Дис ван Девендер взирал на Альму из-за заваленного бумагами стола своего кабинета.

Альма позволила ему себя разглядеть. Ее дядя не произнес ни слова с тех пор, как несколькими минутами ранее ее пригласили в его комнаты, не предложил он ей и стул. Но это была не грубость, просто он был голландцем и потому проявлял осторожность. Он оценивал Альму. Роджер сидел у ее ног, как кособокая маленькая гиена. Дядя Дис и на него взглянул внимательно. Обычно Роджер не любил, чтобы на него смотрели. Обычно, когда незнакомые люди смотрели на Роджера, тот поворачивался к ним спиной, вешал голову и печально вздыхал. Но, встретив взгляд доктора ван Девендера, Роджер вдруг сделал престранную вещь: отошел от Альмы, просеменил под стол и улегся там, опустив подбородок на ноги дяди. Альма в жизни не видела ничего подобного. Она даже собиралась что-то сказать, но ее дядя, которого, кажется, ничуть не беспокоило то, что на его ботинки улеглась дворняга, заговорил первым.

— Je hoeft er niet uit als je moeder, — сказал он. — На мать ты не похожа.

— Я знаю, — ответила Альма по-голландски.

— Зато ты просто копия этого своего папаши, — заметил он.

Альма кивнула. По его тону было ясно, что это очко не в ее пользу — то, что она была вылитый Генри Уиттакер. Впрочем, это никогда не было очком в ее пользу.

Дис ван Девендер еще немного поизучал женщину. Она тоже его изучала. Его лицо взволновало ее не меньше. Альма не была похожа на Беатрикс Уиттакер, тогда как этот человек, безусловно, был ее копией. Сходство было совершенно невероятным. Это было лицо ее матери, только постаревшее, мужское, с бородой и в данный момент украшенное подозрительной миной. (Хотя если сказать по правде, подозрительная мина лишь усиливала сходство.)

— Что стало с моей сестрой? — спросил он. — Мы следили за взлетом твоего отца, разумеется, как и все европейские ботаники, но о Беатрикс с тех пор ничего не слышали.

А она ничего не слышала о вас, подумала Альма, но вслух не сказала. Она не винила амстердамских родственников Беатрикс за то, что — в каком году это было? — с 1792 года те ни разу не пытались с ней связаться. Она знала натуру ван Девендеров: те были упрямы. У них никогда бы ничего не вышло. Ее мать ни за что бы не уступила.

— Моя мать прожила жизнь в достатке, — отвечала Альма. — Она была довольна жизнью. Разбила замечательный классический сад, ставший предметом восхищения всех в Филадельфии. Помогала отцу в компании, занимающейся импортом растений и торговлей лекарствами, до самой своей смерти.

— И когда она умерла? — спросил дядя тоном, больше подходящим полицейскому следователю.

— В июле тысяча восемьсот двадцатого, — ответила Альма.

Услышав дату, дядя поморщился.

— Как давно, — проговорил он. — Она умерла совсем молодой.

— Смерть была внезапной, — соврала Альма. — Она не страдала.

Он снова взглянул на нее, потом отхлебнул кофе из чашки и откусил кусочек жареной гренки, взяв ее с тарелки. Она, видимо, прервала его вечернюю трапезу. Сама Альма отдала бы что угодно, чтобы отведать жареных гренок. Они выглядели восхитительно, а пахли еще лучше. Когда в последний раз она ела гренки с корицей? Наверное, когда Ханнеке их для нее жарила. Но дядя Дис не предложил ей кофе и уж тем более не поделился своими прекрасными, золотистыми, истекающими маслом гренками.

— Хотите, я расскажу вам что-нибудь о вашей сестре? — наконец спросила Альма. — Насколько я понимаю, вы храните лишь детские воспоминания о ней. Я могла бы многое вам рассказать, если хотите.

Он не ответил. Она попыталась представить его таким, каким его всегда описывала Ханнеке: милым десятилетним мальчиком, который рыдал, когда его сестра бежала в Америку. Ханнеке много раз рассказывала, как Дис цеплялся за юбки Беатрикс, пока его не пришлось оторвать силой. Еще Ханнеке вспоминала, как отчитала тогда своего маленького братца Беатрикс, велев ему никогда больше не показывать миру свои слезы. Но Альме было трудно все это представить. Теперь дядя казался очень старым и очень угрюмым.

Она сказала:

— Я выросла среди голландских тюльпанов — это были «потомки» тех луковиц, которые мать привезла в Филадельфию отсюда, из «Хортуса».

Дядя по-прежнему молчал. Роджер сладко зевнул, пошевелился и улегся еще ближе к ногам Диса.

Через несколько секунд Альма решила сменить тактику:

— Вам также будет интересно узнать, что Ханнеке де Гроот до сих пор жива. Полагаю, вы знали ее много лет назад.

Теперь на лице старика промелькнуло нечто иное — изумление.

— Ханнеке де Гроот… — ошеломленно промолвил он. — А я о ней столько лет не вспоминал. Ханнеке де Гроот! Подумать только…

— Ханнеке по-прежнему жива и здорова, как вам, наверное, будет приятно узнать, — сказала Альма. Правда, говорила она отчасти наугад, ведь она не видела Ханнеке два с половиной года. — Она служит домоправительницей в поместье моего покойного отца.

— Ханнеке была горничной моей сестры, — сказал Дис. — Она попала к нам в дом совсем юной. А мне одно время была кем-то вроде кормилицы.

— Да, — отвечала Альма, — она и мне была кем-то вроде кормилицы.

— Значит, нам обоим повезло, — сказал он.

— Согласна. Я себя считаю счастливой отчасти потому, что мне выдалось провести так много лет рядом с Ханнеке. Она воспитывала меня наравне с родителями.

Дядя снова посмотрел на Альму. На этот раз Альма не стала нарушать молчание. Она смотрела, как дядя цепляет вилкой кусочек гренки и макает его в кофе. Он не спеша прожевал кусок, не уронив ни крошки. Она должна была непременно выяснить, где можно взять точно такие же гренки.

Наконец Дис ван Девендер вытер губы полотняной салфеткой и проговорил:

— Ваш голландский не слишком ужасен.

— Благодарю вас, — ответила Альма. — В детстве я много говорила.

— Целы ли ваши зубы?

— Вполне, благодарю, — промолвила женщина. Ей нечего было скрывать от этого человека.

Он кивнул:

— У всех ван Девендеров хорошие зубы.

— Им повезло с наследственностью.

— Кроме вас, были ли у моей сестры еще дети?

— Еще одна дочь — приемная. Моя сестра Пруденс. Сейчас она заведует школой, расположенной в старом поместье отца.

— Приемная, — повторил он. Кажется, его позиция по этому поводу была нейтральной.

— Моя мать не отличалась плодовитостью, — пояснила Альма.

— А вы? — спросил он. — У вас есть дети?

— Я, как и моя мать, не отличаюсь плодовитостью, — сказала Альма. Это было значительным преуменьшением, но, по крайней мере, она ответила на вопрос.

— А муж у вас есть? — спросил он.

— Он умер, к сожалению.

Дядя Дис кивнул, но не выразил соболезнований. Это позабавило Альму: мать ее отреагировала бы так же. Факты — всего лишь факты. Смерть — всего лишь смерть.

— А вы? — спросила она. — Существует ли миссис ван Девендер?

— Она умерла, — отвечал он.

Она, как и он, кивнула. Это было чуточку похоже на извращение, но она получала истинное удовольствие от этого откровенного, прямого и бесцельного разговора. Не представляя, чем все это кончится и суждено ли ее судьбе переплестись с судьбой этого старика, она, тем не менее, чувствовала, что ступает по знакомой территории — голландской территории, территории ван Девендеров, — и это приносило ей глубокое удовлетворение. Она давно уже не ощущала себя настолько в своей тарелке.

— Надолго ли вы намерены остаться в Амстердаме? — спросил Дис.

— Навсегда, — отвечала Альма.

Это застигло его врасплох.

— Если вы пришли просить милостыню, — проговорил он, — нам нечего вам предложить.

Она улыбнулась. Ах, Беатрикс, подумала она, как же мне тебя не хватало все эти годы.

— В деньгах я не нуждаюсь, — ответила она. — Отец хорошо меня обеспечил.

— Тогда какова цель вашего пребывания в Амстердаме? — спросил дядя с нескрываемой враждебностью.

— Я хочу работать здесь, в ботаническом саду «Хортус».

Теперь он не на шутку всполошился.

— Святые небеса! — воскликнул он. — И кем же вы можете быть?

— Ботаником, — отвечала она, — а именно бриологом.

— Бриологом? — изумленно повторил он это слово. — Но что вы можете знать о мхах?

Тут Альма не выдержала и рассмеялась. И это было так чудесно — смеяться. Она уже не помнила, когда смеялась в прошлый раз. Она так сильно смеялась, что ей пришлось даже ненадолго закрыть лицо руками, чтобы унять свое веселье. Все это лишь сильнее встревожило ее бедного старого дядюшку. Так она себе не поможет.

Ну почему она решила, что он о ней слышал? Все ее дурацкая гордость!

Альма успокоилась, вытерла слезы и улыбнулась.

— Я понимаю, как вы удивлены, дядя Дис, — промолвила она. — Прошу меня простить. Я хочу, чтобы вы поняли: я женщина независимая и могу сама себя обеспечить. Я приехала сюда не для того, чтобы каким-либо образом нарушить течение вашей жизни. Однако так уж сложилось, что я обладаю определенными качествами — как ученый и классификатор, — которые, возможно, пригодятся такому заведению, как ваше. Могу откровенно заявить, что для меня стало бы величайшим удовольствием и радостью провести остаток своих дней здесь, посвятив время и силы учреждению, сыгравшему столь видную роль как в истории ботаники, так и в истории моей семьи. — Альма взяла сверток в коричневой бумаге, который держала под мышкой, и положила на край стола. — Я не стану просить вас поверить мне на слово, дядя, — проговорила она. — В этом свертке — теория, над которой я трудилась последний год или около того; она основана на исследованиях, что я веду вот уже тридцать лет. Некоторые идеи, возможно, покажутся вам слишком смелыми, однако я попрошу вас прочесть этот труд непредвзято и — стоит ли говорить? — никому о нем не рассказывать. Даже если вы не согласитесь с моими выводами, вы, по крайней мере, получите представление о том, какой из меня ученый. Прошу, отнеситесь к этому труду с уважением, ибо он все, что у меня есть… он и есть я.

Дис ван Девендер ничего не ответил.

— Полагаю, вы читаете по-английски? — спросила его Альма.

Он поднял одну седую бровь, точно желая сказать: серьезно, женщина, ну окажи хоть каплю уважения.

Прежде чем вручить маленький сверток дяде, Альма взяла со стола карандаш и спросила:

— Вы позволите?

Он кивнул, и она нацарапала пару строк на обертке.

— Здесь название и адрес гостиницы, где я в данный момент живу, — она рядом с портом. Прочтите этот документ, не торопясь, и дайте знать, если захотите поговорить со мной снова. Если же я ничего не услышу от вас в течение недели, то вернусь сюда, заберу свой труд, сердечно распрощаюсь с вами и пойду своей дорогой. После этого, обещаю, я больше не стану беспокоить ни вас, ни кого-либо из вашей семьи.

Пока Альма все это говорила, ее дядя поддел вилкой еще одну маленькую треугольную гренку. Но вместо того, чтобы отправить ее в рот, он наклонился и предложил угощение Роджеру, по-прежнему поглядывая на Альму и делая вид, что слушает ее со всем вниманием.

— О нет, прошу вас, будьте осторожны… — Альма встревоженно склонилась к столу.

Она хотела предупредить дядю, что у пса ужасная привычка кусать всех, кто пытается его накормить, но не успела она проронить и слова, как Роджер поднял голову и аккуратно, как благовоспитанная дама, снял гренку с корицей с зубцов вилки.

— Бог ты мой, — отодвигаясь, подивилась Альма.

Дядя так ничего и не сказал по поводу пса, вот Альма и оставила эту тему. Она подобрала юбки и собралась идти.

— Было очень приятно познакомиться с вами и увидеть ваше лицо, — проговорила она. — Честно, дядя Дис, эта встреча значила для меня больше, чем вы думаете. Видите ли, у меня раньше никогда не было дяди. Надеюсь, вам понравится моя работа и вы не будете слишком шокированы. Ну, хорошего дня.

В ответ он лишь кивнул.

Альма направилась к двери.

— Пойдем, Роджер, — промолвила она, не оборачиваясь.

Она подождала, придержав дверь, но пес не пошевелился.

— Роджер, — более твердо промолвила Альма и повернулась взглянуть на него. — Пойдем же.

Но пес по-прежнему не шевелился, лежа у ног дяди Диса.

— Иди же, собачка, — проговорил Дис не слишком убедительно и не пошевелившись ни на дюйм.

— Роджер! — воскликнула Альма, наклонившись, чтобы лучше разглядеть его под столом. — Пошли же, хватит дурить!

Никогда раньше ей не приходилось его звать — он всегда просто шел следом. Но сейчас он прижал уши и застыл. Он не собирался уходить.

— Он никогда себя раньше так не вел, — извинилась она и снова подошла к столу. — Я его унесу.

Но ее дядя медленно поднял руку.

— А что, если ваш маленький дружок пока останется у меня на пару дней? — предложил он спокойным голосом, будто это ничего для него не значило. При этом он даже не смотрел Альме в глаза. Но всего на мгновение он вдруг стал похож на очень маленького мальчика, который пытается уговорить мать разрешить взять дворняжку.

Ага, подумала Альма. Вот теперь я вижу, какой ты.

— Конечно, — отвечала она. — Вы уверены, что он не доставит хлопот?

Дис ван Девендер снова пожал плечами — сама невозмутимость — и подцепил вилкой еще один кусочек гренки.

— Мы как-нибудь справимся, — сказал он и снова покормил собаку — прямо с вилки.

Альма быстрым шагом вышла из ботанического сада «Хортус» и направилась в сторону своей гостиницы в порту. Ей не хотелось брать наемный экипаж: она была слишком возбуждена, чтобы сидеть неподвижно в повозке. Она чувствовала себя ничем не обремененной, беспечной, слегка взбудораженной и по-настоящему живой. И голодной. Она все поворачивала голову и по привычке искала Роджера, но тот не семенил за ней, как обычно. Боже правый, она только что оставила свою собаку и труд всей своей жизни в кабинете этого человека, поговорив с ним всего каких-то пятнадцать минут!

Что за встреча! И что за риск!

Но она должна была пойти на этот риск, ведь именно здесь ей хотелось сейчас находиться — если не в «Хортусе», то в Амстердаме или, по крайней мере, в Европе. Она ужасно скучала по Северному полушарию, пока была в Южных морях. Скучала по смене времен года и яркому, ослепительному зимнему солнцу. По суровым испытаниям холодного климата и нелегким испытаниям для ума. Она поняла, что просто не создана для жизни в тропиках, что жизнь эта не подходит ни ее организму, ни ее темпераменту. Некоторые любили Таити, потому что остров казался им раем, местом, не изменившимся с начала времен, но Альма Уиттакер не хотела жить в том времени; она хотела жить в мире современном, на самом гребне научного прогресса. Ей не хотелось жить в краю призраков и духов; она мечтала о мире телеграфов, поездов, изобретений, теорий и науки, где все менялось ежечасно. Она мечтала успевать за всеми изменениями в человеческом мире, какими бы стремительными они ни были. Мало того, ей очень хотелось снова начать работать, и делать это в серьезном окружении, в компании умных и знающих людей. Она мечтала о роскоши обладания книжными полками, стеклянными баночками для коллекционирования образцов, бумагой, которая бы не рассыпалась от плесени, и микроскопами, которые не исчезали бы в ночи. Она мечтала о возможности читать последние научные журналы. И об общении с высокоинтеллектуальными людьми.

Но больше всего Альма мечтала о семье, причем не о любой семье, а такой, в которой выросла: о проницательных, интересных, умных людях. Ей хотелось снова ощутить себя одной из Уиттакеров, снова быть окруженной Уиттакерами. Но Уиттакеров в мире больше не осталось (за исключением Пруденс Уиттакер… Диксон, разумеется, которая в этот момент, по всей видимости, занималась своей школой, и тех членов бедовой семейки отца, что еще не сгнили в английских тюрьмах). Поэтому теперь она хотела быть окруженной ван Девендерами. Если те согласились бы ее принять.

Но что, если они ее не примут? Естественно, такой риск нельзя было исключать. Ван Девендеры — те, что остались, — вероятно, вовсе не жаждали ее общества так, как жаждала она. Они могли и не принять ее предложение сотрудничать с ними в «Хортусе». Могли воспринять ее как непрофессионала. Альма играла в опасную игру, оставив свой трактат у дяди. Его реакция на ее труд могла быть любой — от скуки (мхи Филадельфии?) до оскорбленного религиозного чувства (непрерывное творение?) и свойственной ученым настороженности (теория, объясняющая весь природный мир?). Альма знала, что своим трудом рискует выставить себя безрассудной, заносчивой и наивной, анархисткой, слегка смахивающей на французского философа. Однако ее трактат был прежде всего отображением ее способностей, а она хотела, чтобы ее семья знала, на что она способна, если уж им предстоит друг друга узнать.

Как бы то ни было, решила Альма, если ван Девендеры и ботанический сад «Хортус» отвергнут ее, она справиться с обидой и будет жить дальше. Возможно, поселится в Амстердаме, несмотря ни на что, или вернется в Роттердам, а может, переедет в Лейден, чтобы жить рядом с великим университетом. А кроме Голландии всегда остается Франция или Германия. Она сможет найти себе место где-нибудь еще, может, даже в другом ботаническом саду. Женщине это сделать сложно, но не невозможно, особенно с учетом отцовской репутации и влияния Дика Янси: они придадут ей вес. Альма знала всех известных профессоров бриологии в Европе, со многими годами переписывалась. Она найдет их и попросится к кому-нибудь в ассистенты. Или всегда может начать преподавать — не в университете, конечно, но место репетитора непременно найдется. Она сможет учить — если не ботанике, то языкам. Бог свидетель, языков она знает достаточно.

Альма часами бродила по городу. Она была не готова вернуться в гостиницу. Не могла представить, как сегодня уснет. Она и скучала по Роджеру, и чувствовала себя приятно необремененной, когда он не семенил рядом. Она пока не успела запомнить карту Амстердама наизусть и петляла по городу с причудливыми очертаниями, теряясь и снова находя дорогу; бродила по улицам города, изрезанного пятью огромными извилистыми каналами. Она снова и снова пересекала их по мостам, чьих названий не знала. Прогулялась вдоль канала Херенграхт, по обе стороны которого стояли красивые домики с торчащими трубами и выступающими фронтонами. Прошла мимо Королевского дворца. Отыскала центральный почтамт. Нашла кафе, работавшее допоздна, где смогла заказать себе целую тарелку жареных гренок — ни одно блюдо в жизни не казалось ей таким вкусным — и прочла «Еженедельник Ллойда», наверное забытый за столиком каким-нибудь британским путешественником.

С наступлением ночи Альма вышла из кафе и зашагала дальше. Она шла мимо древних церквей и новых театров. Видела таверны, бары, увеселительные заведения и кое-что похуже. Видела старых пуритан, одетых в короткие плащи, украшенные воротниками с рюшами, — вид у них был такой, будто они перенеслись сюда прямиком из времен Карла Первого. Видела молодых женщин с обнаженными руками, которые заманивали мужчин в темные подъезды. Видела и чувствовала запах концерна по производству консервированной сельди. Вдоль каналов выстроились плавучие домики с их скромными растениями в горшках и спящими кошками. Она прогулялась по еврейскому кварталу и увидела мастерские ювелиров. Ей встретились приюты и сиротские дома, типографии, банки и огромный цветочный рынок с закрытыми на ночь воротами. Даже в такой поздний час она повсюду ощущала торговый гул.

Амстердам, который был построен на сваях и поддерживался системой насосов, шлюзов, клапанов, землечерпалок и дамб, казался Альме не городом, а отлаженным механизмом, триумфом человеческой инженерной мысли. Трудно было представить другое место, где в ходу было столько изобретений. Это был идеальный город. Он воплощал собой все достижения человеческого разума. Ей хотелось остаться здесь навсегда.

Когда она наконец вернулась в гостиницу, было уже далеко за полночь. Она стерла ноги в новых туфлях. Ее поздний стук в дверь был встречен хозяйкой не слишком благосклонно.

— Где ваша собака? — спросила она.

— Оставила у друга.

— Хм… — буркнула старуха и взглянула на Альму с таким неодобрением, будто та только что сообщила ей, что продала пса цыганам.

Она вручила Альме ее ключ:

— И чтобы никаких мужчин в номере сегодня ночью не было, поняли?

Ни сегодня, ни завтра, милая моя, подумала Альма. Но спасибо хоть за то, что предположила, будто такое возможно.

На следующее утро Альму разбудил грохот в дверь. Это была хозяйка гостиницы.

— Вас там карета ждет, дамочка! — проорала старуха неприятным голосом.

Альма, спотыкаясь, подошла к двери.

— Но я не заказывала карету, — удивилась она.

— Что ж, а она вас ждет, — прокричала старуха. — Так что одевайтесь. Кучер говорит, что без вас не уедет. И чтобы сумки свои взяли. Он уже заплатил за ваш номер. Не знаю, с чего вдруг люди решили, будто я им тут посыльным заделалась.

Альма неторопливо оделась и собрала две свои маленькие сумки. Не спеша заправила кровать — то ли из-за природной опрятности, то ли чтобы потянуть время. Что за карета? Ее что, арестовывают? Высылают? Или это какое-то мошенничество, обман для туристов? Но она же не туристка.

Она спустилась и обнаружила внизу хорошо одетого кучера, поджидавшего ее у скромного частного экипажа.

— Доброе утро, мисс Уиттакер, — произнес он и отсалютовал, коснувшись полы своей шляпы.

Взяв ее сумки, забросил их на сиденье спереди. У Альмы возникло ужасное предчувствие, что ее сейчас посадят на поезд.

— Простите, — сказала она, — но я не вызывала экипаж.

— Меня прислал доктор ван Девендер, — проговорил кучер, открывая дверь. — Заходите же, он ждет вас и очень хочет вас видеть.

Почти час они петляли по городу по направлению к ботаническому саду. Альме показалось даже, что пешком она дошла бы быстрее. И будь она менее взволнованна, то могла бы дойти и пешком. Наконец кучер высадил ее у элегантного кирпичного дома за «Хортусом», на Плантаге-Парклаан.

— Идите же, — бросил он через плечо, возясь с ее сумками. — Доктор ван Девендер живет здесь. Входите без стука — дверь открыта. Говорю же вам, он вас ждет.

Это было очень странно — входить в чей-то дом без приглашения, но Альма сделала так, как ей велели. К тому же этот дом был ей не совсем чужим. Если она не ошиблась и верно все помнила по рассказам и описаниям Ханнеке, в этом доме родилась ее мать.

Одна из дверей, ведущих из парадного холла, была открыта; женщина заглянула внутрь. Это была гостиная. Ее дядя сидел на диване и ждал ее.

Первое, что она заметила, был пес Роджер, который — о чудо! — лежал у дяди на коленях, свернувшись клубком.

Второе, что она заметила, был ее трактат, который дядя Дис держал в правой руке, слегка уперев его в спину Роджера, будто пес был портативным письменным столом.

Третье, что она заметила, — что лицо ее дяди было мокрым от слез. Воротник его рубашки тоже промок. И борода была мокрой насквозь. Его подбородок дрожал, а глаза ужасно покраснели. Он выглядел так, будто плакал часами.

— Дядя Дис! — воскликнула Альма и бросилась к нему. — Что стряслось?

Старик сглотнул и взял ее за руку. Его ладонь была горячей и влажной. Он был очень взволнован и поначалу не мог даже говорить. Он крепко вцепился ей в пальцы и долго не отпускал.

Наконец другой рукой дядя поднял трактат.

— Ох, Альма, — проговорил он, даже не пытаясь утереть слезы. — Благослови тебя Бог, дитя. Ты унаследовала материнский ум.