стираным бельем?

– Нет. Платье, которое подошло бы к здешнему пейзажу и к тем чувствам, которые ты испытываешь.

Эта идея показалась мне странной. Чем-то вроде сказочных историй, которые бесконечно рассказывала Роза. Но она заставила фантазию заработать. Я вытащила красную ленту из своего потайного кармашка, начала перебирать в своей здоровой руке и мысленно представлять себе это платье, а затем заговорила, пытаясь описать как можно точнее.

– Оно… подожди, я внимательнее присмотрюсь… да, из мягкой серой ткани, смеси шерсти и шелка. Воротничок свободный, круглый, высокий, под горло. Юбка длинная, рукава тоже длинные, с кружевами от запястья и почти до пола. Фурнитура – тяжелые металлические кнопки на подоле, которые будут оттягивать все платье книзу. На груди, как туман, тонкое кружево с серебряными стразами. А на плечах… на плечах облачко из перьев марабу.

– О, ты так красочно рассказываешь, Элла! – восхищенно воскликнула Роза. – Я это платье как будто увидела. Ты его обязательно сошьешь, когда мы откроем свой салон. А потом устроим показ своей коллекции осень – зима, и зрители будут замирать от восторга, сидя на своих креслах вдоль подиума. Заказов на наши модели поступит столько, что части покупателей мы будем вынуждены просто отказать… Прошу прощения, миледи. Мои извинения, ваше высочество. На сегодня прием заказов закончен!

Она сделала реверанс в своем полосатом мешке и разных туфлях. Я не смогла удержаться от смеха.

Затем я выглянула на улицу, где шел дождь, поливая свободную землю по ту сторону колючей проволоки.

– Ты думаешь, эта война когда-нибудь закончится? И у нас с тобой действительно будет свой модный салон?

– Не теряй надежды, Элла, – ответила Роза и нежно поцеловала мою красную ленту. – И помни, что никогда не знаешь, когда случится что-то хорошее…

Спустя всего полчаса так и вышло – неожиданно случилось хорошее, как и предсказала Роза.

Уперев бельевую корзину в свое жалкое костлявое подобие бедра, я тащила ее в гладильню. Проходила вдоль стены моечного цеха, когда вдруг – бац! – и в мою корзину, на стопку влажных рубашек, прямо с неба свалилось большое кольцо колбасы.

Я посмотрела по сторонам. Никого. Услышала щелчок закрываемого окна и посмотрела наверх. Мелькнула в одном из верхних окон моечного цеха чья-то тень или мне показалось? Этот кто-то… случайно выронил колбасу или кинул ее специально мне? Впрочем, как бы то ни было, колбаса оказалась у меня, и я быстро прикрыла ее влажной одеждой, а затем поспешила догнать Розу, которая успела уйти вперед.

Она рассмеялась, когда я рассказала ей о том, что случилось.

– Что? Колбаса с неба свалилась? И прямо в корзину с бельем? Сочиняешь!

– Это ты обычно сочиняешь, – ответила я. – Но если эта колбаса действительно прилетела из твоих историй, не забудь, пожалуйста, вообразить на гарнир жареной картошки и горошка.

Так называемый суп и кофе в Биркенау всегда были жиже некуда, но с осени дела стали обстоять еще хуже. Вместо подкрашенной воды с кусочками картофельной шелухи нам стали давать пустую воду, мутную от каких-то непонятных крупинок. Так что если раньше мы жили впроголодь, то теперь начали умирать от голода. Но и это еще не все. Наши надзирательницы с каждым днем становились все злее. Значило ли это, что Они проигрывают войну?

Половину колбасы мы съели сразу же. Более того, у нас к ней появилось еще кое-что благодаря Черепахе. Я не поверила своим глазам, когда садовник шаркающей походкой забрел к нам на площадку для сушки белья, взял Розу за рукав и открыл перед ней свою похожую на клешню руку, в которой оказалось три бесцветных шампиньона.

– Грибы! – восхищенно вздохнула Роза, склонившись над ними. – Я уже успела забыть о том, что они существуют!

Черепаха что-то невнятно хрюкнул и протянул ей грибы.

– Это… мне? – По привычке Роза оглянулась, проверяя, нет ли где-нибудь ненужных свидетелей. Нет, ни надзирательниц, ни капо поблизости не было. – Правда?

Черепаха потрогал пальцем кончик своего носа, улыбнулся беззубым ртом и пошаркал прочь.

Мы долго, целую минуту, наверное, смотрели на эти грибы.

– Ну? – не выдержала я наконец. – Мы есть их будем или что?

– А как вам их приготовить, моя дорогая? – шутливо спросила меня Роза, прижимая к себе грибы так, словно это были крошечные малыши. – В сметанном соусе и подать на поджаренном хлебе? Или запечь с олениной и сухариками?

– Просто сырыми. Я же знаю, что если мы пойдем в барак жарить их на печке, то ты разломаешь их на крошечные кусочки, чтобы на всех хватило.

– Нет, на всех их точно не хватит. Но раз ты думаешь, что мы должны поделиться…

– Нет!

И мы съели грибы сырыми, наслаждаясь каждым крохотным откушенным кусочком и чувствуя себя при этом двумя пирующими королевами.

Спустя два дня я шла вдоль веревки, снимая влажное белье, и тут, посреди висящих в ряд серых надзирательских носков, увидела прикрепленный прищепкой бумажный пакет. Я тут же сняла его и спрятала, чтобы открыть позднее. При этом я молилась о том, чтобы меня никто не видел, – так оно, к счастью, и было. А когда увидела, что лежит в нем, онемела от удивления и впервые в жизни произнесла несколько забористых слов, услышанных от здешних прачек.

Шоколад!

Серо-коричневый, не самого высокого, по причине военного времени, качества, но шоколад! Дрожащими пальцами я отломила маленький квадратик и положила себе на язык.

Только лишившись чего-то, вы по-настоящему понимаете, насколько дорога эта вещь. И шоколад – одно из таких чудес. Квадратик таял во рту, это была настоящая пища богов.

Вместе с этим волшебным кусочком таял, исчезал опостылевший лагерь, и вместо Биркенау я вновь почувствовала себя в родном городе. Представила, что возвращаюсь из школы домой по знакомым улицам.

Мы – я и стайка школьных подружек – забегаем в ларек, где помимо газет, журналов и табака торгуют сладостями. Именно их, не раздумывая ни секунды, покупают мои подруги, а я пересчитываю свои карманные деньги и разрываюсь между желанием купить шоколадку или стать обладательницей последнего выпуска журнала мод. Денег у меня хватает только на что-нибудь одно. Я смотрю на шоколадку и прикидываю, что не так уж сложно в принципе смахнуть эту плиточку к себе в рукав так, чтобы этого не заметила похожая на нервного хомячка продавщица.

Кстати, когда я сняла пакет с шоколадкой с бельевой веревки, это было воровством или нет? Да плевать.

Что сделала бы на моем месте Роза?

Стала бы спрашивать о том, кто, как я думаю, повесил на веревку этот пакет, а потом разломала бы шоколадку на маленькие кусочки, чтобы поделиться со всеми-всеми. Вот как она поступила бы.

Фольга от шоколада пошла в дело – мы сделали из нее стельки для Розы, потому что ее ноги так замерзали, что становились синевато-серыми. Часть шоколада я отдала Балке, чтобы та разрешила Розе по вечерам сидеть возле печки. Я надеялась, что так Роза перестанет постоянно дрожать от озноба. Оставшийся шоколад мы с ней разделили поровну и съели, смакуя каждый кусочек.

Роза говорила, что в сказках все, как правило, случается трижды. Герою предстоит выполнить три задания, или разгадать три загадки, или, например, три брата отправляются на поиски приключений и так далее.

Я успела получить третий подарок, прежде чем открылась тайна моего загадочного покровителя. Подарок оказался несъедобным. Это была открытка.

Такие глянцевые открытки продавали во многих магазинчиках нашего городка – яркие, красивые прямоугольники с цветочками, поздравлениями с днем рождения или признаниями в любви. Конверт с открыткой был спрятан в чьих-то серых панталонах, а на конверте стояло мое имя – «Элла». На открытке были изображены две птички и красное сердечко между ними. На обратной стороне карандашом было написано: «Увидимся завтра утром».

Весь вечер мы с Розой обсуждали эту открытку. Для меня она стала самым волнующим событием за долгое время. Еще бы, ведь у меня вдруг появился друг! (Или поклонник?)

– Это фея-крестная, – возразила Роза.

Она, как всегда, собиралась превратить все в сказку.

Наконец настало утро – серое, промозглое, с моросящим дождиком. Роза разбудила меня громким чиханием, за которым последовал долгий приступ кашля. Проверка в тот день прошла быстро – всего за два часа, моментально по меркам Биркенау. Слава богу, никто не помешал ее закончить, умерев прямо в строю. Нас распустили, и мы поспешили на площадку для сушки белья.

Там никого не было.

Я разочарованно вздохнула, взяла из корзины стопку влажного белья и начала вешать его на веревку. Сражаясь с непослушной пижамной парой, я вдруг почувствовала у себя за спиной чье-то присутствие. И тут же чья-то рука прикрыла мне рот, и тихий голос шепнул прямо в ухо:

– Тсс.

Когда я обернулась, мой загадочный посетитель уже вынырнул из-за развешенного белья, и я узнала его. Это был похожий на преданного пса парень по имени Хенрик.

* * *

– Наконец я тебя отыскал! – сказал Хенрик, раздвигая висевшие перед ним носки и кальсоны. Он был выше и шире, чем я помнила, но так же дружелюбен до невозможности.

– Что ты здесь делаешь? – спросила я. – И зачем сломал мою швейную машину?

– Это вся благодарность, которую я заслужил?

– Я тогда шила платье, и мне пришлось заканчивать его вручную, вредитель.

– Ладно, запомню, как трепетно ты относишься к своему шитью, – рассмеялся Хенрик. – Слушай, ты что, совсем не рада меня видеть? Может, тебе и мои подарки не понравились?

– Так это был ты?

– А ты на кого подумала?

– Не знаю…

Не знаю. Карла? Садовник? Фея-крестная?

– Пожалуйста, – ехидно сказал Хенрик.

– Что? А, спасибо большое. Огромное спасибо.

– Эй, а что с твоей рукой? Тебя из-за этого больше нет в швейной мастерской?

– В общем, да.

Честно скажу, я не знала, как мне вести себя с Хенриком. Он был совершенно не таким, как зубрилы из школы, но и на хулиганов, которых я иногда встречала на улице, возвращаясь домой, тоже не походил.

– Кто ты? – спросила я.

– Хенрик. Я же тебе говорил.

– Имя твое мне известно, но, кроме него, я о тебе ничего не знаю.

– А, ты хочешь, вероятно, чтобы я пришел к вам домой и попросил у твоего отца разрешения встречаться с тобой? Ну, дай подумать, что бы я ему сказал?..

– Ничего. Я вообще не знаю, кем был мой отец.

– Извини, Элла, – перестал строить из себя клоуна Хенрик. – Я не знал, не хотел…

– Расскажи мне лучше про себя. – Я на всякий случай нырнула под большую шерстяную нижнюю рубашку, чтобы прикрыться от моросящего дождика.

– Хорошо, краткая биография. В прошлом году я окончил школу. Устроился на работу механиком в гараж, жил понемногу. Потом началась война. Поскольку мы с тобой одного рода-племени, – он постучал пальцем по желтой звезде на своей полосатой куртке, – очень скоро оказался в списке и попал сюда. Но все у меня здесь сложилось не так плохо. Совсем неплохо. Я капо, я имею доступ в самые разные блоки лагеря. Могу передавать новости и сообщения…

– И колбасу для незнакомок…

– Не только колбасу. И ты, между прочим, не незнакомка. Мы же друзья, нет?

Я подумала о красном сердечке на той глянцевой открытке с птичками и не знала, что сказать.

Мы тем временем дошли до конца бельевой веревки, и перед нами открылся вид на пустые, чернеющие по ту сторону колючей проволоки, поля.

Я чувствовала присутствие Хенрика, он стоял у меня за спиной, прикрывая собой от холодного ветра. Это было приятно.

– Даже в такой хмурый день на свободе хорошо, правда? – тихо сказал он.

– Да, если можешь забыть о сторожевых вышках, минном поле, собаках и колючей проволоке в три ряда.

– Верно, – тихо сказал Хенрик, а затем, еще тише: – А что, если сможешь?

– Что смогу?

– Забыть колючку. Заграждения. Что, если ты сможешь стать свободной?

– Ты хочешь сказать?..

– Побег, моя милая модельерша. Побег!

В ту первую нашу встречу Хенрик сказал не так уж много, лишь раздразнил мое воображение. Он указал на покидающий Биркенау поезд, который медленно набирал скорость, удаляясь во внешний мир.

– Поезда приходят сюда полными, но и назад пустыми не отправляются, – заметил он.

– Людей увозят отсюда?

– Не людей… другое. Увозят вещи, отобранные у новеньких. Загружают тысячи ящиков и тюков награбленного добра.

– Вещи из универмага? – У меня в голове сразу же мелькнула картинка: горы очков, обуви и чемоданов до самого потолка склада. «Пещера сокровищ».

– Верно. У меня есть друзья из так называемой «рабочей команды белых кепок» – это заключенные, которые дезинфицируют и упаковывают вещи для отправки. Можно попробовать организовать побег через них…

Побег! Свобода! Дом!

В ту ночь я спряталась под тощим одеялом вдвоем с Розой. Дрожа от волнения, я рассказала ей про Хенрика, хотя про то, что он предложил мне бежать, говорить не стала.

Не знаю, почему промолчала. Может, эта мысль была сокровенной, чтобы ею делиться. А может быть, слишком опасной. Так что чем меньше людей будут о ней знать, тем лучше, верно? Если Землеройка что-нибудь пронюхает – будет знать весь лагерь. Я решила, что лучше ничего не говорить Розе о побеге.

Роза сказала, что это было очень благородно со стороны Хенрика – поделиться с нами едой. Потом она в очередной – уже тысячный раз за этот вечер – чихнула и полезла в свой рукав за тряпкой, которая служила ей носовым платком.

– Я знаю историю про носовой платок, который превращал сопли в рыбок, – сказала она. Голос, который вылетал из ее воспаленного, разодранного кашлем горла, звучал прерывисто и скрипуче, словно его терли как твердый сыр на терке.

– Лучше в золото, – предложила я. – Мы на него откроем после войны свой модный салон.

– Думаю, это могут быть золотые рыбки. Кстати, Элла, хочешь послушать о том, что случилось однажды зимой во время эпидемии гриппа, когда все пруды с рыбками замерзли?..

И она начала придумывать новую историю, уходя в свою сказочную страну. Для Розы это был своего рода способ сбежать на свободу.

Кашель, насморк, чихание – Роза была очень сильно простужена, и, чтобы понять это, совершенно не нужно быть врачом. Простуда – это всегда плохо, но хуже всего был кашель, который мучил Розу и то, что ее все время знобило, даже когда она сама была горячей, как печка. Здесь мы все так голодали, что любая болезнь могла быстро стать смертельной.

Ни лекарств, ни врачей в Биркенау не было. То есть врачи были, но они боролись не за жизнь своих пациентов, а совсем наоборот.

Я пошла в моечный цех, нашла Медведицу и попросила ее найти нам с Розой какую-нибудь работу под крышей, чтобы не быть на ветру и под дождем. Если все оставить, как есть, мы не переживем зиму.

И без того маленькие глазки Медведицы сделались еще меньше – очевидно, она размышляла над моими словами.

– Что, боитесь растаять, как сахарные? – высунулась Гиена, словно не замечая воды, которая струйками стекала у меня по лицу с промокшей насквозь головной повязки.

– Ты когда-нибудь представляла, каково это, тонуть? – ласково спросила я ее.

Гиена спряталась за спину Медведицы.

Медведи бывают сонными, бывают сердитыми, но всегда при этом остаются тугодумами. Вот и Медведице потребовалось время, чтобы связать мою просьбу о переводе нас с Розой под крышу с пригоршней сигарет, которые я ей показала. Когда же до нее наконец дошло, она забрала сигареты и коротко проворчала:

– Ладно.

Это должно было означать, что наша сделка состоялась.

Затем я отправилась к Черепахе. Он копался на своем клочке земли, медленно, как всегда, окучивал что-то. Я спросила, не может ли он дать немного свежей зелени для Розы. Конечно, это было совершенно незаконно – попадись я с этой зеленью, меня немедленно пристрелили бы на месте и садовника заодно. Но мне на это было плевать. Чтобы побороть простуду, Розе необходимы были витамины. Черепаха походил по своему огороду и сорвал мне несколько капустных листьев. Целый кочан он мне дать, разумеется, не мог, с ним меня сразу же застукали бы надзирательницы. Я поблагодарила Черепаху, он кивнул в ответ, а затем прокашлялся и впервые за две недели нашего знакомства заговорил. Голос у него был призрачным.

– Если… Когда Они придут за мной, присмотри за моей розой, сможешь?

Я посмотрела на торчащий среди овощной грядки приземистый маленький розовый куст – жалкий, скорее в шипах, чем в цветках. Когда было тепло, Черепаха каждый день собирал с него тлю – по одной, вручную. Сейчас по утрам стало подмораживать, поэтому он укутал нижнюю часть стеблей соломой, чтобы тот пережил зиму.

Я не люблю садоводство. Честно, мне кажется, что цветы на ткани выглядят лучше живых в вазах. Но он так трогательно относился к своему клочку земли, так любовно возделывал его, несмотря на постоянно идущие в Биркенау дожди из пепла. Мне вдруг вспомнился дедушка, ужасно не любивший расставаться с тем, что он хорошо знал и любил.

Он никогда не стал бы просто еще одним номером в полосатой робе. Безликим, безымянным. У него были свои привычки, от которых он никогда не отказывался, – например, делать для меня бумажные кораблики из пустых пачек табака, или обязательно прогудеть несколько нот, извещая о том, что это он пришел домой, или размахивать своей тросточкой так, что она звонко ударялась о мостовую на каждом втором шаге. Только на втором. Они же не могли занести его в список, правда? Мой дедушка никогда не делал ничего хуже, чем надоедать своей болтовней о результатах скачек.

– Я буду за ней присматривать, – кивнула я Черепахе. – Обещаю.

У него блеснули в глазах слезы. Потом он повернулся и шаркающей походкой отправился прочь.

* * *

Спустя два дня садовника выдернули из строя во время проверки. Его номер был внесен в худший список «лишних людей». Нас при этом не было – мужской плац находился далеко от женского, в другой части лагеря. Я не видела, как это случилось, и узнала о садовнике от Землеройки с ее широкой сетью разносчиков слухов и сплетен. Но даже по рассказам я легко могла представить, как тяжело, по-черепашьи шаркая, он выходит из строя, подгоняемый прикладами винтовок.

Когда я рассказала Розе о том, что стряслось с садовником, она выбежала из прачечной и бросилась прямиком к крошечному садику и там яростно принялась обрывать все до последней розочки с куста и раздирать их, разбрасывая по ветру маленькие розоватые лепестки.

– Я Их ненавижу! Ненавижу! Ненавижу! Они не заслуживают никакой красоты! – Она кричала. Такой Розу я еще не видела. Если бы ее не душил кашель, она, наверное, вырвала бы розовый куст вместе с корнем.

Я поспешила увести ее прочь, не дожидаясь, когда здесь появятся надзирательницы, а позже, лежа на крытых жесткой соломой нарах, я вдруг поняла, что имел в виду Черепаха, когда сказал: «Присмотри за моей розой». Он говорил не о цветке, а о Розе рядом со мной. Она очень тихо лежала. Я приложила руку к ее груди, чтобы почувствовать сердцебиение, но почувствовала только ребра. В панике я наклонилась ближе, и моей щеки коснулось слабое дыхание. Роза спала в мире, полном шипов.

Я вздохнула, когда поняла, каким романтичным был этот образ. Волшебные сказки Розы были заразительны.

* * *

Работать под крышей теплее, и это очень важно. Но в тесных комнатах стояла невыносимая жара. А сама работа была ужасно тяжелой.

«Как скоро мы сможем бежать отсюда?» – это была единственная мысль, крутившаяся у меня в голове, когда я погружала свои голые руки в лохань с горячей, как кипяток, водой. «Как скоро мы сможем бежать отсюда?» – когда терла на стиральной доске вонючие носки и пропотевшие нижние рубахи. «Как скоро мы сможем бежать отсюда?» – когда полоскала в ледяной воде белье, смывая с него едкое, щиплющее кожу мыло.

Остальные прачки были грубыми, примитивными и задиристыми. Они могли, например, нарочно заехать мне или Розе по голой ноге своей тележкой с тяжелой кипой мокрого белья. Могли украсть у нас кусок мыла и начать гонять его по полу как хоккейную шайбу. Я молчала и старалась внешне оставаться спокойной, хотя внутри все клокотало. А потом одна из них, широкоплечая, похожая на быка женщина «случайно» толкнула меня, и из моей миски вылилась вся вода, которая здесь считается супом. Бык была одним из ветеранов Биркенау, об этом говорил короткий номер на ее полосатом платье. За несколько проведенных в лагере лет она здесь так освоилась, настолько обнаглела, что даже выкуривала сигареты, которые ей удавалось выпросить, а не меняла на что-то. Знала, что, если ей что-нибудь понадобится, она отберет силой.

Это был уже не первый случай, когда она приставала ко мне.

Бык толкнула меня, и я почувствовала, как суп стекает по платью и по ноге.

– Посмотри, что ты сделала! – рявкнула я.

– А нечего у меня под ногами путаться! – проревела Бык.

– Ха-ха-ха-ха-ха! – захихикала Гиена.

Медведица стояла и молча смотрела на нас.

– Я тебе дорогу не загораживала! – прикрикнула я на Быка. – Ты нарочно меня толкнула.

– Ладно, будем считать это случайностью, – примирительно сказала Роза. – Я поделюсь с тобой своей баландой, Элла.

– Она нарочно! – завелась я. – Пусть теперь за это свой суп мне отдает!

Бык наморщила нос, удивленно мотнула головой, пристукнула по полу своей ногой-копытом, протянула руку и выбила у Розы ее миску с супом.

– Ха-ха-ха-ха-ха! – громче прежнего загоготала Гиена.

– А теперь ты с кем баланду делить будешь? – криво ухмыльнулась Бык, глядя на меня.

Спустя несколько секунд она уже стонала на полу. Мной овладела такая ярость, что я изо всей силы ударила обидчицу по лицу своей оловянной миской и тут же боднула головой в живот, а когда Бык повалилась, пнула ее несколько раз в живот. Победа так легко далась мне потому, что Бык, судя по всему, никак не ожидала от меня такого, и надзирательниц поблизости не было, чтобы остановить драку. Я оглянулась по сторонам, стиснув кулаки и словно спрашивая, есть ли еще у кого-нибудь ко мне вопросы.

Вопросов не было. Все как-то сдулись и начали потихоньку расходиться. Гиена перестала хихикать, заткнулась наконец. Я взяла со стола миску Быка и выпила из нее суп – весь, до последней капли.

Роза смотрела на меня с таким ужасом, что мне пришлось перед ней извиниться, хотя никакой вины я за собой не чувствовала. Ни малейшей. Мне упоительно было ощущать себя победительницей. Позднее, когда я мяла, терла, выкручивала белье, мне не раз представлялось, что не чьи-то кальсоны у меня в руках, а горло Гиены, и это его я мну и выкручиваю…

Между прочим, после того случая никто к нам с Розой больше не пытался приставать.

– Чтобы выжить, мы должны делать все, что в наших силах, – объяснила я Розе, пытаясь оправдать свое нападение на Быка. – Нельзя показывать людям свою слабость.

– Я знаю, – вздохнула Роза. – Когда меня кто-то задирает, это нравится мне ничуть не больше, чем тебе. Но… как сильно тебе нужно ожесточиться, чтобы стать похожей на Них?

– Что? Ты хочешь сравнить меня с надзирательницами? У меня с Ними нет и не может быть ничего общего! Они добровольно подписались на эту… работу. А меня просто выдернули из жизни, когда я возвращалась домой из школы! Они спят на мягких постелях, получают хорошую еду, берут все, что захотят, в универмаге, а я? Я радуюсь, если мне в баланде морковкин хвостик попадется или картофельная кожура. У них есть хлысты и злющие собаки, и автоматы, и газовые камеры, и…

– Я не имела в виду, что ты такая же, как они, – перебила меня Роза. – Просто вспомнила сейчас одну историю про мышей, которые раздобыли ружья и научились, как пользоваться ими против кошек…

– Ружья! – воскликнул Хенрик во время нашей следующей встречи. – Если бы мы смогли получить больше ружей, наши шансы против надзирателей были бы выше.

Мы с Хенриком стояли близко друг к другу на улице, защищаясь от ледяного зимнего ветра. Я следила за красными лентами огня, поднимавшимися в небо над трубами крематория. Я перестала делать вид, что их не существует. Когда надзирательницы за малейшую провинность угрожают газом, глупо притворяться, будто в мире, где ты живешь, людей не травят и не сжигают. Тысячами. Или десятками тысяч. А может, сотнями.

Хенрик уловил мое настроение и обнял меня за костлявые плечи. Я сказала, что надеюсь на то, что война скоро закончится.

– Надежда! – презрительно фыркнул он. – Не надежда нам нужна, Элла, а действие, которое докажет, что мы не беззащитные жертвы, что мы не хотим покорно ждать своей смерти, словно овцы, которых гонят на бойню! Вскоре кое-что произойдет… вот увидишь. Восстание! Мы против Них! Слава и свобода!

* * *

Я поделилась этим разговором с Розой.

– Слава и свобода, слышишь, Роза? Восстание!

Роза шмыгнула носом – что это, насморк или знак неодобрения?

– Героизм – это прекрасно, – сказала она, – но лишь до тех пор, пока тебе кишки не выпустят наружу. Что толку во флагах или громких словах, когда ты труп, пусть даже и красивый?

– Хенрик ничего не боится. Он храбрый.

– Разве храбрость и отчаянность выстоят против автоматов?

– Лучше, чем ничего, – резко ответила я. – Лучше, чем сказочки о том, как мы будем жить после войны, сказочки, которым никогда не сбыться, если мы не выживем здесь и не спасемся из этого ада!

– Ты права, – тихо сказала Роза, дрожа от озноба. У нее не было сил спорить.

Когда началось восстание, мы обе были по локоть в мыльной пене и грязном белье. Раздался громовой удар, от которого зашатался весь Биркенау. Мы замерли у своих лоханей.

– Что это? – спрашивали все друг у друга, но ответа, разумеется, никто не знал. Медведица потопала к выходу узнать, что там такое. Тут послышалась стрельба, палили из автоматов и пистолетов. Заливались лаем, сходили с ума собаки. Мое сердце колотилось в груди, словно мчащий на всех парах поезд. Неужели это то самое? Неужели настал момент славы и свободы, о котором говорил Хенрик? Я почему-то ждала, что он ворвется к нам в моечный цех с каким-то развевающимся у него за спиной флагом и серебряные трубы заиграют торжественный марш. Во всяком случае, в кино это бы так и было.

А в реальности?

А в реальности это было восстание узников из рабочих команд, которые устроили нападение на газовые камеры, и восстание это не было успешным. Землеройка рассказала нам всем, что кто-то тайно доставил в Биркенау взрывчатку, ее заложили в газовые камеры и взорвали. Затем полосатые бросились на охранников. Надзиратели начали стрелять в полосатых. К вечеру все было кончено. Восстание подавлено, бунтари убиты, и вновь заработали, задымили все, кроме одной, трубы Биркенау, и с неба посыпался густой сизый пепел.

От волнения за Хенрика у меня все сжималось внутри. Неужели слова Розы о красивом трупе окажутся пророческими?

Но вскоре у меня отлегло от сердца. Я получила тайно пронесенную в моечный цех записку.

«Наше время скоро придет. Стирай белье и жди. Х.»

Но вряд ли время, о котором говорил Хенрик, могло наступить так скоро, чтобы до него смогла дожить Роза. Я заметила, как она достает мокрое белье из своей лохани. Подхватила деревянными щипцами для белья одну рубашку, и… не смогла поднять ее. Роза выпустила рубашку, ухватила щипцами носок, но даже его не сумела поднять. Я бросилась к ней, но она уже лежала на полу. Рядом с ней мокрый носок.

– Эй, Роза… Роза, это я, Элла.

Я наклонилась над кроватью и поправила упавшие ей на лоб жиденькие прядки волос.

– Тсс, лежи тихо, не разговаривай, – пробормотала я.

– Элла, – прохрипела Роза, и это было все, на что у нее хватило сил. Она посмотрела по сторонам, и ее глаза расширились от ужаса.

– Я очень, очень сожалею, Роза, но мне пришлось поместить тебя сюда. Ты не помнишь? Ничего не помнишь? Ты несколько часов была без сознания, потом начала метаться в бреду и лихорадке. Два дня я прятала тебя у нас в бараке, но потом Балка стала бояться, что твоя болезнь может оказаться заразной. Я ничего не могла сделать. Да, ты в госпитале.

Роза ахнула и тут же закашлялась, затряслась всем телом. Я крепко обняла ее – прикрытый полосатым платьем скелет.

Это было ужасно, чувствовать себя совершенно беспомощной, но еще труднее было скрывать ужас, который вселял в меня саму госпиталь. Как здесь может кто-нибудь выжить, не говоря уж о том, чтобы вылечиться? Это была самая отвратительная пародия на медицинскую помощь, какую только можно было себе представить, даже обладая таким же буйным воображением, как у Розы.

Здесь вперемежку с еще живыми пациентами лежали трупы – не поймешь, то ли еще больница, то ли уже морг. Все они, и мертвые, и живые, были тесно, как тухлые селедки в бочке, втиснуты на расположенные в несколько этажей нары, сколоченные из гнилых досок. Ни туалета для ходячих, ни медицинских уток для лежачих больных здесь не было. Вдоль нар прохаживались медсестры – полосатые с белыми повязками на рукаве. Они проверяли, кто из пациентов еще дышит, а кого можно уже уносить отсюда, чтобы освободить место для нового больного. Вид у этих медсестер был такой, будто они не спали лет сто.

Я старалась не смотреть под ноги, я очень не хотела видеть, на чем поскальзываются мои деревянные башмаки. Дышала я через рот, чтобы не различать оттенки вони, пропитавшей воздух госпиталя.

Ах, Роза, нет для тебя сада.

– Я принесла тебе завтрак.

Никаких признаков еды во всем госпитальном блоке я не заметила. Большинство пациентов находились в таком состоянии, что не смогли бы покормить себя сами, даже если бы местный персонал расщедрился настолько, что стал раздавать еду и ее было бы достаточно, чтобы поддержать жизнь.

Единственной медсестрой, которая находилась поблизости от нас, оказалась похожая на утку женщина, шагавшая вразвалочку между нарами в грязном халате, наброшенном поверх полосатого платья. Ее основной задачей, как я поняла, было записывать номера пациентов. Номера Розы в этом списке пока не было.

Я уже умоляла эту медсестру Утку дать Розе что-нибудь жаропонижающее. Она посмотрела на меня пустыми глазами и спросила: «А что я ей могу дать?»

– Здесь ты останешься всего на день-два, – уверяла я Розу. – До тех пор пока тебе не станет лучше и Балка разрешит тебе вернуться в барак. Между прочим, Медведица сказала, что, когда поправишься, снова сможешь вернуться в моечный цех, она не против. А теперь поешь давай, хоть немного. Смотри, что я тебе принесла – хлеб с маргарином и вот что!

И я с гордостью вытащила засохшее морщинистое яблоко – королевский подарок от Хенрика.

Роза уставилась на яблоко так, словно совершенно забыла о том, что такие чудеса существуют на свете, а не в сказке. Затем слабо улыбнулась и сказала:

– А я рассказывала тебе о том, как?..

– Никаких сказок, дурочка! Молчи! Силы береги!

Роза взяла яблоко в руку, понюхала его.

– Оно напоминает мне о дереве, – прошептала она. – В Городе Света есть парк… а в нем яблоня. Она там всего одна, и весной цветки с ее веток повсюду рассыпают свои белые лепестки. – Она пошевелила пальцами, и я, словно наяву, увидела, как они падают, эти лепестки. – Если что-то случится…

– Ничего не случится! – перебила я ее.

– Если что-то случится и нас разлучат, – слабым голосом продолжила Роза, – мы с тобой встретимся там, в парке, под этим деревом. Встретимся в тот самый день, когда впервые увидели друг друга в швейной мастерской.

Я не понимала, о чем она.

– Мы пойдем вместе, Роза, ты и я.

Она кивнула, но вновь захлебнулась от кашля. Когда приступ прошел, лицо Розы блестело от пота.

Я понятия не имела, как она вычислила день, в который мы с ней впервые встретились. Это произошло, когда нас обеих направили в швейную мастерскую, но какой был тогда день? Для меня последней датой календаря, которую я помнила, остался тот день, когда меня схватили по пути из школы домой. Но Роза настойчиво требовала, чтобы я запомнила день, когда мы с ней встретимся в том парке, у того дерева.

– Ты ведь не забудешь? Ты придешь туда? – тяжело прохрипела она.

– Мы обе будем там.

– Конечно, будем. Но если до этого разлучимся, иди к дереву и жди меня. Помни, мы с тобой привяжем к ветке этого дерева красную ленту в знак того, что снова встретились. Обещай, что мы увидимся у дерева, Элла. В тот самый день. Обещай…

– Я обещаю.

Роза обмякла у меня на руках. Глаза ее закрылись. Я потрогала ее щеки – горячие, как огонь! А каким серым выглядит в скудном свете больничных ламп лицо моей милой, моей маленькой Белочки!

– Мне нужно идти, Роза. Постарайся поесть.

– Постараюсь, – шепотом ответила она. – Только сейчас я совсем не голодна. Завтра утром мне, наверное, станет лучше.

– Набирайся сил.

Роза слабо кивнула мне и отвернулась в сторону.

Мне хотелось выть, швырять все вокруг и в ярости броситься бежать к барьеру из колючей проволоки. Но вместо этого я должна была подумать о том, где мне достать лекарство в мире, где одна таблетка аспирина дороже слитка золота.

* * *

– Снова ты!

Это был не такой теплый прием, как я втайне надеялась. Впрочем, слова «Марта» и «тепло» совершенно не сочетаются.

Я стояла на пороге швейной мастерской, до боли мне знакомой, но не такой оживленной сейчас, как прежде. Франсин, Шона, Бриджит и остальные швеи приветливо улыбнулись, приветствуя меня, беззвучно зашептали, шевеля одними губами: «Привет, Элла, как ты?», «Как Роза?» Я же старалась не смотреть на Бетти, швейную машину моей бабушки, но не могла не видеть, что она здесь, стоит на моем бывшем столе, и на ней что-то шьет новенькая портниха в полосатой робе. На прежнем рабочем месте Розы, за гладильным столом, тоже была новая женщина. Быстро Марта нашла нам замену.

Мои пальцы заныли от желания вновь работать с тканью. К этому времени моя рука почти полностью восстановилась, и я уже не проливала даже ложку с супом, неся ее ко рту. Немного попрактиковаться, и я, наверное, вновь смогу шить на Бетти.

– Привет, Марта, послушайте…

– Ответ – «нет»!

– Но вы даже не узнали еще, о чем я хочу вас попросить!

– И все же ответ остается прежним: «нет»!

Ах, знали бы вы, как мне хотелось схватить Марту за ее длинный, тонкий, похожий на ломтик сыра нос и свернуть его в сторону, пока не сломается, но я сумела сдержать свой порыв. После той короткой записки, где было сказано «Стирай белье и жди», у меня никаких контактов с Хенриком не было, поэтому самые большие свои надежды я могла сейчас связывать только с Мартой. Что ж, придется прикинуться смиренной и униженно продолжать клянчить. В одной руке у меня была спрятана свернутая в тугой комочек алая лента. Я держалась за нее для храбрости.

– Пожалуйста, послушайте. Это не для меня, для Розы. Она заболела.

– Заболела? Пусть тогда отправляется в госпиталь.

– Она уже там.

Эти слова заставили Марту на время замолчать, вот какой эффект в Биркенау производило одно только произнесенное вслух слово «госпиталь». Обычно туда отправляли только в самых безнадежных случаях, умирать.

– В таком случае я ничего не могу сделать, – сказала наконец Марта.

– Конечно, можете, если только захотите! Вы же элита. Вы почти каждый день посылаете в универмаг Шону. Я тоже видела это место и знаю, что там наверняка найдется что-нибудь, чтобы вылечить Розу от воспаления. Витамины, на крайний случай… или еда посущественнее той водички, которой нас всех здесь кормят.

– И что, если я могу помочь? Почему я должна это делать?

Я посмотрела Марте прямо в глаза и выпалила:

– Потому что вы человек, как и все мы. Я знаю о вашей сестре Лиле, знаю, что вы спасли ее, заменив собой в одном из списков.

– Заткнись! – сверкнула глазами Марта. – Заткнись! Ты ничего не знаешь!

Она схватила меня за руку и затащила в пустую примерочную, закрыв за нами дверь. Отшвырнула меня к стене, о которую я приложилась спиной так, что задрожали кисточки на прикрывавшем лампу абажуре. Из кармана Марты выскочила жестяная коробочка, из нее по полу рассыпались булавки, но никто из нас даже не сделал попытки собрать их.

– Никогда не упоминай больше о моей сестре, ты поняла? – злобно прошипела Марта.

– Но вы совершили хороший поступок…

– Хороший? Все закончилось тем, что я оказалась здесь. Что в этом хорошего? Что еще ты обо мне слышала?

– Ничего. Только то, что вы пожертвовали собой, чтобы спасти сестру.

Марта цепко ухватила меня за платье и продолжила:

– Значит, ты не знаешь о том, как я пришла в салон модной одежды, в котором тогда работала, – один из лучших в стране, чтоб ты знала, – и попросила дать мне аванс в счет моей зарплаты. Дать ровно столько денег, чтобы я могла увезти свою семью в безопасное место. И люди, которые знали меня пять – целых пять! – лет… Люди, которые видели, как я работаю, стирая в кровь свои пальцы по шесть, а то и семь дней в неделю, в том числе по ночам, сверхурочно, с того самого дня, как поступила к ним тринадцатилетней ученицей… Они посмотрели на меня и сказали: «Мы не можем этого сделать». Я отлично понимаю, о чем они тогда думали. О том, что я сама должна быть «с гнильцой», если моя семья рискует быть высланной.

– Но это же…

– Заткнись!

Марта выпустила меня из рук и заходила по комнате кругами, словно акула.

– На следующий день, – низким, напряженным голосом сказала она, – я получила извещение о том, что меня уволили из салона. Уволили за то, что где-то, когда-то моей родней был человек не того народа. И я действительно вызвалась занять место своей сестры в так называемом трудовом лагере. Я была сильнее сестры. Более пригодной для работы. Это Их, похоже, устроило. Дальше – Биркенау. А спустя две недели Они все равно внесли мою сестру в список. И не только Лилу, но и ее детей, включая еще не успевшего родиться младенца, ее мужа, наших родителей, наших тетушек, дядей, кузенов, родственников по линии мужа, и всех – всех! – превратили в дым и пепел. Вот сколько добра принесла моя жертва! Я одна осталась в живых, а они все умерли, так что не смей говорить мне больше о хороших поступках. Если ты знаешь, что хорошо лично для тебя, то последуй моему примеру, занимайся собой и никогда не пытайся делать ничего хорошего ни родственникам, ни друзьям. Нужно заботиться только о себе, о том, чтобы выжить самой.

– Мы все хотим выжить.

– Хотеть мало. Нужно делать все для того, чтобы это случилось. И вот что я тебе скажу, школьница: лично я собираюсь выйти отсюда на своих двоих, а не вылететь через трубу крематория, и других задач у меня нет. И дела нет ни до кого, поняла?

Наконец Марта перестала кружить по комнате и остановилась, тяжело дыша. Наступил самый подходящий момент, чтобы разбить лампу о ее голову, но мне удалось сдержаться.

– Дерьмово они с вами поступили, – заметила я, потирая свою больную руку.

– Тут уж ты права.

– Почему тогда вы сами так же поступаете с другими?

– Ты так ничего и не поняла? Мир так устроен, школьница, мир. И нет на свете ничего бесчеловечнее самих людей!

– Так не должно быть…

– Но так есть. И не думай, что бездушные эгоисты – это только правители и политики, нет. Все люди такие. И разве это место не лучшее тому доказательство? – Она повела руками, словно желая охватить весь Биркенау.

Что сделала бы на моем месте Роза? Сказала бы что-нибудь примиряющее скорее всего.

– И все же у вас есть выбор, Марта. Вы могли бы стать другой. Ведь даже маленький добрый поступок дорогого стоит.

– Доброта? Не смеши меня! Нет больше такой вещи на свете! Убивай, или тебя саму убьют – вот как устроен этот мир, вот на чем он стоит.

Спорить с этим было трудно, но я должна была попытаться. Ради Розы должна была.

– Но в природе человека заложено еще стремление помогать другим. И готовность пожертвовать собой.

– В самом деле? Однако я не собираюсь жертвовать своим драгоценным временем, помогая тебе. Убирайся.

Мы долго смотрели друг на друга глазами, полными ненависти, потом я сказала, пожав плечами и перейдя на «ты», потому что ловить мне здесь было уже нечего:

– Знаешь, Марта, а ведь мне тебя жаль.

– Что?

– То, что слышала.

– Тебе меня… жаль? Да я здесь важная шишка! А ты кто такая? Грязное белье стираешь на мойке. И ты смеешь жалеть меня?

Я презрительно отвернулась в сторону.

– Нет, повернись сюда! Я с тобой разговариваю!

Оборачиваться я не стала. Вышла на улицу и с такой силой хлопнула дверью, что в примерочной, судя по звуку разбившегося стекла, со стола свалилась лампа. Сначала этот звук обрадовал меня, но почти сразу я перенаправила свой гнев с Марты на себя. А на что я, собственно, рассчитывала? Как собиралась уговорить Марту, когда во мне самой уверенности ни в чем нет?

Ожидать, что Марта согласится помочь, было безумием, это так, однако попытаться все же стоило. А вот то, что я собиралась сделать дальше, уже не безумием было, а чистым самоубийством. С Мартой я ничего не добилась, как с Хенриком связаться – не знала, так что теперь оставался лишь один человек, к которому я могла обратиться за помощью. Только один.

Низко опустив голову, я пробиралась среди бараков – с виду еще один полосатый, пугливо спешащий куда-то, словно крыса. Я добралась до нужного мне строения, вошла, крадучись прошагала по коридору, постучала в ту самую дверь. Постучала тихо, словно ударившаяся о стекло бабочка. Мне не ответили. Я постучала чуть громче. Дверь открылась.

Перед моим приходом Карла, судя по всему, сидела на своей кровати и перебирала письма, об этом говорили разбросанные по лоскутному покрывалу фотографии и исписанные листы бумаги. На прикроватном столике дымилась кружка с какао, на комоде лежала наполовину пустая пачка печенья. Рядом стояла фотография самой Карлы, на которой она гуляла по лугу со своим пастушьим псом Руди. Соседки Карлы, Гражины по прозвищу Костолом, в комнате, к счастью, не было.

От Карлы пахло шампунем и духами «Синий вечер». Сначала я думала, что Карла захлопнет дверь у меня перед носом или закричит, чтобы поднять тревогу, и тогда другие надзирательницы, узнав о том, что я здесь, разорвут меня на клочки, как раздирают загнанную лису охотничьи собаки.

Но вместо этого Карла потерла покрасневшие глаза и сказала, глядя в пол:

– Зайди внутрь.

При виде семейных фотографий Карлы у меня закололо сердце и тугой ком подкатил к горлу. Мне так хотелось самой иметь фотографии бабушки и дедушки и любые снимки из той, прежней моей жизни. К сожалению, мне стоило все бо́льших усилий представлять, будто я снова нахожусь в рабочей комнате бабушки и наблюдаю за тем, как ее обутая в домашний тапок нога ходит вверх и вниз, качая педаль швейной машины Бетти… а ее украшенные кольцами пальцы направляют ткань под иглу… и слегка потрескивает стул, когда она наклоняется вперед, чтобы отрезать нитку.

Я должна попасть домой, и чем скорее, тем лучше.

– Дела в последнее время идут совсем плохо, – пробормотала Карла. – Ты слышала, наверное, что недавно заключенные взбунтовались, убили нескольких охранников и взорвали… нужные строения. Это ужасно, это страшно. Я не знаю, сколько еще будет все это продолжаться…

Я стояла прямо перед ней, в полосатом платье, покрытом пятнами мыльной воды, с покрасневшими от бесконечной стирки чужих панталон руками, с выпирающими от недоедания костями. А Карла думает о том, как ей самой страшно.

Она скользнула взглядом по моему лицу, затем перевела его на мою руку, ту самую, которую она размозжила своим сапогом.

– Это… Мне жаль, что ты больше не шьешь, – сказала Карла. – Ты действительно была здесь лучшей портнихой. После войны ты должна открыть свое ателье, как и сказала Мадам. А я буду твоей заказчицей. За деньги, само собой!

Карла рассмеялась, и ее смех казался натужным, наигранным.

– Мне нужны лекарства и витамины, – сказала я, и смех тут же оборвался.

– Что с тобой? Ты заболела?

– Это не для меня. Для моей подруги.

– А, для нее? – прищурила свои поросячьи глазки Карла. Она понимала, кого я имею в виду. Понимала и, по-видимому, осуждала меня.

Я утвердительно кивнула.

Карла резко повернулась и принялась поправлять свои фотографии на комоде. Я ждала. Чего именно? То ли помощи ждала, то ли новых побоев – сама не знала.

– Смысла нет, – сказала она наконец.

– В чем?

– Нет смысла тратить лекарства на больных заключенных. Вы обязаны сами следить за своим здоровьем. Осталось, кстати говоря, недолго. Полгода, может, даже меньше, и война закончится. Ты тогда замолвишь за меня словечко, а? – взглянула на меня Карла сквозь ресницы. – Скажешь всем, что я никогда ни к кому не относилась жестоко, что ненавидела это место так же сильно, как ты? После войны мы забудем обо всем так, словно ничего этого никогда и не было. Разъедемся по домам. Первым делом я хочу повести Пиппу гулять на луг. Весной стану собирать полевые цветы и ходить по магазинам…

Карла перешла к кровати, села, принялась, не глядя, перелистывать страницы раскрытого у нее на подушке журнала «Мир моды».

Я с трудом могла говорить, мешал подкативший к горлу жаркий тугой комок. Во мне полыхал гнев. Неужели эта девушка с поросячьими мозгами действительно не помнит, как жестоко она обошлась со мной и с другими бесчисленными заключенными? Мои руки непроизвольно сжались в кулаки, ногти глубоко впились в ладони. Но я сдержалась снова.

– Вы должны помочь мне, Карла, – умоляюще сказала я. – После того как я сшила для вас столько прекрасных вещей…

Спокойное настроение Карлы моментально сменилось вспышкой ярости:

– Я ничего тебе не должна! Я надзирательница, а ты… ты даже не человек. Ты не имеешь права находиться в одной комнате со мной, дышать тем же воздухом, что и я. Посмотри на себя – ты же жалкая букашка, разносчица заразы. Тебя следует раздавить. Ты омерзительна! Проваливай вон! Вон отсюда, я сказала!

* * *

Пока я бежала в моечный цех, воздух наполнился запахом дыма и сизыми хлопьями. Возле административных блоков охранники вытряхивали из ящиков и жгли на костре бумаги. Уничтожали следы деятельности лагеря. Что это может значить для полосатых, которые все еще живы?

Найти время, чтобы сбегать в госпиталь, было сложно. Моечный цех был перегружен работой. Сточные желоба тоже переполнились и впервые оказались полезными мои дурацкие деревянные башмаки – подошва у них была достаточно высокой, чтобы их не заливала струящаяся по всему полу вода и они не промокали. Раньше я использовала башмаки только вместо подушки. Еще раз пригрозила прибить своим башмаком Землеройку, когда та попыталась украсть мой паек хлеба. Землеройка тогда не на шутку перепугалась и не пыталась что-то украсть у меня.

Когда же я добралась наконец до Розы, то с радостью заметила, что она выглядит намного лучше. Полностью пришла в себя и даже не лежала, а полусидела на нарах.

– Привет! А ты даже порозовела слегка, – сказала я. – Наверное, то яблоко оказалось волшебным, да?

Роза потянулась ко мне навстречу, чтобы поцеловать.

– Восхитительное яблоко было, просто восхитительное.

– Роза?..

– Что?

– Ты ведь его не съела, так? – вздохнула я.

– Ну… нет. Тут была девушка, ей раздавило обе ноги. Несчастный случай в каменоломне. Я отдала его ей. Она до войны была манекенщицей, и где? В Городе Света, в Париже – можешь себе представить? Слышала бы ты ее рассказы о роскошных платьях, о каблуках, высоких, как… небоскребы! Она говорила, что все манекенщицы сидят на одном только шампанском и сигаретах, чтобы сохранять фигуру.

– Ну, на этой диете фигуру тоже не испортишь, – проворчала я. Роза стала такой тощей, что у нее под кожей каждую косточку рассмотреть можно было. Я наклонилась ближе к ней и сказала: – А у меня есть для тебя подарок!

– А что за подарок? – расцвела на секунду Роза. – Слон?

– Слон? Зачем мне приводить тебе слона?

– Чтобы мы поехали на нем кататься! Значит, не слон… – Роза сделала вид, что задумалась. – Тогда знаю, пони.

– Нет.

– Жаль. Велосипед?

– Нет.

– Так что же ты мне принесла? Воздушный шар? Птичью клетку? А может быть… книгу? Скажи, это книга? Настоящая книга, которую можно трогать и читать?

– Не угадала. Кое-что лучше. – И я вытащила из своего потайного кармана бумажный сверточек: – Смотри!

Роза приподнялась, опираясь на локоть. Осторожно потрогала пальцем сокровища, которые я принесла ей завернутыми в листы старого выпуска «Мира моды». Там были разноцветные шарики витаминов, горсточка таблеток аспирина, два кубика сахара и полпачки печенья.

По поскучневшему лицу Розы я поняла, что книге она все-таки обрадовалась бы больше.

– Где ты все это взяла? – спросила она.

– Фея-крестная принесла, – ехидно ответила я.

– Правда?

– Нет, конечно! Походила, поспрашивала. И получила в виде одолжения.

– Они словно самоцветы в шкатулке с драгоценностями. – Роза снова завернула все в бумагу и сказала, возвращая мне пакет: – Забери. Тебе они нужнее. Ты работаешь, а я здесь валяюсь. Нет смысла меня подкармливать.

Внезапно рассердившись, я громко зашипела в ответ:

– Слушай, если я тебе что-то даю, это не просто так, для забавы. Это не игра и не сказка, понимаешь? Это нужно для того, чтобы мы могли выжить. Ты хочешь выжить?

Мой гнев ошеломил Розу. Она хотела ответить, но ей помешал приступ кашля. Когда его спазмы утихли, Роза взяла меня за руку и прохрипела:

– Разумеется, я хочу! Элла, мне невыносимо думать о том, что в один миг пропадут, растают без следа все мысли, что теснятся в моей голове. Да, я хочу жить и мечтать даже в таком месте, как это. И я не забыла про наш план. Когда закончится война, мы с тобой обязательно откроем салон модной одежды.

– Верь в это, – сказала я, подавляя гнев, загоняя его вниз, в свой пустой желудок. – Платья, книги и пирожные в Городе Света, алая лента на яблоне… все это будет. И никогда больше не будет колючей проволоки, проверок, списков, надзирательниц… дымящих труб. Можешь себе такое представить?

– Ты просишь меня что-то вообразить? Смешно!

– Ладно, не вредничай. Лучше сделай так, чтобы все это стало явью. Обещай мне, что будешь поправляться.

Я крепко обняла Розу, которая продолжала дрожать.

– Я обещаю, – тихо прошептала она.

– Ты говорила мне, что нужно надеяться. Теперь надежда больше нужна тебе, чем мне. – Я вынула из своего потайного кармашка красную ленту и вложила ее в руку Розы.

– Она такая теплая, – пробормотала Роза. – И она твоя. Она нужна тебе, возьми ее назад…

– Ерунда. Теперь она твоя. Это ты привяжешь ее к яблоне, когда мы с тобой приедем вместе в Город Света.

Показалась медсестра Утка, она явно собиралась прогнать меня за то, что я так долго здесь засиделась.

Я быстро поцеловала Розу и шепнула ей:

– Прости, мне нужно бежать назад на мойку… Впрочем, ты сама все знаешь.

Она улыбнулась, уже уплывая куда-то в сон:

– Спокойной ночи, Элла.

– Спокойной ночи, Роза.

Вы хотите знать, откуда у меня взялся тот волшебный пакет с лекарствами, сахаром и печеньем? Я получила его от Карлы, моей странной то ли подруги, то ли врага. Его доставила Балке одна из полосатых, к пакету была приложена записка с требованием отдать мне пакет целиком, не вскрывая и ничего из него не растаскивая. Эта записка очень разозлила Балку. Честно говоря, ее очень многое злило, почти все. Впрочем, мне на чувства Балки было совершенно наплевать, самым главным стало то, что теперь я смогу помочь Розе, отдав ей лекарства и сахар. Сразу признаюсь, что один кубик сахара я все-таки съела сама, не удержалась. Чтобы как-то оправдать свой поступок, я убедила себя в том, что, если Роза съест сразу весь этот сахар, у нее могут испортиться зубы. А еще я не отдала ей оказавшееся в пакете кольцо, даже ничего не сказала о нем Розе.

Это кольцо не было старинным. И гладким обручальным, как буквально вросшее в безымянный бабушкин палец, оно тоже не было. Не было и тем дешевым колечком, которое можно выиграть в тире на ярмарке, со стеклянным «бриллиантом» в тонкой серебристой мельхиоровой оправе. Нет, кольцо было золотым, с вправленным в него сверкающим камнем.

Когда меня никто не видел, я надела кольцо себе на палец, покрутила рукой туда-сюда.

И поняла, что мир становится не таким серым, когда его освещает бриллиант. Ну, или красивая стекляшка, сверкающая, как бриллиант. Для меня это не имело значения. Теперь вместо красной ленты у меня появилось кольцо, светящееся в темноте. Кольцо, ставшее для меня новым символом надежды. Если я когда-нибудь выберусь отсюда, если война наконец закончится и я попаду в Город Света, то смогу продать его, и на эти деньги начну создавать салон своей мечты. Пусть даже «бриллиант» окажется стекляшкой, само кольцо все равно золотое, что-нибудь за него все равно дадут!

Почему именно Карла оказалась такой щедрой и отзывчивой из всех людей? Странно. Ведь она была надзирательницей, одной из Них, но тем не менее прислала мне и кольцо, и лекарства, а Марта, такая же заключенная, как и я, повернулась ко мне спиной. Что-то не укладывалось у меня в голове. По ту сторону колючей проволоки, в реальном мире, казалось бы, легче можно было понять, кто друг тебе, а кто враг. Хотя и там, конечно, люди далеко не всегда показывают себя такими, какие они на самом деле. В том мире тоже можно смеяться, шутить, о чем-то договариваться с людьми, считать их своими друзьями, и при этом ошибаться, не догадываться, кто на самом деле стоит рядом с тобой. Но как круто все меняется, когда люди попадают в Биркенау и становятся безымянными полосатыми!

Оставшись без своей прежней, повседневной одежды, они лишаются возможности скрывать за ней свое истинное «я». За колючей проволокой каждый становится тем, кто он есть на самом деле, – это относится и ко мне самой. Без подходящей одежды не сыграть роль, которую ты для себя придумал. Мы не можем здесь надеть на себя красивое платье и сказать: «Смотрите, какая я богатая и красивая». И платье с высоким воротничком-стоечкой надеть не можем, чтобы выдать себя за скромную школьную учительницу. Нет здесь значков, блях, шляп, униформ. Нет масок. Есть просто мы, и каждый из нас такой, как он есть. И, оставшись без бутафории, которая окружает нас в реальном, внешнем мире, без костюмов, без масок, мы должны… не знаю… держаться за то, что помогает нам оставаться людьми, помогает не превратиться в животное.

Но как оставаться человеком, когда тебя окружают акулы, быки и змеи? Всякая мелочь вроде мышей и бабочек здесь не задерживается, мигом вылетает в трубу. Вот и моя дорогая Белочка балансирует сейчас на самом краю. Ну а я? Я какая? Хорошая или плохая? Лисица, которая стремится прокормить свою семью, или лиса, убивающая кур на ферме?

Этот вопрос мучил меня не меньше, чем голод или ползающие по мне вши. Если я хорошая, то должна была отдать Розе весь сахар. Если плохая, съела бы его весь сама.

И какая, в сущности, разница, какая я внутри, если внешне остаюсь бесправной полосатой, которую можно морить голодом, забить до смерти или просто пристрелить?

Меня передернуло. Нет, слишком легко заблудиться в дебрях таких мыслей, нужно выбираться. Я спрятала кольцо в свой потайной кармашек и переключила внимание на грязные носки, которые нужно было отстирать.

Я продолжала работать в ночную смену, когда меня неожиданно отыскал Хенрик. Он был похож на пса, которому только что удалось выследить дичь.

– Элла! Слава богу, я уже думал, что не найду тебя!

– Хенрик, тебе нельзя здесь находиться.

– Тсс, у нас очень мало времени. Слушай… начинается!

– Что? Когда? Прямо сейчас?

– Завтра утром, сразу после проверки. После неудавшегося восстания все пришло в хаос, но наши связи сохранились, сроки установлены, гражданская одежда подготовлена… все на месте.

– Хенрик, это чудесно! Мне просто не верится! Погоди, я скажу Розе…

Он схватил меня за руку, грубо. Я не люблю, когда люди так делают.

– Ты никому ничего не должна говорить, дурочка. Мы не можем рисковать.

– Но при чем тут Роза? Она же с нами.

– Нет, Элла, не с нами. Место есть только для двоих, для нас с тобой, понимаешь?

– Но Роза такая маленькая, ей не нужно много места. А здесь ей будет очень одиноко, тем более что сейчас она в госпитале.

– В госпитале? А что с ней?

– Воспаление легких, я думаю. Здесь это не лечат. Здесь вообще ничего не лечат.

– Значит, она кашляет?

– Да… немного, но…

– Это слишком опасно, Элла. Мы должны будем несколько часов прятаться и сидеть в полной тишине. Стоит один раз кашлянуть, и нас могут обнаружить. И потом, даже если Роза сможет все это время просидеть тихо, ее не удастся выдать за нормальную девушку, когда мы вновь покажемся на людях. Первый встречный догадается, что такой бледной и тощей может быть только девушка, сбежавшая с этой фабрики смерти!

– Но если одеть ее нормально, шляпку на голову, макияж погуще…

– Прости, Элла, – покачал головой Хенрик. – Поверь, я бы с радостью помог ей бежать, любому помог бы, но не могу. Нужно продолжать борьбу. Те взрывы были только началом. У охранников слишком много автоматов и пулеметов, это так. Значит, нашим необходима помощь извне. Сейчас нам нужно думать о том, как выбраться отсюда, а оказавшись на свободе, мы сразу отправимся за подмогой к одной из армий-освободительниц. А затем возвратимся сюда в сопровождении танковой колонны, и над нами будут лететь наши самолеты, бомбардировщики и штурмовики. И тогда Они задрожат от страха и начнут метаться, как крысы, пытаясь спасти свои жалкие жизни! А мы их…!

Стоя в пару моечного цеха, Хенрик изобразил, как он стреляет по охранникам из автомата.

Ах, какая это была сладостная, сладостная картина! Я сама с наслаждением скосила бы Их всех из автомата и бомбу на Биркенау сбросила. Такую бомбу, чтобы – бах, трах, тарарах! – и не осталось бы здесь ничего!

– Это твой шанс, Элла, – сказал Хенрик. – Но если ты не хочешь…

Договаривать ему было незачем.

– Хорошо, – скрепя сердце согласилась я. – Я сделаю, как ты скажешь.

Я сказала, и сразу же мое сердце запело, взвилось от восторга, а в голове застучало: «Я убираюсь отсюда! Я еду домой!»

Хенрик схватил мою руку и поцеловал ее.

– Я знал, что ты меня не подведешь, – сказал он. – Я сообщу тебе, где и когда мы встречаемся. Мы с тобой станем частью революции, ты и я. Мне нужно, чтобы рядом со мной была ты, мой маленький отважный солдатик! И помни, мы прокричим: «Жизнь!»

В бледном свете ламп моечного цеха Хенрик выглядел таким благородным и таким воодушевленным! Готовым к действиям и любым приключениям. Хенрик был моим шансом на то, чтобы выбраться отсюда и снова начать жить.

– Но ты клянешься, что мы вернемся за Розой? – спросила я. – Что ей нужно всего лишь продержаться, пока мы не придем и не освободим здесь всех?

– Сердцем своим клянусь, – ответил Хенрик, глядя мне прямо в глаза. – Жизнью своей.

Спать в ту ночь я не могла. Представляла, что я на свободе, что иду по полю под звездным небом – не пригибаясь, не скрываясь, не таясь. На мне нормальная одежда, и я вновь человек, а не полосатая.

Мы будем пить чистую воду. Есть настоящий хлеб. Возможно, даже спать в кроватях. Представлять все это было так волнующе, так восхитительно! И мы с Хенриком расскажем всему миру о том, что творится в Биркенау, и все поднимутся на борьбу, и Хенрик сядет в свой танк и поедет спасать Розу и всех остальных, а я буду стоять у него за спиной и размахивать каким-нибудь флагом. Увидев нас, Роза выбежит нам навстречу, тоже размахивая флагом. Впрочем, нет, не флагом. Красной лентой.

«Роза слишком слаба, чтобы бегать», – мрачно напомнил мне мой внутренний голос.

Но мое воображение не желало его слушать, оно рисовало мне, как Роза впрыгивает на танк, и мы несемся на нем через поля к сияющему вдали, как бриллиант, Городу Света. Каким-то образом мы прямо на ходу оказываемся в удивительных, роскошных платьях. Спрыгиваем с танка и привязываем красную ленту к ветке яблони, растущей в парке Города Света…

«Роза не продержится столько времени без тебя», – сказал внутренний голос.

«Это продлится недолго, – возразила я ему. – Всего несколько недель, и освободители уже будут здесь».

Я все ворочалась и ворочалась на соломенной подстилке, за что получила пару пинков от женщин, спавших со мной на одних нарах. Правильно ли я поступаю, оставляя здесь Розу? Конечно, правильно. Было бы глупо погибать здесь вдвоем, ждать. Настроение Карлы вновь переменится, и тогда меня внесут в список, или я заболею, или… Да мало ли что может произойти! План Хенрика – лучшее, что можно придумать в такой ситуации. Нужно действовать, активно звать на помощь освободителей. А Роза… она настолько жертвенная натура, что первой стала бы меня уговаривать бежать с Хенриком, если бы знала. Я абсолютно уверена в этом.

Но внутренний голос не успокаивался, не унимался, и, что страшнее всего, я понимала, что он прав. Розе нужна не только надежда, чтобы дожить до нашего возвращения, ей уход нужен. Помощь.

«Ну, хорошо, – сказала я ему. – Я оставлю Розе не только надежду. Роза не единственная, кто способен к самопожертвованию. Я куплю ей шанс продержаться до нашего возвращения».

Когда в четыре тридцать утра раздался свисток и начали кричать капо, я уже была готова – насторожившаяся, сгорающая от нетерпения, полная решимости. Пользуясь суматохой, всегда царившей перед построением на утреннюю проверку, я, лавируя между барачными блоками, рванула в госпиталь. Пришло время попрощаться с Розой и объяснить ей, куда и почему я исчезаю.

Дверь госпиталя оказалась заперта.

Свистки становились громче. Времени у меня не было.

Я постучала в находившееся рядом с дверью окно, и в нем появилось лицо. Это была медсестра Утка. Я указала ей на дверь. Лицо Утки осталось тупым, без проблеска мысли. Я жестами показала, что мне нужно войти. Никакой реакции.

Я вытащила из-под своей головной повязки пару помятых сигарет.

– Они будут твоими, если ты позволишь мне повидать Розу, – тихо сказала я.

Лицо Утки исчезло, затем появилось вновь, теперь уже в другом окне. Утка изо всех сил налегла на раму, и окно слегка приоткрылось – на щелочку, не больше. Я подошла ближе. Мое дыхание слетало с губ облачками морозного пара.

– Дверь заперта, – покачала головой Утка.

– Я знаю! Так отопри ее!

– Не могу.

Я быстро оглянулась по сторонам. Времени у меня совсем не осталось. Окно было слишком маленьким, чтобы забраться через него внутрь, я никогда в такую дырку не пролезу.

– Тогда скажи ей, чтобы она сюда подошла. Позовешь?

– Не выйдет.

– Ну а хотя бы передать ей на словах ты можешь? Скажи Розе… – А что, собственно, я могу ей сказать? Что я покидаю ее после стольких месяцев, которые мы провели вместе? Что я собираюсь бежать из лагеря? Слишком велика опасность, что Утка раньше времени разболтает об этом повсюду. – Передай ей, что я была здесь, – слабым голосом сказала я. – Передай, что я приду, и… Впрочем, нет… ладно! Вот…

Еще раз оглянувшись по сторонам, я полезла под свое платье и осторожно вытащила из потайного кармашка квадратный конвертик, сложенный из вырванного листа «Мира моды». На одной стороне этого листа была реклама духов «Синий вечер», на другой – фотография пальто из серой шерсти. Утка внимательно следила за тем, как я разворачиваю бумагу. Блеснуло золото и стекло. Мое кольцо. Моя мечта о модном салоне. Моя надежда.

– Вот, возьми, это все, что у меня есть. Найди лекарства для Розы, купи ей витамины, еды, одеяло. Все, что сможешь. Присматривай за ней до тех пор, пока я не вернусь, слышишь? Обещай мне, что ты…

В щелку просунулась бледная рука, схватила кольцо и снова спряталась внутрь. И окно захлопнулось.

Проверка всегда длится целую вечность, но сегодня мне казалось, что она вообще не закончится никогда. Неужели все действительно случится, как задумано, и я смогу сбежать отсюда? У Розы есть кольцо, и с ней все будет в порядке. С Розой все будет в порядке, а мы, как обещал Хенрик, очень скоро сюда вернемся на танках – бум! – и весь проклятый Биркенау пылает, а я танцую на его развалинах.

Как только вновь раздались свистки и группы заключенных поспешили на работу, я тоже бросилась бегом к назначенному месту встречи. Рядом со мной бежал Хенрик, мой верный Пес.

– Следуй за мной, в нескольких шагах позади, – тихо сказал он. – И не смотри по сторонам, смотри вниз.

Хенрик заметил, что я колеблюсь, остановился и сказал, положив мне на плечи свои ладони:

– Посмотри на меня, Элла. Посмотри на меня! Ты все делаешь правильно, не сомневайся. Вместе мы с тобой сможем все.

– Вместе, – эхом откликнулась я.

Хенрик отпустил меня, повернулся и побежал дальше.

Мне было очень трудно бежать по Биркенау вслед за Хенриком, делая вид, что при этом не происходит ничего из ряда вон выходящего. Я ждала, что на нас набросятся собаки или охранники или все вместе.

И все это время я думала о Розе, о том, сколько еды и лекарств можно будет купить ей на то золотое кольцо. Наверняка достаточно, чтобы она продержалась до тех пор, пока я не вернусь сюда с армией славных освободителей! Но тут меня вдруг посетила ужасная мысль – а что, если Утка просто присвоит кольцо и ничего для Розы не сделает? Как же глупо было с моей стороны отдать ей мое сокровище! Конечно, Утка его придержит. Представляю, как смеялась бы надо мной Марта, узнай она о том, что я сделала! Она всегда твердила мне, что быть мягким глупо. И так оно и есть. Дура, дура, дура!

Мы забежали в какую-то темную хибару, где Хенрик заранее спрятал гражданскую одежду.

– Вот, переодевайся. Скорее, – сказал он. – Мы должны быть готовы к следующему этапу операции. И не смущайся, – добавил он, усмехнувшись. – Я на тебя не смотрю.

Я покраснела. До сих пор я еще никогда не оставалась в темноте наедине с мужчиной. И вообще одна я практически никогда не оставалась после того, как попала в Биркенау. Здесь вокруг постоянно были люди – женщины на работе, женщины на проверке, надзирательницы, капо… и Роза. Рядом всегда была Роза.

Хенрик повернулся спиной и начал застегивать кардиган, накинутый поверх рубашки. Я быстро сняла полосатое платье и принялась переодеваться в нормальную одежду. Низкого качества. Тонкая шерстяная юбка, хлопчатобумажная блузка и потертый джемпер. Туфли тоже оказались слишком тесными, на очень низких плоских каблуках. Такие туфли даже моя бабушка назвала бы безвкусным старьем. Но все равно мне эти туфли показались прекрасными. И одежда тоже.

– Я снова чувствую себя человеком, – прошептала я.

– Для меня ты всегда была человеком, – улыбнулся стоявший в тени Хенрик. – С той самой секунды, когда впервые сказала мне: «Я Элла, и я шью». А теперь ты выглядишь просто потрясающе. Именно такую девушку я всегда хотел видеть рядом с собой…

Снаружи послышались шаги, и Хенрик наклонился ближе, теперь я чувствовала у себя на щеке его горячее дыхание. Вдали прогудел паровоз. Железный конь, который унесет меня к свободе.

Еще несколько тревожных минут, а затем снаружи раздался условный сигнал. Пора. Размышлять больше некогда, нужно начинать действовать. Прощай, Биркенау. Прощай, Роза, – надеюсь, что ненадолго.

Здравствуй, Элла-снова-во-внешнем-мире! Здравствуй, жизнь!

Мы выбрались из Биркенау, избежав столкновения с охранниками, их псами и автоматами, проскочили за колючую проволоку и минное поле. Мы прятались среди ящиков и тюков одежды, загруженных в вагон из универмага, затем выскочили на станции, купили билеты на деньги, которые были у Хенрика, и там же пересели на нормальный пассажирский поезд. Ехали на своих местах, как нормальные люди.

Каждая минута, каждый новый километр приближали нас к свободе и к концу войны. Потом мы присоединились к армии освободителей. Пели победные песни, нас наградили медалями за храбрость, и мы стали героями. Вскоре мы возвратились в Биркенау и отыскали Розу. И все мы были счастливы.

Вот так все выглядело бы в фильме о нашем побеге.

В реальной жизни я все испортила. Совершенно. Все.

До конца жизни буду помнить лицо Хенрика, когда я сказала ему, что остаюсь. Он не верил. Не верил в такое предательство.

– Как же так? – хрипло спросил он. – Ты… просто сдашься? А как же слава, отвага, героизм?

Мне было мучительно тошно говорить ему о своем решении, потому что больше всего на свете мне хотелось покинуть Биркенау с его вонючим воздухом, охранниками и полосатыми. Больше всего на свете мне хотелось вдохнуть полной грудью воздух свободы и прыгать от радости.

Хенрик взял меня за плечи, сильно тряхнул и сказал:

– Ты же сгниешь здесь, Элла, которая шьет, как ты этого не понимаешь? Ты думаешь, будто шьешь здесь одежду, но на самом деле Биркенау – это фабрика, которая производит только страдания и смерть. Прошу тебя, передумай. Ты даже не представляешь, что значит для меня иметь в этой вонючей дыре такую подругу, как ты. Ты должна бежать вместе со мной. Моя семья… все… их больше нет. И никто не ждет меня там, по ту сторону колючей проволоки. И мне там не о ком позаботиться, кроме как о тебе.

Он плакал, на самом деле плакал, и я плакала тоже. Я обняла Хенрика и даже позволила ему поцеловать меня. Но не ушла с ним. Просто не могла.

Мне хотелось надеяться, что побег удался. Во всяком случае, Хенрика не повесили перед строем во время проверки, как обычно поступали с полосатыми, пытавшимися бежать. И окровавленный серый кардиган с дырками от пуль никто не принес в лагерь, чтобы пустить его на ветошь. Откуда я знала про кардиган? Ходила в барак для ветоши, спрашивала.

* * *

Я осталась здесь ради Розы.

На протяжении всего долгого рабочего дня в моечном цеху у меня тряслись руки. Я слышала паровозный гудок и надеялась, что он возвещает об удавшемся побеге Хенрика. Еще я слышала лай собак и крики людей. Но громче всего, перекрывая все эти шумы, стучало сердце в моей груди, переполненное какой-то дикой радостью от того, что я осталась. Пусть я вновь была полосатой, пусть я по-прежнему находилась за колючей проволокой, но все это перестало иметь для меня значение.

Никто не знал о том, что я готовилась к побегу, поэтому все думали, что я радуюсь без причины. Но причина для радости у меня была, была. Я мысленно предвкушала нашу новую встречу с Розой. Ждала, что посветлеет ее лицо, когда я прибегу в госпиталь после вечерней проверки. Скоро, скоро… Нужно всего лишь поработать и подождать еще двенадцать часов.

В лохани болтались чьи-то панталоны, а я… мысленно выбирала цвет ковров, которыми застелю пол в своем модном салоне. Нижние рубахи бултыхались в мыльной пене… а я мысленно развешивала в моем салоне портьеры, протирала хрустальные абажуры на лампах и заправляла нить в свою воображаемую швейную машину. Солнце опускалось в серый туман, а я… мысленно покупала сладкие булочки с глазурью в кондитерской лавке, той самой, что рядом с моим салоном. Срывала цветки, распустившиеся на яблоне в парке напротив. Выпроваживала последних заказчиков, потому что пора было закрывать салон.

Потом проверка. Дольше, чем обычно. Крики. Лай собак. Подсчет по головам. Пересчет.

И наконец свисток об окончании. Теперь я могла бежать к Розе. И я побежала, смешавшись с сотнями полосатых, спешащих рядом со мной в острых холодных лучах прожекторов, направленных на нас со сторожевых вышек.

Я бежала, а потом резко остановилась.

Все правильно, это был госпиталь, но почему дверь открыта настежь? И распахнуты окна?

Я осторожно вошла внутрь. Все нары были пусты, повсюду валялся какой-то мусор. Летели брызги грязной воды – это две похожие на ходячие скелеты женщины в полосатых платьях мыли швабрами пол. Точнее, просто размазывали грязь и распихивали ее по дальним темным углам.

– Что здесь произошло? – едва ворочая языком, спросила я.

Ближайшая ко мне женщина взглянула в мою сторону и опустила голову, а затем ответила тусклым, лишенным выражения голосом:

– Что произошло? Всех их занесли в список.

– В список? Но никто ничего про это не говорил! И скольких Они забрали?

Прежде чем ответить, женщина шлепнула свою швабру в ведро с темно-серой от грязи водой.

– Ты что, не расслышала? Всех. И больных, и медсестер к ним за компанию. Весь госпиталь зачистили. Всех, кто здесь был, увели.

Это не могло быть правдой!

Я прошагала вперед по жидкой, липкой грязи, дошла до нар, на которых еще совсем недавно лежала Роза. Ее протертое до дыр одеяло было сброшено с соломы на пол. На соломе лежала лишь скомканная головная повязка Розы.

– Увели? – слабо пискнула я моментально севшим голосом. – Куда увели?

Женщина шлепнула по полу мокрой шваброй и повернула голову к окну, за которым из высоких труб вырывалось пламя, странным закатом окрашивая давно почерневшее небо. Как там сказал Хенрик? Биркенау – это фабрика, которая производит только страдания и смерть. Страдание мне, а смерть…

У меня внезапно подогнулись ноги. Нет, это неправда, это не должно быть правдой! Они не могли просто так взять и занести в список всех больных и медсестер. Это было… было… совершенно обычным делом для Биркенау. Осталось только верить. Надеяться. Надеяться! Роза всегда надеялась.

И тут я опустила глаза вниз и увидела, что сама Роза потеряла надежду, потому что там, на полу, в жидкой грязи лежал брошенный намокший комочек.

Алая лента.