Три дня спустя Завтра Утром покинул Таити и вернулся в свою миссию на Райатеа, к своей жене и детям. Эти дни Альма по большей части провела в одиночестве. Она подолгу сидела в своей хижине с Роджером, раздумывая над тем, что узнала. Ее одновременно переполняло и облегчение, и грусть: она избавилась от всех своих старых вопросов, но ответы легли на ее плечи тяжелым грузом.

Альма пропустила несколько утренних купаний с сестрой Ману и другими женщинами на реке, чтобы те не увидели синие пятна, до сих пор слабо проступавшие на ее коже. Она ходила на службы, но держалась в стороне и старалась никому не попадаться на глаза. С Завтра Утром они больше не оставались наедине. Мало того, судя по тому, что она наблюдала, он не мог ни на мгновение остаться на острове даже наедине с самим собой. Чудо, что Альме вообще удалось с ним уединиться.

За день до отъезда Завтра Утром в его честь устроили еще один большой праздник — такой же, как состоялся две недели назад. Снова устроили танцы и пир. И снова были музыканты, борцовские поединки и петушиные бои. Снова развели костер и зарезали свинью. Теперь Альма особенно отчетливо поняла, как искренне преклоняются в поселке перед Завтра Утром — преклоняются даже больше, чем любят. Она также видела, какая ответственность лежит на его плечах и с каким достоинством он держится. Люди вешали ему на шею бесчисленные цветочные гирлянды; те казались тяжелыми, как цепи. Ему делали подарки: пару голубей в клетке, выводок маленьких поросят, узорное голландское ружье восемнадцатого века, которое больше не стреляло, Библию в сафьяновом переплете, ювелирные украшения для его жены, отрезы хлопка, мешки с сахаром и чаем, изящный чугунный колокол для его церкви. Люди клали дары к его ногам, и он милостиво принимал их.

На закате на пляж вышли женщины с метлами и стали мести берег, готовясь к игре хару раа пуу. Альма никогда раньше не видела, как играют в хару раа пуу, но знала, что это за игра — ей рассказывал преподобный Уэллс. В игре, название которой переводилось как «ухвати мяч», традиционно участвовали две команды женщин, стоявшие лицом друг к другу на участке длиной примерно сто футов. С двух краев этой площадки на песке чертили линию, означавшую ворота. Мячом служил толстый клубок из плотно скрученных веток платана диаметром приблизительно со среднюю тыкву, но намного легче. Смысл игры, как выяснила Альма, заключался в том, чтобы перехватить мяч у команды противника, погнать его к противоположному концу поля и не быть при этом сбитым противниками. Если же мяч попадал в море, игра продолжалась даже в воде. Игрок мог делать все что угодно, лишь бы противники не забили гол.

Английские миссионеры считали хару раа пуу непристойной игрой для женщин, и потому в других поселках она была запрещена. По правде говоря, они были не так уж неправы, ибо игра эта была совершенно неподобающей для женщин. Во время матчей хару раа пуу женщины постоянно получали увечья — им ломали руки и ноги, пробивали черепа, пускали кровь. Как с гордостью заметил преподобный Уэллс, эта игра была «зрелищем, ошеломляющим своей свирепостью». Однако жестокость была смыслом этого действа, добавил он. В прежние времена, когда мужчины упражнялись перед битвой, женщины играли в хару раа пуу. И когда приходило время воевать, женщины тоже были готовы. Но почему преподобный Уэллс позволил им продолжать играть в хару раа пуу, когда другие миссионеры запретили игру как нехристианское проявление языческой жестокости? Да по той же причине, что и всегда: он просто не видел в этом ничего плохого.

Но когда игра началась, Альма невольно подумала, что в этот раз преподобный Уэллс, пожалуй, сильно ошибался, ведь игра в хару раа пуу могла нанести ее участникам серьезные увечья. Как только мяч оказался в игре, женщины превратились в грозных монстров. Милые, гостеприимные таитянки, чьи тела Альма видела утром на пляже, чью стряпню ела, чьих детишек качала на коленях, чьи голоса слышала слившимися в искренней молитве, в чьих волосах замечала столь прекрасные украшения из цветов, мгновенно сгруппировались в противоборствующие батальоны, состоявшие, казалось, из диких кошек. Альма действительно с трудом понимала, в чем смысл этой игры — то ли вырвать мяч, то ли оторвать противнику руки и ноги. Видимо, и то и другое. Она увидела, как кроткая сестра Этини (сестра Этини!) схватила какую-то женщину за волосы и повалила ее на землю — а ведь мяч был совсем в другой стороне!

Толпа на пляже с восторгом наблюдала за происходящим и шумно улюлюкала. Преподобный Уэллс тоже улюлюкал, и впервые Альме показалось, что в нем проскользнуло что-то от корнуэлльского портового бандита, которым он был когда-то, до того, как Господь и миссис Уэллс спасли его от преступной дорожки. Глядя, как женщины нападают на мяч и друг на друга, преподобный Уэллс уже не был похож на безобидного крошечного эльфа — нет, он напоминал бесстрашного маленького терьера-крысолова.

А потом вдруг совершенно неожиданно по Альме проскакала лошадь.

Во всяком случае, ей так показалось. На самом деле на землю ее повалила не лошадь, а сестра Ману — та выбежала за границу поля и со всей силой набросилась на Альму сбоку. Сестра Ману схватила ее за руку и затащила на площадку. Собравшимся это понравилось. Они заулюлюкали еще громче. Краем глаза Альма увидела преподобного Уэллса — его лицо озарилось восторгом от такого неожиданного поворота событий, и он радостно закричал. Альма взглянула на Завтра Утром — тот, как обычно, держался вежливо и спокойно. Он был фигурой слишком величественной, чтобы смеяться над подобным зрелищем, но неодобрения в нем она тоже не замечала.

Альме совсем не хотелось играть в хару раа пуу, но ее мнения никто не спросил. Она оказалась в игре, не успев опомниться. Ей казалось, что ее атакуют со всех сторон — видимо, потому, что ее действительно атаковали со всех сторон. Кто-то сунул мяч ей в руки и толкнул вперед. Это была сестра Этини.

— БЕГИ! — выкрикнула она.

И Альма побежала. Но убежала недалеко — ее снова повалили на землю. Кто-то вцепился ей в горло, и она упала навзничь. Падая, Альма прикусила язык и почувствовала кровавый привкус во рту. Она подумала, не остаться ли просто лежать, чтобы еще больше не покалечиться, но испугалась, что свирепое стадо затопчет ее до смерти. И она встала. Толпа снова заулюлюкала. Раздумывать было некогда. Ее затащили в толпу дерущихся женщин, и у нее не было выбора, кроме как бежать туда же, куда все. Она понятия не имела, где мяч. Не понимала, как в такой суматохе можно было его увидеть. А когда в следующий раз опомнилась, то была уже в воде. Ее снова повалили. Она поднялась, судорожно хватая воздух; в глаза и рот попала соленая вода. И тут кто-то снова толкнул ее вниз, глубже.

Теперь Альма не на шутку испугалась. Как все таитяне, эти женщины научились плавать раньше, чем ходить, тогда как Альма в воде чувствовала себя отнюдь не так уверенно. Ее юбки промокли и отяжелели, и, чувствуя эту тяжесть, она встревожилась еще сильнее. Ее накрыла огромная волна. Затем в висок ударил мяч; она не видела, кто его бросил. Кто-то назвал ее порейто — что в дословном переводе означало «моллюск», но в просторечии было очень грубым наименованием женских гениталий. Чем Альма заслужила такое оскорбление?

Потом она снова оказалась под водой, сбитая с ног тремя женщинами, пытавшимися по ней пробежать. Им это удалось; они ее практически затоптали. Одна ступила ей на грудь, используя тело Альмы как опору, как камень на дне пруда. Другая ударила ее в лицо, и Альма была почти уверена, что ей сломали нос. Барахтаясь, она вынырнула на поверхность, пытаясь вздохнуть и выплевывая кровь. Кто-то назвал ее пуаа — свинья. Ее снова потопили. В этот раз она была уверена, что они сделали это нарочно: ей на затылок опустились две сильные руки и толкнули вниз. Альма снова вынырнула и увидела, что мимо пролетел мяч. Где-то вдалеке она услышала рев толпы. Ее снова повалили. И снова она ушла под воду. Когда же попыталась вынырнуть, не смогла: кто-то сел на нее верхом.

Дальше случилось невероятное. Время остановилось. С открытыми глазами и с открытым ртом, с разбитым носом, из которого вытекала струйка крови, Альма беспомощно и неподвижно лежала под водой. Она поняла, что может умереть. Как ни странно, ее это расслабило. Не так уж это и плохо, подумала она. Умереть было бы так легко. Смерть, которой все так боялись, на самом деле была самым легким на свете делом. Чтобы умереть, нужно было всего лишь прекратить пытаться жить. Всего лишь согласиться исчезнуть. Если бы Альма просто осталась лежать неподвижно, придавленная ко дну грузом этого незнакомого тела, ее стерли бы с лица Земли безо всяких усилий. А со смертью не осталось бы страданий. Не осталось бы сомнений. Не осталось бы стыда и вины. Не осталось бы никаких вопросов. Не осталось бы воспоминаний — и это было бы лучше всего. Она смогла бы тихо удалиться из жизни. Ведь Амброуз так сделал. Что за облегчение это, должно быть, было! А она еще жалела мужа за то, что он покончил с собой, — но что за приятное избавление он, должно быть, ощутил! Она могла бы последовать за ним прямо сейчас, прямо к смерти. Какой смысл цепляться за воздух? Какой смысл бороться?

Альма еще сильнее расслабилась.

И увидела бледный свет.

Она почувствовала, что ее зовут в какое-то приятное место. Кто-то манил ее. Она вспомнила, что сказала мать перед смертью: «Is het prettig».

Это приятно.

А потом, за секунды до того момента, когда изменить что-то было бы уже слишком поздно, Альма вдруг кое-что поняла. Каждой клеточкой своего существа она осознала это, и осознала без всяких сомнений: ее, дочь Генри и Беатрикс Уиттакер, отправили на эту землю не для того, чтобы она утонула на глубине пять футов. Она также поняла, что, если ей придется убить кого-то, чтобы спасти свою жизнь, она сделает это не колеблясь. И наконец, она поняла еще кое-что, и это было самым важным: она поняла, что мир делится на тех, кто борется за жизнь неотступно, и тех, кто сдается и умирает. Это был простой факт. И он касался не только людей; он касался и всех остальных существ на Земле, от самого большого до самого маленького. Он касался даже мхов. Это был сам механизм природы, сила, руководящая всем существованием, всеми изменениями, всеми вариациями, и именно она объясняла весь мир. Именно это объяснение Альма всегда и искала.

С окровавленным носом и слезами, текущими из глаз, с вывихнутым запястьем и кровоподтеками на груди, Альма вынырнула и хлебнула воздуха. Оттолкнула усевшуюся на нее фигуру как никчемную помеху. Огляделась посмотреть, кто же удерживал ее внизу. Это была ее добрая подруга, бесстрашная сестра Ману, чей лоб иссекали шрамы, оставшиеся от прежних ужасных битв. Глядя на выражение на лице Альмы, Ману засмеялась. Этот смех был беззлобным — пожалуй, даже дружеским, — но все же она смеялась. Альма схватила ее за шею. Она вцепилась в свою подругу так, будто желала расплющить ей горло. И что было силы проревела слова, которым научили ее мальчишки из банды Хиро:

E ’ore tau ’somore e mae qe ia ’eo!

ЭТО Я!

МОЙ ОТЕЦ БЫЛ ХРАБРЕЕ ТВОЕГО ОТЦА!

ТЫ НЕ СУМЕЕШЬ ДАЖЕ ПОДНЯТЬ МОЕ КОПЬЕ!

А потом Альма отпустила руку. И не колеблясь ни минуты, сестра Ману издала громогласный рев одобрения.

Альма заковыляла к берегу.

Она никого и ничего не видела. Кричали ли они там, на берегу, в ее поддержку или против нее, она даже не заметила.

Она вышла из моря как существо, рожденное его волнами.