Альма Уиттакер прибыла в Голландию в середине июля 1854 года.

Она провела в плавании больше года. Это было нелепое путешествие — точнее, несколько нелепых путешествий, следовавших одно за другим. Она покинула Таити в середине апреля 1853 года на борту французского грузового судна, направлявшегося в Новую Зеландию. В Окленде вынуждена была прождать два месяца, пока не нашла голландский торговый корабль, согласившийся взять ее пассажиром до Мадагаскара. Ее попутчиком в этом плавании стало большое стадо овец и крупного рогатого скота. С Мадагаскара она отправилась в Кейптаун на немыслимо древнем голландском флейте — судне, являвшемся символом лучших достижений кораблестроения семнадцатого века. (Это был единственный отрезок ее путешествия, когда ей казалось, что она действительно может умереть.) После Кейптауна Альма медленно двинулась вверх, вдоль западного берега африканского континента, остановившись в Аккре и Дакаре, чтобы сделать пересадку. Там она нашла еще один голландский торговый корабль, плывший туда, куда ей было нужно: сначала на Мадейру, потом в Лиссабон, через Бискайский залив, Ла-Манш и до самого Роттердама. В Роттердаме она купила билет на пассажирский пароход (на пароходе она плавала впервые), который и повез ее вверх и вокруг побережья Нидерландов, в конце концов свернув вниз по Зейдер-Зе к Амстердаму. Там 19 июля 1854 года она наконец сошла на берег.

Возможно, Альма бы добралась туда скорее, если бы не взяла с собой пса Роджера. Но он был с ней, потому что, когда пришло время уезжать с Таити, она поняла, что просто неспособна оставить его там. Кто еще позаботится о Роджере в ее отсутствие, ведь он никому не нравился? Кто станет рисковать быть укушенным, лишь бы его накормить? Она даже не была до конца уверена, что банда Хиро его не съест, стоит ей лишь уехать. (Мяса в Роджере было немного, спору нет, но тем не менее ей было невыносимо даже представить, как он вращается на вертеле.) А главное, этот пес был последней осязаемой ниточкой, связывавшей Альму и ее мужа. Шестое чувство подсказывало ей, что Роджер, скорее всего, был там, в фаре, когда Амброуз умер. Альма представляла себе неподвижную маленькую собачку, стоявшую на страже в комнате в последние часы Амброуза и лаем отгонявшую призраков и демонов, окружавших его в эти страшные мгновения. Лишь по одной этой причине она чувствовала себя обязанной оставить Роджера у себя.

К сожалению, немногие морские капитаны были рады видеть на борту мрачную и недружелюбную островную собачку. Некоторые из них сразу отказывались, просто увидев Роджера, и уплывали без Альмы, значительно задержав тем самым ее отъезд. Но даже те, кто соглашался взять Роджера с собой, требовали двойную плату. И Альма платила. Она распорола потайные карманы своего дорожного платья и доставала золото, по монете за раз. Она припасла его напоследок, чтобы всегда оставался шанс откупиться.

То, что ее путешествие оказалось столь тягостно долгим, Альму ничуть не волновало. Напротив, она дорожила каждым часом и радовалась долгим месяцам уединения на незнакомых кораблях и в чужестранных портах. С тех пор как она чуть не утонула в заливе Матавай во время свирепого матча по хару раа пуу, Альма погрузилась в размышления и не хотела, чтобы что-то отвлекало ее от ее дум. Мысль, поразившая ее на глубине с силой откровения, поселилась в ней, и от нее было уже не избавиться. Альме не всегда удавалось определить, то ли эта мысль гналась за ней, то ли она гналась за мыслью. Иногда мысль казалась живым существом, притаившемся в недрах ее сна, оно то приближалось, то исчезало, то появлялось снова. Целыми днями женщину преследовала эта мысль, и она лихорадочно исписывала страницу за страницей в своем дневнике. Даже по ночам, когда Альма пыталась уснуть, ее ум столь беспощадно следовал за этой мыслью, что каждые несколько часов Альма просыпалась и чувствовала необходимость сесть в кровати и писать еще и еще.

Надо сказать, что ее самой сильной стороной был не писательский талант, хотя к этому времени она написала две — почти три — книги. Она никогда не притворялась, что умеет писать. Ее книги о мхах никто не стал бы читать для удовольствия; да что там, их никто бы и не смог прочитать, кроме небольшой группы бриологов. Нет, ее самой сильной стороной был талант классификатора: бездонная память, удерживавшая в себе все видовое разнообразие, и непреклонное стремление раскладывать все на мельчайшие составляющие. Прежние книги Альмы больше всего были похожи на простое перечисление и сравнение различных видов и родов мха. Рассказывать она не умела. Но теперь, с тех пор как в тот день она пробила своей силой воли себе путь на поверхность, Альме казалось, что ей есть что рассказать, и повествование это было поистине эпическим. Было оно и трагичным, но зато объясняло многое из происходящего в природном мире. По правде говоря, Альме казалось, что оно объясняет все.

Вот о чем хотела рассказать Альма — в мире природы царит жестокость, в нем все живые существа, большие и маленькие, соревнуются за право обладать ограниченными ресурсами с одной лишь целью — выжить. В этой борьбе за существование выживают сильнейшие, слабых же стирают с лица Земли.

Разумеется, сама по себе идея не была оригинальной. Ученые уже несколько десятилетий как пользовались выражением «борьба за выживание». Этими словами Томас Мальтус описывал силы, приводящие к резкому увеличению и падению численности населения на протяжении всей человеческой истории. Оуэн и Лайель также использовали этот термин в своих трудах по исчезновению видов и геологии. Борьба за выживание была в теории Альмы пунктом давно очевидным. Однако в ее теории был неожиданный поворот. Альма предполагала — и со временем уверилась в своем предположении, — что борьба за выживание, продолжающаяся в течение длительного времени, не просто определяла жизнь на Земле — она создала жизнь на Земле. Ошеломляющее разнообразие живых существ на Земле появилось именно благодаря ей. Борьба за выживание была причиной этого разнообразия. Она объясняла все самые неразрешимые загадки биологии: различия между видами, вымирание и трансмутацию видов. Борьба объясняла всё.

Планета была местом, где ресурсов на всех не хватало. Конкуренция за эти ресурсы была постоянной и ожесточенной. Те, кому удавалось выдержать жизненные испытания, справлялись с этим благодаря той или иной заложенной в них черте (или даже мутации), из-за которой становились более выносливыми, прозорливыми, находчивыми и жизнеспособными, чем все остальные. И стоило проявиться этим отличиям, дающим выжившим особям преимущество, как они получали возможность передать свои полезные черты потомству, а то, в свою очередь, могло насладиться своим положением доминирующего вида, но только до появления другого — превосходящего их — вида или до исчезновения необходимого для жизни ресурса. В ходе этой, никогда не заканчивающейся битвы за выживание сам вид неизбежно менялся.

Идеи Альмы напоминали то, что астроном Уильям Хершель назвал «непрерывным творением»: понятие о чем-то одновременно и вечном, и изменяющемся. Но по мнению Хершеля, творение могло быть непрерывным лишь в космическом масштабе, а Альма полагала, что творение непрерывно повсюду, для всех существ во Вселенной, даже для микроорганизмов, даже для людей. Ведь препятствия возникали постоянно и везде, и с каждой секундой условия в природном мире изменялись. Кто-то получал преимущества; кто-то терял. Периоды изобилия сменяли периоды хиайя — голодные времена. В неудачных обстоятельствах любой вид мог исчезнуть. Но в благоприятных обстоятельствах любой вид мог мутировать. Исчезновение и мутация — эти процессы происходили в глубокой древности и происходят по сей день, они будут происходить до конца времен — и если это не «непрерывное творение», думала Альма, то что же еще?

Она была уверена в том, что борьба за существование также сформировала физиологию и судьбу человека. Альма подумала, что нет лучшего тому подтверждения, чем Завтра Утром, чья семья погибла от неизвестных болезней, завезенных с приходом европейцев на Таити. Его народ почти вымер, но по какой-то причине Завтра Утром остался в живых. Что-то заложенное в его природе позволило ему выжить, хотя Смерть собирала урожай обеими руками, забирая с собой всех вокруг. Однако Завтра Утром выстоял, выжил и произвел потомство, которое, безусловно, унаследует его сильные качества и необъяснимую устойчивость к болезням. Подобные события и формировали физиологию вида.

Мало того, подумала Альма, борьба за выживание определяла внутреннюю жизнь человека. Завтра Утром был верующим язычником, а стал верующим христианином, ибо он был хитер и в нем силен был инстинкт самосохранения; он видел, в каком направлении развиваются события. Он предпочел прошлому будущее. В результате его прозорливости дети Завтра Утром будут процветать в новом мире, где их отец обладает властью и окружен почитателями. (Или, по крайней мере, процветать до тех пор, пока не столкнутся с очередной волной препятствий. Тогда уже им придется самим прокладывать себе путь. Это будет их битва, и никто их от этого не избавит.)

С другой стороны, взять Амброуза Пайка — человека, от Бога наделенного огромным талантом, уникальностью, красотой и изяществом, но не наделенного способностью переносить невзгоды. Амброуз ошибся в своем понимании мира. Он хотел видеть мир раем, хотя на самом деле мир — поле боя. Всю жизнь он провел, мечтая о вечном, постоянном и чистом. Он желал жить по беззаботному уставу ангелов, но был связан, как и все мы, суровыми законами Земли. Таким образом, как было хорошо известно Альме, в борьбе за выживание не всегда побеждали самые красивые, талантливые и одухотворенные; порой это были самые безжалостные, или самые удачливые, или просто самые упрямые.

И ключ к выживанию во всех ситуациях был один — терпеть жизненные испытания как можно дольше. Шансы выжить были невыносимо малы, ибо мир представлял собой не что иное, как череду бедствий и нескончаемый, пылающий костер страданий. Но те, кому удавалось противостоять этому миру, формировали его облик — и в то же время под влиянием этого мира меняли свой.

Альма назвала свою идею «теорией обусловленных соперничеством мутаций» и верила, что сумеет ее обосновать. Разумеется, она не могла обосновать ее, используя в качестве примеров Завтра Утром и Амброуза Пайка, хотя для нее им предстояло навсегда остаться красочными, романтическими, даже великими фигурами. Но упоминать их было бы ненаучно.

Однако теорию можно было обосновать на примере мхов.

Писала Альма быстро и много. Не останавливалась, чтобы перечитать заметки, а просто рвала старые черновики и начинала с нуля, и так почти каждый день. Медленнее писать она не могла — ей было неинтересно писать медленнее. Как горький пьянчуга, который может бежать и не падать, но не может идти и не падать, она смогла бы изложить свою идею, лишь разогнавшись и не видя ничего вокруг. Она боялась замедлить темп и писать осторожнее, так как опасалась споткнуться, утратить решимость или — чего хуже! — потерять мысль.

Чтобы рассказать эту историю — историю трансмутации видов, показанную на примере многолетних наблюдений за мхами, — Альме не нужны были ее заметки, доступ к своей старой библиотеке в «Белых акрах» или к своему обширному гербарию, ведь обширные знания о классификации мхов уже обосновались в ее голове; каждый уголок ее черепной коробки был наполнен фактами и деталями, которые она прекрасно помнила. Она также имела в своем распоряжении (точнее, ее мозг имел в распоряжении) все идеи, почерпнутые из многочисленных трудов, написанных по трансформации видов и геологической эволюции за последний век. Ее ум напоминал огромное хранилище с бесчисленными полками, забитыми тысячами книг и множеством ящиков, расставленных по разделам в алфавитном порядке. Альме не нужна была библиотека — она сама была библиотекой.

В течение первых нескольких месяцев своего путешествия она записала и переписывала фундаментальные принципы своей теории, прежде чем наконец не решила, что окончательно свела их до следующих десяти. Итак, она была убеждена:

1. Что вода и суша на поверхности Земли не всегда находились там, где находятся сейчас.

2. Что, судя по окаменелостям, мхи пережили все геологические эпохи, начиная с Сотворения мира.

3. Что, видимо, мох пережил эти разнообразные геологические эпохи благодаря процессу адаптивных изменений.

4. Что мох способен изменять свою судьбу, меняя свое местоположение (к примеру, перемещаясь в более благоприятный климат) или же свою внутреннюю структуру (что и есть трансмутация).

5. Что трансмутация мхов за века выражалась в процессе избавления от одних качеств и приобретения других, и качеств этих было почти бесчисленное множество; это привело к появлению таких адаптационных механизмов, как повышенная устойчивость к затоплению водой, снижение зависимости от солнечного света и способность оживать после многолетней засухи.

6. Что уровень изменений внутри колоний мха и масштаб этих изменений так существенны, что наводит на мысль о постоянной мутации.

7. Что в основе этого состояния постоянной мутации лежат механизм соперничества и борьба за выживание.

8. Что прежде чем стать мхом, мох почти несомненно был чем-то другим (скорее всего, водорослями).

9. Что поскольку мир продолжает изменяться, со временем мох, возможно, снова станет чем-то другим.

10. Что все, что справедливо для мха, справедливо и для всех живых существ.

Теория Альмы даже ей самой казалась смелой и рискованной. Она знала, что ступила на опасную территорию, и не только с точки зрения религии (как раз это ее особо не волновало), но и с точки зрения науки. Она знала, что рискует попасть в ловушку, поглотившую в свое время многих великих французских философов, а именно в ловушку l’esprit de systeme, когда мыслитель придумывает грандиозное и захватывающее объяснение законов Вселенной и пытается подогнать под это объяснение все факты и аргументы, даже если это противоречит логике. Но Альма была уверена, что ее теория логична. Сложнее всего было аргументировать это на бумаге.

Корабль был лучшим местом на свете, чтобы писать, а еще лучше — несколько кораблей, сменяющих друг друга и неторопливо рассекающих безлюдные океанские воды. Альме никто не мешал. Пес Роджер лежал в углу ее каюты и смотрел, как она работает; он часто дышал, почесывался и порой выглядел так, будто в жизни его постигло огромное разочарование — впрочем, он делал бы все это в любом месте, где бы они ни оказались. По ночам он иногда забирался к ней на кровать и спал у нее в ногах. Иногда он будил Альму, тихо повизгивая во сне, и тогда она вставала и писала еще несколько часов.

Сформулировав десять основных принципов своей теории, Альма изложила историю войны мхов из «Белых акров». Она написала о том, как в течение двадцати шести лет была свидетелем продвижения и отступления нескольких конкурирующих колоний мха на одном поле с валунами у края леса. Особенно ее интересовал дикранум, так как именно этот род мха демонстрировал самое обширное количество вариаций в семействе моховидных. Альме были известны виды дикранума с коротким и невзрачным ворсом, а также украшенные экзотической бахромой. Она знала виды с прямыми и скрученными листьями; те, что жили лишь на гниющих бревнах рядом с камнями, и те, что выбирали себе самые солнечные верхушки высоких валунов; те, что плодились в стоячей воде, и те, что особенно агрессивно разрастались там, где имелся помет белохвостого оленя.

За десятки лет исследований Альма заметила, что различные виды дикранума с самыми схожими признаками растут рядом. Она утверждала, что это не случайность — что за тысячелетия суровой конкуренции за солнечный свет, почву и воду у растений вынужденно появились мельчайшие адаптационные механизмы, дающие им пусть небольшое, но преимущество над соседями. Именно поэтому на одном валуне можно было обнаружить три или четыре разновидности дикранума, и именно поэтому каждая из них чем-то отличалась от других, каждая нашла свою нишу в этой замкнутой тесной среде, и каждая оберегала свою территорию посредством слегка отличающегося адаптационного механизма. Механизмы эти не представляли собой что-то экстраординарное (мху необязательно было цвести, плодоносить, отращивать крылья, наконец); разновидностям мха достаточно было отличаться хоть чем-то, чтобы одержать верх над соперниками, а на Земле не было соперника опаснее того, что рос прямо у тебя под боком. Самые ожесточенные войны всегда велись дома.

Альма в подробнейших деталях пересказала ход битв, которые тянулись десятилетиями и победы в которых измерялись дюймами. Поведала о том, как колебания погоды в течение этих десятков лет давали одному виду преимущество над другим; как птицы влияли на судьбу мха и как с падением старого дуба, стоявшего у изгороди пастбища, в одночасье изменился характер тени — и вся вселенная поля с валунами тоже изменилась.

Она написала: «Очевидно, что чем сильнее кризис, тем быстрее эволюция».

Она написала: «Причиной всех изменений являются отчаяние и необходимость».

Она написала: «Красота и разнообразие природного мира — всего лишь видимое наследие войны, ведущейся непрерывно».

Она написала: «Победитель одерживает верх, но лишь до тех пор, пока не проиграет».

Она написала: «Эта жизнь — сложный эксперимент, где все познается на опыте. Иногда страдания заканчиваются победой, но ничего нельзя гарантировать. Самые изящные и красивые особи не всегда оказываются самыми жизнеспособными. В природных войнах господствует не зло, а абсолютный и беспристрастный закон, который гласит, что форм жизни слишком много, а ресурсов, необходимых им всем для выживания, недостаточно».

Она написала: «Постоянное противоборство видов неизбежно, как и смерть и биологические изменения. Статистика эволюции жестока, и длинный путь истории усеян окаменелыми останками бессчетных неудачных экспериментов».

Она написала: «Тем, кто плохо подготовлен к борьбе за выживание, пожалуй, лучше было бы вовсе не появляться на свет. Единственное непростительное преступление — оборвать свой жизненный эксперимент прежде, чем наступит его естественное окончание. Те, кто так поступает, слабы и достойны жалости, ибо жизненный эксперимент и сам бы скоро оборвался для всех нас без исключения, так почему бы не набраться смелости, не проявить любопытство и не остаться на поле боя, пока не наступит конец, скорый и неизбежный? Нежелание бороться за жизнь — не что иное, как трусость. Нежелание бороться за существование — нарушение великого договора с самой жизнью».

Иногда ей приходилось вычеркивать целые страницы написанного — когда она отрывалась от работы и понимала, что прошло уже несколько часов, а она ни на секунду не прекращала писать, но рассуждала уже не о мхах.

Тогда она поднималась наверх и начинала медленно расхаживать кругами по палубе корабля — того, на котором в данный момент оказалась. Роджер семенил за ней. Прочистив мозги и надышавшись свежим морским воздухом, Альма возвращалась в каюту, садилась за свежий лист бумаги и заново начинала писать.

Все это она повторяла сотни раз в течение почти четырнадцати месяцев.

Когда Альма приехала в Роттердам, ее труд был почти завершен. Но она не считала его полностью законченным, потому что чего-то в нем по-прежнему не хватало. То существо, выступавшее из недр ее сна, по-прежнему взирало на нее, голодное и неудовлетворенное. Ее грызло это чувство незавершенности, и она решила не отступать, пока ее идея окончательно не покорится ей. При этом ей казалось, что в целом ее теория безошибочно точна. Если ее рассуждения были верны, она держала в руках революционный научный труд длиной в сорок страниц. Но что, если она ошиблась? Что ж, тогда ее перу по крайней мере будет принадлежать самое подробное описание жизни и смерти одной незначительной колонии мха в Филадельфии, которое только видел научный мир!

В Роттердаме Альма несколько дней передохнула в единственном отеле, где согласились принять Роджера. Почти весь день они с Роджером бродили по городу в поисках жилья, которые чуть не закончились ничем. По пути Альму все больше раздражали желчные взгляды, которые бросали на них гостиничные клерки; она была уверена, что, будь Роджер более симпатичной или более обаятельной собакой, им было бы намного легче найти комнату. Альме это казалось страшно несправедливым, ведь со временем она начала воспринимать маленькую рыжую дворняжку как благородного пса, пусть и по-своему благородного. Он же только что пересек земной шар! Многие ли надменные гостиничные клерки могли похвастаться тем же? Но, видимо, так уж была устроена жизнь, и их везде ждала непонимание и презрение.

Наконец они поселились в настоящей дыре, которой заправляла подслеповатая старуха; взглянув на Роджера из-за конторки, она сказала:

— У меня однажды была точно такая кошка!

«Святые небеса», — в ужасе подумала Альма, представив себе этого зверя.

— Вы же не проститутка, нет? — уточнила хозяйка на всякий случай.

На этот раз Альма промолвила «святые небеса» уже вслух. Она просто не удержалась. Ответ ее старую хозяйку, видимо, удовлетворил.

Взглянув в почерневшее зеркало в номере гостиницы, Альма удостоверилась, что выглядит немногим цивилизованнее Роджера. Ей нельзя было являться в Амстердам в таком виде. На ней было одно из платьев, которое сшила Ханнеке де Гроот перед отъездом Альмы из Филадельфии — единственное оставшееся, — и оно вконец истрепалось. Ее волосы совсем побелели и торчали во все стороны. С волосами ничего поделать было нельзя, но в последующие дни ей наскоро сшили несколько новых платьев. Они были не слишком роскошны (она заказала их по образу сшитых Ханнеке практичных моделей), но, по крайней мере, это были новые, чистые платья. Купила Альма и новые туфли. Сев в парке, она написала длинные письма Пруденс и Ханнеке, сообщив, что достигла берегов Голландии и намерена остаться здесь на неопределенный срок.

Расплатиться за покупки в Роттердаме было легко. У Альмы осталось еще немного золота, зашитого в подоле, но были и другие источники дохода. У компании Уиттакера по всей Голландии имелись партнеры, и Альма смогла получить кругленькую сумму наличными, просто войдя в одну из располагавшихся в порту контор, назвав свое имя и сославшись на Дика Янси. Во время своих странствий она убедилась, что имя Дика Янси, произнесенное почти в любом порту мира, действует как по волшебству, заставляя людей всячески ей содействовать.

Раздобыв средства и обзаведясь новым гардеробом, Альма с Роджером совершили приятное однодневное плавание на пароходе до амстердамского порта, и это был самый легкий отрезок всего их путешествия. По прибытии Альма оставила багаж в скромном отеле у пристани и наняла кучера (за дополнительную плату в двадцать стиверов тот согласился взять пассажиром и Роджера). Он отвез их в тихий квартал Плантаге и высадил прямо у ворот ботанического сада «Хортус».

Альма вышла под косые лучи вечернего солнца и встала у высокой кирпичной стены ботанического сада. Роджер притулился с ней рядом; у нее под мышкой был сверток из простой коричневой бумаги. У ворот стоял молодой человек в опрятной форме караульного; Альма подошла к нему и на хорошем голландском спросила, на месте ли сегодня директор. Молодой человек подтвердил, что директор на месте — тот не пропускал ни одного рабочего дня в году.

Альма улыбнулась. Ну разумеется, подумала она.

— А могу ли я с ним переговорить? — спросила она.

— Позвольте спросить ваше имя и род занятий? — спросил в свою очередь молодой караульный, смерив ее и Роджера оценивающим взглядом.

Его вопрос женщину не смутил — смутил его тон.

— Меня зовут Альма Уиттакер, и я изучаю мхи и трансмутацию видов, — отвечала она.

— И с какой стати наш директор захочет вас видеть? — спросил караульный.

Альма выпрямилась во весь свой внушительный рост и принялась пересказывать свою родословную — почти как таитянский раути:

— Моим отцом был Генри Уиттакер, которого некоторые люди в вашей стране называли Принцем Перу. Мой дед по отцу был Яблочным Магом и служил Его Величеству Георгу Третьему, королю Великобритании. Моим дедом по материнской линии был Дирк ван Девендер, знаток декоративного алоэ, занимавший пост директора этого сада в течение тридцати с лишним лет — пост, который он унаследовал от своего отца, а тот в свою очередь — от своего, и так далее и так далее до самого основания сего учреждения в тысяча шестьсот тридцать восьмом году. А вашего нынешнего директора, если я не ошибаюсь, зовут доктор Дис ван Девендер. Это мой дядя. Его старшую сестру звали Беатрикс ван Девендер. Она была моей матерью и знатоком садовой геометрии. Опять же, если не ошибаюсь, мать моя родилась в двух шагах от того места, где вы стоите, в частном доме за стеной ботанического сада «Хортус», где рождались все ван Девендеры с середины семнадцатого века.

Караульный смотрел на нее разинув рот.

И Альма проговорила:

— Если вы не в силах запомнить всю эту информацию, юноша, то просто скажите моему дядюшке Дису, что его племянница из Америки очень хотела бы с ним познакомиться.