Прошло четыре дня, и утром Альму разбудили радостные крики банды Хиро. Она вышла за порог своей фаре, чтобы узнать причину суматохи. Пятеро ее сорванцов носились по пляжу, ходили на руках и перекатывались колесом в свете утреннего солнца, что-то восторженно выкрикивая по-таитянски. Увидев женщину, Хиро с бешеной скоростью понесся к ее двери по кривой дорожке, идущей зигзагом.

— Завтра утром приехал! — воскликнул он. Его глаза сияли такой радостью, какой она прежде не видела даже у этого весьма восторженного малыша.

Альма в недоумении взяла мальчугана за руку, пытаясь заставить его говорить медленнее, чтобы хоть что-то понять из его сбивчивого рассказа.

— Что ты такое говоришь, Хиро? — спросила она.

— Завтра утром приехал! — прокричал он снова, не в силах сдержаться и подпрыгивая на месте.

— Скажи по-таитянски, — велела ему Альма на родном языке.

— Э завтра утром! — прокричал Хиро в ответ, что означало ту же бессмыслицу, что и на английском: «Завтра утром приехал».

Альма подняла голову и увидела, что на берегу собралась толпа. На крики детей к берегу сбежался весь поселок. Явились жители и соседних деревень. И все были взволнованы не меньше ее мальчуганов. Она увидела, как преподобный Уэллс бежит к берегу, смешно перебирая своими кривыми ножками. Сестра Ману тоже бежала, и сестра Этини, и несколько местных рыбаков.

— Смотри! — Хиро показывал на залив, и глаза Альмы обратились в сторону моря. — Завтра утром приехал!

Альма повернулась к заливу и увидела — как она сразу не заметила? — небольшую флотилию длинных каноэ, с удивительной быстротой рассекающих воду по направлению к берегу и управляемых десятками темнокожих гребцов. За все время, проведенное на Таити, она не уставала поражаться проворству и мощи этих каноэ. Когда флотилии, подобные этой, приплывали с залива, Альме всегда казалось, что она наблюдает за прибытием Ясона и аргонавтов или кораблей Одиссея. Но больше всего ей нравился момент, когда у самого берега управлявшие каноэ мужчины собирали все силы для последнего рывка, и каноэ вылетало из моря, подобно стреле, пущенной из огромного невидимого лука, и в одно мгновение оказывалось на песке.

Это происходило и сейчас. Альма хотела было расспросить обо всем Хиро, но тот уже бросился навстречу каноэ, как и остальные жители поселка — казалось, целая толпа островитян, как по команде, вышла из леса, откликнувшись на зов неожиданных гостей. За все время, что Альма жила на острове, она не видела на пляже столько людей. Поддавшись всеобщему возбуждению, женщина тоже побежала к лодкам. Раньше она никогда не видела таких великолепных каноэ. Самое большое из них, должно быть, было футов шестьдесят в длину, и на мысу его стоял мужчина высоченного роста и могучего телосложения — очевидно, глава этой экспедиции. Он был таитянином, но, подойдя поближе, Альма увидела, что одет он в безупречный европейский костюм. Деревенские жители окружили его, распевая приветственные гимны, и вынесли из каноэ на руках, как короля.

Незнакомца поднесли к преподобному Уэллсу, и двое мужчин пожали друг другу руки. Альма протискивалась сквозь толпу, стараясь подобраться к ним как можно ближе. Мужчина склонился к преподобному, и они прижались носами друг к другу — традиционное приветствие, свидетельствующее о глубочайшей нежности. Она услышала, как преподобный Уэллс дрогнувшим от слез голосом проговорил:

— Добро пожаловать домой, благословенный Божий сын.

Незнакомец разомкнул объятия. Он повернулся к толпе, и тут Альма впервые смогла взглянуть ему прямо в лицо. И если бы в тот момент ее со всех сторон не окружало так много людей, она бы рухнула на землю от столь сильного потрясения.

Слова «завтра утром», которые Амброуз написал на обороте всех рисунков Мальчика, не были секретным кодом. Это была не туманная мечта об утопическом будущем, не анаграмма, не запутанный шифр. Единственный раз в жизни Амброуз Пайк высказался прямо и недвусмысленно. Завтра Утром — это было просто имя человека.

И Завтра Утром действительно приехал.

Альма пришла в ярость. Почему же она никогда не слышала ни одного упоминания об этом человеке с царственной осанкой, этом обожаемом госте, чей приезд заставил весь северный Таити сбежаться на берег и выкрикивать восторженные приветствия? Почему никто никогда не произносил его имени, не намекал даже вскользь на то, что такой человек существует? Альма ни разу ни от кого не слышала слов «завтра утром», если только речь действительно не шла о том, что планируется на завтрашнее утро. Ей совершенно точно никто никогда не говорил: «А знаете, сестра Уиттакер, есть один человек, очень могущественный и любимый всеми, который однажды может приехать на этот остров, и вы поразитесь, как сильно мы его любим; мы будем прижиматься лбами к песку, преклоняясь перед ним, и рвать на себе одежду от радости, дети наши будут кричать „ура“, а женщины плакать, ибо для нас он самая почитаемая фигура в этом мире, и без него мы не представляем нашего существования».

Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал ей нечто подобное, она бы запомнила.

Но об этом человеке никогда не ходило даже слухов. Как может столь важная персона просто взять и появиться ниоткуда?

Вся толпа огромной, ликующей поющей массой двинулась к церкви миссионерского поселка, а Альма осталась молча стоять на берегу, пытаясь осмыслить, что же произошло. Все ее прежние домыслы и предположения рухнули. Человек, на поиски которого она приехала сюда, действительно существовал, но он был отнюдь не Мальчиком, скорее он оказался кем-то вроде короля. Что связывало Амброуза и островного короля? Как они встретились? Какими были их отношения, в какой момент между ними возникла любовная связь? Почему Амброуз изобразил Завтра Утром простым рыбаком, хотя тот явно был человеком, обладавшим большой властью? Шестеренки ее упрямой, неумолимой внутренней мыслительной машины снова завертелись. Это лишь сильнее ее разозлило. Она так устала думать. Ей было невыносимо изобретать новые теории. Всю свою жизнь, казалось ей, она только и делала, что думала. Единственное, чего она всегда хотела, — знать наверняка, но до сих пор, спустя столько лет неустанных поисков, она по-прежнему терялась сомнениях и догадках.

Хватит ломать голову. Хватит. Она должна была узнать все. Она найдет ответ.

Из церкви доносились голоса. Пение это было непохоже на все, что Альме приходилось слышать раньше. Это был воодушевленный, радостный хор. Некоторое время Альма стояла снаружи и просто слушала. Внутри ей все равно не хватило бы места: слишком много людей набилось в здание; оставшиеся столпились у двери, чтобы слушать и петь вместе со всеми. Мощные голоса окружали ее со всех сторон. Песни, что Альма слышала в этой церкви прежде — голоса восемнадцати прихожан миссионерского поселка преподобного Уэллса, — казались слабым писком по сравнению с тем, что она слышала сейчас. Впервые она поняла, какой на самом деле должна быть таитянская музыка и почему для исполнения местных гимнов требуются сотни ревущих в унисон голосов — ведь эта музыка была призвана перекричать шум океана. Именно этим сейчас и занимались жители округи, выражая свое благоговение перед прибывшим мужчиной оглушительным ревом, который был прекрасен и ужасен одновременно.

Наконец пение смолкло, и Альма различила мужской голос, уверенный и громкий, разносящийся над головами собравшихся. Человек говорил по-таитянски, и слова его звучали как песня. Альма протолкнулась ближе к двери и заглянула внутрь: Завтра Утром, высокий и прекрасный, возвышался над кафедрой, воздев руки, и взывал к прихожанам. Альма не настолько хорошо знала таитянский, чтобы уловить смысл всей проповеди от начала до конца, но поняла, что этот человек говорил о бесспорных свидетельствах воскресения Христова. Но он не просто читал проповедь — он покорял своей силой собравшихся прихожан подобно тому, как ребятишки из банды Хиро покоряли волны, чему она сама не раз была свидетелем. Его пыл и отвага были непоколебимы. Альма видела, что его слова вызывают у собравшихся смех и слезы, тихую печаль и безудержную радость. Чувствовала, как тембр и сила его голоса затрагивают струны и в ее душе, хотя многие его слова были ей непонятны.

Его выступление длилось больше часа. По его повелению люди вдохновенно пели и неистово молились; казалось, с рассветом аборигены готовы были броситься в атаку. «Моя мать бы сочла это зрелище достойным презрения», — подумала Альма. Беатрикс Уиттакер никогда не была падкой на евангелические страсти; она была уверена, что когда люди впадают в религиозный экстаз, то забывают о манерах — что в таком случае ждет нашу цивилизацию? Энергичное выступление Завтра Утром, несомненно, ничуть не напоминало другие проповеди, которые Альме приходилось слышать в церкви преподобного Уэллса. Это были не простенькие назидания сестры Ману; это было ораторское искусство. Альма закрыла глаза и услышала бой военных барабанов, увидела Демосфена, защищающего Ктесифона, Перикла, воздающего почести павшим в Афинах, Цицерона, осуждающего Катилину.

Однако речь Завтра Утром не породила в сердце Альмы того смирения и благости, которые стали для нее символом скромной маленькой миссии преподобного Уэллса. В этом человеке определенно не было ни капли смирения и благости. Напротив, Альма никогда еще не встречала столь дерзкого и уверенного в себе мужчину. Она вспомнила цитату из Цицерона, пришедшую на ум, на знакомой ей звучной латыни (единственный язык, который, как ей казалось, мог противостоять красноречию этого туземного оратора, подобно грому обрушившемуся на головы восторженного люда, чему она сейчас была свидетелем): «Nemo umquam neque poeta neque orator fuit, qui quemquam meliorem quam se arbitraretur». (Не было еще на свете такого поэта или оратора, который не считал бы себя лучшим.)

Остаток дня прошел еще более сумбурно.

Посредством крайне эффективного таитянского телеграфа (команда быстроногих горластых сорванцов) по острову быстро разнесся слух, что приехал Завтра Утром, и на берегу залива Матавай с каждым часом становилось все более шумно и многолюдно. Альма хотела отыскать преподобного Уэллса — у нее к нему было много вопросов, — но его крошечную фигурку то и дело поглощала толпа, и ей лишь изредка удавалось увидеть его мельком: преподобный сиял от счастья, а его белые волосы трепал сильный ветер. Сестру Ману Альме также перехватить не удалось; та так разволновалась, что потеряла свою огромную соломенную шляпу, и рыдала, как школьница, в толпе щебечущих взбудораженных женщин. Мальчишек из банды Хиро тоже нигде не было видно — точнее, они были здесь, в толпе, но передвигались так быстро, что Альма ни за что бы не успела поймать их и расспросить.

Затем люди на пляже, словно приняв единогласное решение, приступили к празднованию. Расчистили место для борцовских и боксерских поединков. Молодые люди срывали с себя рубашки, натирались кокосовым маслом и вступали в бой. Вдоль берега носились дети, устраивая импровизированные гонки. На песке начертили круг, и начался петушиный бой. Появились музыканты, те принесли с собой самые разнообразные инструменты, от туземных барабанов и флейт до европейских рожков и скрипок, и загремела музыка. В другой части берега мужчины усердно копали яму для костра и выкладывали ее камнями. Предполагался великий пир. Вскоре Альма увидела сестру Ману, которая неожиданно схватила свинью, прижала ее к земле и зарезала, к вящему ужасу скотины. При виде этого Альма невольно возмутилась: как долго она ждала возможности отведать свинины, а Завтра Утром понадобилось только явиться, и вот, пожалуйста, дело сделано. Уверенной рукой Ману разделала свинью длинным ножом. Она с улыбкой вытянула из нее кишки, как хозяйка, тянущая помадку всем на забаву. Ману и еще несколько дюжих женщин поднесли тушу свиньи к открытому пламени в яме, чтобы опалить щетину. Затем обернули ее листьями и опустили на горячие камни. На смерть свинью сопроводили и немало цыплят, павших жертвами поклонения туземцев Завтра Утром.

Альма увидела, как мимо пробежала миловидная Этини с охапкой плодов хлебного дерева. Альма подскочила к ней и, тронув за плечо, спросила:

— Сестра Этини, прошу, скажите: кто такой Завтра Утром?

Этини повернулась к ней с широкой улыбкой.

— Сын преподобного Уэллса, — отвечала она.

— Сын преподобного Уэллса? — переспросила Альма. Но у преподобного Уэллса были только дочери, и лишь одна из них осталась в живых. Если бы сестра Этини не говорила по-английски так бегло и правильно, Альма решила бы, что та ошиблась.

— Его сын по тайо, — пояснила Этини. — Завтра Утром — его приемный сын. Он и мой сын тоже, и сестры Ману. Он сын всех в этом поселке! По тайо все мы семья.

— Но откуда он родом? — спросила Альма.

— Отсюда, — отвечала Этини, не скрывая того, что чрезвычайно гордится этим фактом. — Завтра Утром — наш земляк.

— Но откуда он приехал сегодня?

— Он прибыл с Райатеа, где теперь живет. У него там своя миссия. На Райатеа он добился огромных успехов, а ведь когда-то жители этого острова были враждебнее всего настроены к истинному Богу. Люди, которых он привез с собой сегодня, это его новообращенные, точнее, лишь некоторые из них. На самом деле их намного больше.

У Альмы осталось множество вопросов, но сестра Этини спешила на праздник, поэтому Альма поблагодарила ее и отпустила. Затем села в тени, под кустом гуавы, у реки. Значит, Завтра Утром прибыл с Райатеа. «Он проделал неблизкий путь», — с восхищением подумала женщина. Постепенно ситуация начала проясняться. Теперь Альма вспомнила, как преподобный Уэллс рассказывал ей о своих приемных сыновьях — образцовых выпускниках миссионерской школы в заливе Матавай, каждый из которых основал собственную миссию на одном из дальних островов. Альма помнила, что среди островов, упомянутых Уэллсом, был и Райатеа, однако он никогда не упоминал имени Завтра Утром. Это имя Альма бы запомнила. Преподобный Уэллс назвал его иначе.

Тут Альма увидела, что мимо снова бежит сестра Этини, на этот раз с пустыми руками; и снова она бросилась к ней и преградила ей путь. Альма знала, что мешает ей, но ничего не могла с собой поделать.

— Сестра Этини, — спросила она, — а как зовут Завтра Утром?

Сестра Этини растерялась.

— Его так и зовут — Завтра Утром, — отвечала она.

— Но как его называет брат Уэллс?

— А! — Глаза сестры Этини озарились пониманием. — Брат Уэллс зовет его таитянским именем — Таматоа Маре. А Завтра Утром — прозвище, которое он сам себе придумал, когда был еще ребенком! И он предпочитает, чтобы его называли так. Он был так способен к языку, сестра Уиттакер, — лучшего ученика у меня, пожалуй, и не было — и даже в самом раннем детстве смог расслышать, что его таитянское имя немного похоже на эти английские слова. Он всегда был очень умен. А теперь нам всем кажется, что имя это ему очень подходит, ведь он вселяет такую надежду в каждого, кого встретит! Как новый день.

— Как новый день, — эхом отозвалась Альма.

— Вот именно.

— Сестра Этини, — проговорила Альма, — простите, но я должна задать вам один последний вопрос. Когда Таматоа Маре в последний раз был здесь, в заливе Матавай?

Учительница отвечала не раздумывая:

— В ноябре тысяча восемьсот пятидесятого года.

Сестра Этини побежала дальше. Альма же снова присела в тени и стала смотреть, как вокруг нее на берегу разворачивается праздничное буйство. Но смотрела она без радости. На сердце она ощущала вмятину, точно кто-то невидимый надавил пальцем ей на грудь и оставил глубокий отпечаток.

В ноябре 1850 года умер Амброуз Пайк.

Подобраться близко к Завтра Утром Альме удалось не сразу. В тот вечер грянул невиданный пир — торжество, достойное монарха (видимо, именно так этого человека здесь и воспринимали). Берег заполонили сотни таитян; они ели жареную свинину, рыбу, плоды хлебного дерева и лакомились сладостями из маранты, ямсом и плодами бесчисленных кокосовых пальм. Зажгли огромные костры, и народ пустился в пляс, но, разумеется, это были не те непристойные танцы, которыми так славился Таити, а вполне традиционный танец, тот, что у таитян назывался хура. Но даже его в любом другом миссионерском поселке исполнить бы не разрешили. Однако Альма знала, что преподобный Уэллс иногда позволяет туземцам его станцевать. («Я просто не вижу в этом ничего плохого», — однажды поведал он ей; со временем Альма начала думать, что эта часто повторяемая им фраза могла бы стать для преподобного Уэллса настоящим девизом.)

Прежде Альма никогда не видела, как исполняется этот танец, и увлеченно наблюдала за танцорами, как и все вокруг. Музыка была медленной и плавной. Юные танцовщицы вплели в свои волосы тройные нити жасмина и гардении и надели на шею ожерелья из цветов. У некоторых девушек на лице были отметины от оспы, но сегодня, в свете костров, все казались одинаково прекрасными. Даже под бесформенными платьями с длинными рукавами и высоким воротом, которые соответствовали всем миссионерским предписаниям, угадывались движения их рук и бедер. Бесспорно, это был самый соблазнительный танец из всех, что когда-либо видела Альма; она дивилась тому, как соблазнительно танцовщицы двигали одними лишь руками, и даже представить не могла, что чувствовал ее отец, глядя на подобное выступление в далеком, 1777 году, когда женщины танцевали в одних лишь юбках из травы. Должно быть, для мальчишки из Ричмонда, пытающегося хранить целомудрие, это было то еще зрелище.

Время от времени в круг хура впрыгивали атлетически сложенные юноши, изображая комичное шутовское вторжение. Сперва Альма подумала, что смысл этого действа в том, чтобы разбавить шуткой эротический накал, однако вскоре и движения юношей вышли за рамки приличий. Все они то и дело пытались схватить танцовщиц, но девушки грациозно вырывались из их тисков, ни разу при этом не оступившись. При этом казалось, что даже самые маленькие дети понимали скрытый смысл разыгрываемого представления — вожделение и укор — и покатывались со смеху, отчего казались гораздо проницательнее, чем было положено в их возрасте. Да что там, даже сестра Ману, образец сдержанности и христианского благочестия, не удержалась, прыгнула в круг и присоединилась к танцовщицам хура, с поразительной грацией извиваясь и покачиваясь всем своим грузным телом. Когда же один из молодых танцоров набросился на сестру Ману, она позволила себя схватить, к восторгу ревущей толпы. Затем танцор прижался к ее бедру и выполнил ряд толчков, смысл которых ни у кого не мог вызвать сомнений; сестра Ману одарила его кокетливым взглядом и продолжала танцевать.

Альма то и дело поглядывала на преподобного Уэллса — тот, казалось, был просто очарован происходящим. Рядом с ним сидел Завтра Утром; его осанка была просто-таки царской, а наряд безукоризненным, как у лондонского джентльмена. На протяжении всего вечера люди подходили к Завтра Утром и садились рядом, прижимались носом к его носу и приносили ему разнообразные дары. Он же на всех взирал с великодушной улыбкой. Поистине, Альма вынуждена была признаться, что никогда в жизни не видела более прекрасного человеческого существа. Разумеется, физическая красота на Таити была не редкостью, и со временем люди к ней привыкали. Здешние мужчины были очень хороши собой, а женщины и того лучше, но прекраснее всего были дети. Большинство европейцев в сравнении с таитянами казались бледными, криворукими горбунами. Это тысячу раз отмечали восхищенные чужестранцы. Альма повидала на острове много красивых людей, но Завтра Утром был прекраснее их всех.

Кожа у него была темная и гладкая, а улыбка — как медленный восход луны. Взгляд его сияющих глаз, казалось, проникал в самую душу. Не смотреть на него было невозможно. Мало того что Завтра Утро был очень красив — он привлекал всеобщее внимание своим телосложением. Он был очень рослым — Ахиллес во плоти. Такой, безусловно, мог бы повести за собой войско. Альма вспомнила рассказы преподобного Уэллса о том, что в стародавние времена, когда в Южных морях островитяне воевали друг с другом, победители расхаживали среди трупов поверженных противников, выискивая самых рослых и крепких. Отыскав же этих убитых гигантов, вскрывали их трупы и удаляли кости, чтобы сделать из них рыболовные крючки, зубила и оружие. Таитяне верили, что кости рослых мужчин наделены великой силой и делают носящего их на себе неуязвимым. Альма подумала, что Завтра Утром разобрали бы на части и наделали бы из его костей целый арсенал. Если бы, конечно, кто-то сумел бы его сперва убить.

Альма держалась в стороне от костров, стараясь оставаться невидимой. Никто ее и не замечал: всех слишком переполняла радость. Веселье длилось до глубокой ночи. Костры горели очень ярко, отбрасывая такие длинные мечущиеся тени, что о них можно было споткнуться; казалось, они вот-вот вцепятся в тебя своими лапами и утащат в по. Пляски стали неистовыми, а дети носились, как одержимые бесами. Альма никогда бы не подумала, что приезд известного христианского миссионера способен был породить такое буйство, но ведь она жила на Таити совсем недавно. Преподобного Уэллса все происходящее, кажется, ничуть не волновало; тот никогда еще не выглядел таким счастливым и оживленным.

Уже давно миновала полночь, когда Альме удалось протиснуться достаточно близко к центру событий, и преподобный Уэллс наконец ее заметил.

— Сестра Уиттакер! — позвал он. — Вы должны познакомиться с моим сыном!

Альма подошла к двум мужчинам, сидевшим так близко к огню, что их лица, казалось, пылали. Сложилась неловкая ситуация, ведь Альма стояла, а мужчины, как положено было по местной традиции, оставались сидеть. Она не собиралась прижиматься носом к их носам, увольте. Но тут Завтра Утром вытянул свою длинную руку для рукопожатия.

— Сестра Уиттакер, — промолвил преподобный Уэллс, — это Таматоа Маре, о котором я вам и рассказывал. Таматоа Маре, это сестра Уиттакер, приехавшая к нам из Соединенных Штатов. Она известный натуралист.

— Натуралист? — спросил Завтра Утром с ярко выраженным британским акцентом и заинтересованно кивнул. — В детстве я питал немалый интерес к естественной истории. Друзья считали меня ненормальным, ведь мне было дорого все то, что ни для кого больше не представляло ценности: листья, букашки, кораллы и все такое прочее. Но мне это было в радость, и я немало узнал о природе. Что за счастливая жизнь — проникнуть так глубоко в постижение мира! Вам повезло с профессией.

Альма смотрела на мужчину сверху вниз. Видеть его лицо так близко — то самое лицо, что неизгладимо впечаталось ей в память, лицо, которое так долго не давало ей покоя и завораживало ее, лицо, которое и привело ее на другой конец света, лицо, столь упрямо будоражившее и терзавшее ее воображение, лицо, которое преследовало ее, став поистине наваждением, — было настоящим потрясением. Лицо это произвело на Альму такое сильное впечатление, что ей показалось невероятным, что Завтра Утром в свою очередь не был так же поражен, увидев ее лицо: как могло случиться, что она знала о нем так много, а он не знал о ней вообще? Но с другой стороны, почему он должен был ее знать?

Завтра Утром спокойно взирал на Альму. У него были до нелепости длинные ресницы. Они казались не просто вызывающе густыми, а оскорбительно густыми — павлиний хвост из ресниц, бессмысленно роскошное оперение. Женщина ощутила, как в ней поднимается раздражение. Зачем кому-то нужны такие ресницы?

— Рада знакомству, — проговорила она.

С царственной учтивостью Завтра Утром возразил, что это он должен радоваться встрече с ней. Затем он выпустил ее руку. Альма извинилась и ушла, а Завтра Утром снова повернулся к преподобному Уэллсу — своему счастливому, похожему на эльфа, седому коротышке отцу.

Томатоа Маре пробыл в заливе Матавай две недели.

Альма не сводила с него глаз. Завтра Утром любили все. Эта всеобщая любовь была почти утомительной. Интересно, была ли она утомительной для него? Он никогда не оставался в одиночестве, хотя Альма постоянно ждала такого момента, желая поговорить с ним наедине. Но, казалось, такой возможности не представится никогда: в любое время Томатоа Маре был занят — присутствовал на праздничных обедах, собраниях, встречах и церемониях. Спал он в доме сестры Ману, где не переводились гости. Королева Таити Аймата Помаре Вахине Четвертая пригласила Завтра Утром на чаепитие в свой дворец в Папеэте. Все хотели услышать историю удивительных успехов его миссии на Райатеа — на английском, таитянском или сразу двух языках.

Но разумеется, никто не хотел этого сильнее Альмы, и за время пребывания Завтра Утром в заливе Матавай ей наконец удалось по кусочкам выудить всю его историю у многочисленных зевак и обожателей Великого Человека. Остров Райатеа, узнала она, был колыбелью полинезийской мифологии, здесь едва ли когда-нибудь приняли бы христианство с распростертыми объятиями. Этот большой скалистый остров был местом, где родился и обитал Оро, бог войны, в чьих храмах, заваленных черепами людей, приносились человеческие жертвы. Райатеа был суровым местом (сестра Этини назвала его «тяжелым»). Считалось, что на горе Темахани в центре острова полинезийские умершие находят вечное пристанище. Поговаривали, что самый высокий пик этой горы был всегда окутан туманом, так как мертвым не нравился солнечный свет. Жители Райатеа никогда не улыбались; это был суровый народ, люди сильные и кровожадные, не то что таитяне. Они выстояли перед англичанами. Выстояли перед французами. Но перед Завтра Утром устоять не смогли. Впервые он прибыл на Райатеа шесть лет назад, появившись на острове самым эффектным образом: он приплыл один на каноэ и, приблизившись к острову, бросил его; затем разделся догола и поплыл к берегу, легко преодолевая штормовые волны, держа над головой Библию и распевая: «Я принес вам слово Иеговы, единственного истинного Бога! Я принес вам слово Иеговы, единственного истинного Бога!»

Его заметили.

С тех пор Завтра Утром основал на острове христианскую империю. Рядом с главным языческим храмом Райатеа он построил здание, которое можно было бы назвать дворцом, если бы в нем не располагалась протестантская церковь. Эта церковь стала самым большим зданием в Полинезии. Ее свод поддерживался сорока шестью колоннами, высеченными из ствола хлебного дерева и гладко отполированными акульей кожей.

Новообращенная паства Завтра Утром насчитывала около трех с половиной тысяч душ. На его глазах люди предавали своих идолов огню. Старые храмы преображались в одночасье — святилища, где приносились кровавые жертвы, становились заброшенными грудами поросших мхом камней. Завтра Утром обрядил жителей Райатеи в скромное европейское платье: мужчин — в брюки, женщин — в длинные платья и капоры. Мальчишки вставали в очередь, чтобы он собственноручно сделал им короткие, благопристойные стрижки. Под его началом выстроили поселок с нарядными белыми хижинами. Он обучил правописанию и чтению людей, которые до его приезда даже не видели букв. Четыреста детей теперь ежедневно ходили в школу и учили катехизис. И Завтра Утром следил за тем, чтобы люди не просто повторяли написанное в Евангелии, как попугаи, но понимали, о чем идет речь. Таким манером ему удалось обучить семерых новых миссионеров, которых он недавно отправил на еще более далекие острова — им тоже предстояло приплыть к берегу, держа Библию высоко над головой и выкрикивая имя Бога. Дни смуты, заблуждений и торжества предрассудков остались позади. С детоубийством было покончено. Как и с многоженством. Кто-то звал Завтра Утром пророком, но поговаривали, что сам он предпочитает называться «служителем».

Альме рассказали, что на Райатеа Завтра Утром женился, и жену его звали Теманава, что означало «приветствие». У него были две маленькие дочки. Их звали Фрэнсис и Эдит — в честь преподобного Уэллса и миссис Уэллс. На Островах Общества он был самым уважаемым человеком. Альма слышала об этом так много раз, что эта новость ей уже надоела.

— И подумать только, — проговорила сестра Этини, — ведь это ученик нашей маленькой школы в заливе Матавай!

Лишь поздним вечером на десятый день Альме удалось улучить минутку и побеседовать с Завтра Утром. Она перехватила его, когда он в одиночестве шел от дома сестры Этини, где только что отужинал, к дому сестры Ману, где его ждал ночлег:

— Могу я с вами поговорить?

— Ну разумеется, сестра Уиттакер, — проговорил Завтра Утром, сразу же вспомнив ее имя. Его, кажется, ничуть не удивило, когда она вышла из тени ему навстречу.

— Можем ли мы поговорить в тихом месте? — настаивала Альма. — То, о чем я хочу с вами поговорить, лучше обсудить в уединении.

Он искренне рассмеялся:

— Если вам хоть раз удалось найти уединение здесь, в заливе Матавай, сестра Уиттакер, мой низкий вам поклон. Все, что вы хотите мне сказать, можете говорить прямо здесь.

— Хорошо, — согласилась Альма, хотя невольно все же оглянулась посмотреть, не подслушивают ли их. — Завтра Утром, — начала она, — мы с вами… думаю, наши судьбы связаны гораздо теснее, чем кажется на первый взгляд. Меня представили вам под именем сестры Уиттакер, но вы должны знать, что в течение короткого периода своей жизни я называла себя миссис Пайк.

— Я избавлю вас от необходимости продолжать, — тихо проговорил Завтра Утром, поднимая ладонь. — Я знаю, кто вы, Альма.

Они долго смотрели друг на друга в молчании.

— Так значит… — наконец произнесла она.

— Да, — отвечал он.

Этот ответ удивил и даже шокировал Альму, но лучше уж так, чем если бы Завтра Утром начал спорить с ней или все отрицать. В предвкушении этого разговора Альма боялась, что впадет в бешенство, если он вздумает обвинить ее в бесчестной лжи или притвориться, что никогда не слышал об Амброузе. Но Завтра Утром взял и сам заговорил о нем. И явно не испытывал при этом никакой неловкости. Женщина пристально вглядывалась в его лицо, пытаясь увидеть в нем что-то, помимо спокойной уверенности, но все было бесполезно.

— Я тоже знаю, кто вы, — сказала она.

— Неужели? — Завтра Утром, кажется, был ничуть не встревожен. — И кто же я?

Но теперь, когда ей нужно было дать ответ, Альма поняла, что не может так просто ответить на этот вопрос. Однако она должна была сказать хоть что-то, поэтому проговорила:

— Вы хорошо знали моего мужа.

— Мало того, мне его страшно не хватает. Амброуз Пайк был лучшим из людей.

— Так все говорят. — Альма почувствовала досаду и легкую зависть.

— Потому что это правда.

— Вы любили его, Таматоа Маре? — спросила Альма, снова вглядываясь в лицо мужчины в надежде, что хладнокровие оставит его. Ей хотелось застичь Завтра Утром врасплох, как застал ее он. Однако на лице мужчины не было ни капли смущения. Он и глазом не моргнул, когда Альма назвала его именем, данным при рождении.

— Его любили все, кто его знал. — Завтра Утром был совершенно спокоен.

— Но любили ли вы его особенно сильно?

Завтра Утром опустил руки в карманы и взглянул на луну. Кажется, он не спешил отвечать. Сейчас он больше всего напоминал человека, который ждет поезд и никуда не торопится. Но через некоторое время он снова взглянул на Альму. Она заметила, что они почти одного роста. Да и плечи ее были ненамного уже, чем его.

— Полагаю, у вас много вопросов, — промолвил он вместо ответа.

Альме казалось, что ее уверенность слабеет, она смутилась. Видимо, придется ей выразиться более прямо.

— Завтра Утром, — сказала она, — могу я поговорить с вами откровенно?

— Прошу вас, — кивнул он.

— Позвольте рассказать вам кое-что о себе, ибо это поможет и вам стать более откровенным со мной. С рождения во мне заложено стремление постигать природу вещей, хоть я и не всегда воспринимала это качество как добродетель или благо. По этой причине мне хотелось бы узнать, кем был мой муж. Я проделала весь этот огромный путь, чтобы понять его лучше, но усилия мои почти не дали плодов. То немногое, что мне до сих пор удалось узнать об Амброузе, лишь запутало меня еще сильнее. Наш брак никогда не был браком в привычном смысле слова; не был он и долгим, спору нет, однако это не заставило меня меньше любить своего мужа и меньше беспокоиться о нем. Я не невинное дитя, Завтра Утром. Не нужно оберегать меня от правды. Прошу, поймите, я не стремлюсь очернить вас или сделать своим врагом. Не опасайтесь также того, что тайны ваши будут раскрыты, если вы доверите их мне. Однако у меня есть причины подозревать, что вам известна тайна, касающаяся моего мужа. Я видела ваши портреты, которые он нарисовал. Эти рисунки, как вы наверняка понимаете, вынуждают меня спросить вас об истинной природе ваших отношений с Амброузом. Сочтете ли вы возможным откликнуться на просьбу вдовы и рассказать мне все, что вам известно? И будьте так добры, не щадите моих чувств.

Завтра Утром кивнул.

— Свободны ли вы завтра и сможете ли провести этот день со мной? — спросил он. — Возможно, до позднего вечера.

Альма кивнула.

— Насколько вы выносливы? — спросил Завтра Утром.

Этот неожиданный вопрос привел женщину в замешательство. Заметив ее растерянность, он уточнил:

— Я имею в виду, сможете ли вы пройти длительное расстояние? Полагаю, будучи натуралистом, вы здоровы и тренированны, однако все же должен спросить. Я хотел бы отвести вас в одно место и кое-что вам показать, но не хочу, чтобы вы переутомились. Сумеете ли вы подняться на крутую гору и вынести подобные тяготы?

— Полагаю, да, — отвечала Альма, снова испытав легкое раздражение. — За этот год я исходила этот остров вдоль и поперек. И видела все, что только можно увидеть на Таити.

— Не все, Альма, — с великодушной улыбкой поправил ее Завтра утром. — Есть еще кое-что.

На следующий день они двинулись в путь, как только рассвело. Для их путешествия Завтра Утром раздобыл каноэ. Не шаткое маленькое корытце вроде того, на котором преподобный Уэллс посещал в коралловые сады, а быстрое каноэ, узкое и гладкое.

— Мы едем на Таити-ити, — объяснил он. — По суше мы бы шли туда несколько дней, но морем доберемся за пять-шесть часов. Хорошо ли вы себя чувствуете на воде?

Альма кивнула. Ей было трудно понять, чем продиктован этот вопрос — учтивостью или снисходительностью. Она взяла с собой бамбуковую палку с пресной водой и немного пой на обед, завернув их в муслиновый лоскут, привязанный к поясу. На ней было самое поношенное ее платье — то, над которым остров уже успел надругаться наихудшим образом. Завтра Утром заметил ее босые ноги — после года на Таити те огрубели и покрылись мозолями, как у рабочих на плантации. Вслух он ничего не сказал, но Альма видела, что он это заметил. Он тоже был босиком. Однако был одет как истинный английский джентльмен. На нем, как обычно, были чистый костюм и белая рубашка, хотя пиджак он снял, аккуратно сложил и положил на сиденье как подушку.

По пути на Таити-ити — маленький, круглый, скалистый уединенный мыс с противоположной стороны острова — не было смысла вести разговоры. Завтра Утром нужно было сосредоточенно грести, и а Альма не хотела говорить ему в спину. Огибать берег в некоторых местах было тяжело, и женщина пожалела, что Завтра Утром не захватил весла и для нее, чтобы она чувствовала, будто помогает им продвигаться вперед, хотя, по правде говоря, он в ее помощи не нуждался. Он рассекал волны с изящной сноровкой, уверенно лавируя по рифам и проливам, будто предпринимал такое плавание уже тысячу раз в своей жизни — Альма подозревала, что так оно и было. Она порадовалась, что надела широкополую шляпу — солнце сильно припекало; на поверхности воды мелькали блики, отчего у женщины перед глазами заплясали темные круги.

Пять часов спустя справа показались скалы Таити-ити. Альма с тревогой заметила, что Завтра Утром, кажется, нацелился прямо на них. Неужели он хочет, чтобы они разбились о скалы? В этом зловещая цель этого плавания? Но потом Альма увидела сводчатое углубление в скале, темный проем, это был вход в пещеру, затопленную водой. Завтра Утром направил лодку на гребень накатившей высокой волны, а потом — у Альмы дух перехватило — бесстрашно нырнул в проем. Альма не сомневалась, что отхлынувшая волна вышвернет их обратно из пещеры, но Завтра Утром принялся отчаянно грести, почти встав в лодке, и их вынесло на мокрую гальку скалистого пляжа, расположенного в глубине пещеры.

— Выпрыгивайте, пожалуйста, — попросил Завтра Утром, и, хотя он не рявкнул на нее, по его тону Альма поняла, что должна двигаться быстро — до того, как накатит следующая волна.

Женщина выпрыгнула и побежала вверх по берегу до самой высокой точки, которая, честно говоря, не показалась ей такой уж высокой. Одна большая волна, подумала она, и их унесет. Но Завтра Утром не выглядел испуганным. Он затащил каноэ на берег.

— Могу я попросить вас мне помочь? — вежливо спросил он и показал на уступ над их головами.

Альма поняла, что он хочет затащить каноэ туда и спрятать его. Она помогла мужчине поднять каноэ, и вместе они затолкнули его на уступ, где его не смогли бы достать набегающие волны.

Альма села, и Завтра Утром сел рядом с ней, тяжело дыша от напряжения:

— Вам удобно?

— Да.

— Теперь будем ждать. Когда наступит отлив, вы увидите, что здесь есть выступ, по которому мы сможем обойти утес кругом, а затем взобраться наверх, на плоскогорье. Оттуда я поведу вас в то место, которое хочу вам показать. Как думаете, вам это под силу?

— Конечно.

— Хорошо. А пока отдохнем. — Мужчина лег на свернутый пиджак, вытянул ноги и расслабился.

Набегающие волны почти касались его стоп, но все же никогда не достигали их. Наверное, Завтра Утром точно знал распорядок приливов и отливов в этой пещере, подумала Альма. Для того чтобы проникнуть сюда, не разбившись о скалы, требовалась ловкость фокусника. Даже мальчишки из банды Хиро не стали бы рисковать головой и не отважились на такой поступок. Глядя на Завтра Утром, растянувшегося рядом, Альма вдруг вспомнила, что Амброуз любил столь же непринужденно отдыхать в любом месте — на траве, на диване, на полу в гостиной «Белых акров».

Она дала Завтра Утром минут десять на отдых, но больше молчать не смогла.

— Как вы познакомились? — спросила она.

Пещера была не самым тихим местом для беседы — волны набегали и разбивались о камни, и стены оглашали самые разнообразные отзвуки шумящей воды. Но из-за окружавшего их монотонного гула это место казалось самым безопасным на Земле для того, чтобы расспросить Завтра Утром и узнать тайну. Кто мог их услышать? Кто мог их увидеть? Никто, кроме призраков. Все сказанное здесь унесет прилив, утянет в море, где слова смешаются с бушующими волнами и станут кормом для рыб.

Завтра Утром отвечал ей, не вставая:

— В тысяча восемсот пятидесятом году я вернулся на Таити навестить преподобного Уэллса, и Амброуз был уже там…

— И какое впечатление он на вас произвел?

— Я считал его ангелом, — ответил Завтра Утром, ни секунды не колеблясь и даже не приоткрыв глаз.

Как-то слишком быстро он отвечает на ее вопросы, подумала Альма. Ей не нужны были поверхностные ответы, она хотела услышать все от начала до конца. Хотела как воочию увидеть Завтра Утром и Амброуза во время их первой встречи, понаблюдать за ним. Хотела узнать, о чем они думали, что чувствовали. И самое главное, что они делали. Альма подождала, но Завтра Утром не спешил говорить дальше. Когда ей показалось, что молчание слишком затянулось, она тронула его за руку. Он открыл глаза.

— Прошу вас, — сказала Альма, — продолжайте.

Завтра Утром сел и повернулся к ней лицом:

— Преподобный Уэллс когда-нибудь рассказывал вам, как я попал в поселок?

— Нет.

— Мне было всего лет семь, а может, восемь. Сначала умер мой отец, за ним — мать и двое моих братьев. Одна из оставшихся в живых жен моего отца взяла меня к себе, но потом и она умерла. Была у меня и еще одна мама — тоже отцовская жена, — но и она умерла вскоре. Все дети других жен отца тоже один за другим умерли. У меня были бабушки, но и их не стало. — Завтра Утром замолчал, задумавшись о чем-то, а потом продолжил: — Нет, я ошибся с очередностью смертей, Альма, прошу меня простить. Сначала умерли бабушки — у них было самое слабое здоровье. Да, точно, сперва умерли бабушки, потом отец, а дальше все было так, как я сказал. Я тоже болел одно время, но, как видите, не умер. Впрочем, на Таити такие истории не редкость. Вы же наверняка нечто подобное уже слышали?

Альма не знала, что ответить, поэтому промолчала. Хотя она знала, что за прошедшие пятьдесят лет в Полинезии погибло много людей, никто не рассказывал ей о том, как это затронуло их лично.

— Видели шрамы на лбу у сестры Ману? — спросил он. — Вам кто-нибудь объяснял, откуда они?

Альма покачала головой. Она не понимала, какое все это имеет отношение к Амброузу, но позволила Завтра Утром продолжать.

— Это траурные шрамы, — сказал он. — Когда у женщины на Таити горе, она режет себе лоб акульими зубами. Европейцам это кажется ужасным, знаю, но для женщин это способ выразить свое горе и облегчить его. У сестры Ману больше шрамов, чем у других, потому что она лишилась всей своей семьи, включая нескольких детей. Вероятно, поэтому нас с ней всегда связывали такие нежные отношения.

Альму поразило то, что он использовал жеманное слово «нежный» для описания отношений между женщиной, потерявшей всех своих детей, и мальчиком, потерявшим всех своих матерей. Ей почему-то казалось, что это слово недостаточно сильно передает эту связь.

Тут Альма вспомнила еще одно увечье сестры Ману.

— А ее пальцы? — спросила она, поднимая руки. — У них нет кончиков мизинцев.

— И это тоже в память о горе. Иногда островитяне отрезают себе кончики пальцев в знак утраты. Когда европейцы привезли нам железо и сталь, делать это стало легче. — Завтра Утром горько улыбнулся. Но Альма не улыбнулась в ответ — все это было слишком ужасно. Он продолжал: — Мой дед, о котором я вам еще не рассказывал, был раути. Знаете ли вы, кто такие раути? Преподобный Уэллс многие годы с моей помощью пытался перевести это слово, но это очень сложно. Он называет их «глашатаями», но это не передает всей почетности их положения. «Историк» — ближе по смыслу, но и это не совсем точный перевод. Задача раути — бежать рядом с воинами, идущими в битву, и поддерживать их боевой дух, напоминая им о том, кто они. Раути нараспев пересказывает родословную каждого из воинов, напоминая им о славной истории их рода. Он следит за тем, чтобы они помнили о героизме своих предков. Раути знает родословную каждого из жителей этого острова, восходящую к самим богам; его песнь — воплощение храбрости воинов. Пожалуй, это можно назвать и проповедью, только с призывом к насилию. Пусть мы не столь отважные воины, как жители Маркизских островов, к примеру, но и в нашей истории довольно храбрых деяний.

— И как звучит их песня? — спросила Альма, уже смирившись с тем, что ей придется выслушать эту длинную, историю, которая неясно каким образом относилась к делу.

Завтра Утром повернулся ко входу в пещеру и на минуту задумался.

— В переводе на английский? Она звучит не столь впечатляюще, но я попробую перевести: «Собери всю свою бдительность, пока их воля не будет сломлена! Обрушься на них, подобно молнии! Ты — Арава, сын Хоани, внука Паруто, родившегося от Парити, потомка Тапунуи, срубившего голову могучему Анапе, прародителю морских угрей, ты этот человек! Обрушься же на них, как море!» — Завтра Утром выкрикнул эти слова, и звуки, задрожав, отразились от каменных стен и утонули в волнах. Он повернулся к Альме — у нее по телу бежали мурашки, и она представить не могла, какой эффект те же слова производят на таитянском, если даже на английском они взбудоражили ее так сильно. Обычным своим голосом он проговорил: — Женщины тоже сражались… иногда.

— Спасибо, — сказала Альма, хоть и не поняла, почему ответила так. — И что же стало с вашим дедом?

— Умер, как и все. Когда мои родные умерли, я остался сиротой. На Таити эта судьба для ребенка не столь безрадостна, как, скажем, в Лондоне или в Филадельфии. Дети здесь с ранних лет не зависят от родителей — любой, кто может залезть на дерево или забросить удочку в воду, может себя прокормить. Можно и крыс ловить и питаться ими. Ночью здесь никто до смерти не замерзнет. Я был как те мальчишки, которых вы наверняка видели на пляже в заливе Матавай, — у них тоже никого нет. Хотя я, пожалуй, не был так счастлив, как они, ведь у меня не было банды друзей. Так что моей бедой был не телесный голод, а голод духовный, понимаете?

— Да, — отвечала Альма.

— Вот я и пришел в залив Матавай, где был поселок и жили люди. Несколько недель я наблюдал за миссией. Я увидел, что эти люди жили скромно, но имели вещи, подобных которым не было на острове. Ножи, такие острые, что ими можно было одним ударом зарезать свинью, и топоры, которыми легко можно было бы срубить дерево. Их хижины казались мне роскошными. Я увидел преподобного Уэллса — кожа у него была такая белая, что мне он казался призраком, хоть и добрым. И говорил он на языке призраков, решил я, хотя и на моем языке тоже знал несколько слов. Я смотрел, как он проводит обряд крещения: это было развлечением для всех. Сестра Этини тогда уже работала в школе, и я видел детей, которые входили туда и выходили. Я ложился под окном и слушал, что происходит на уроках. Я не был совсем неученым, видите ли. Я знал названия ста пятидесяти рыб и мог нарисовать карту звезд на песке, но у меня не было такого образования, как у них, — европейского образования. У некоторых из этих детей были маленькие таблички, которые они носили с собой на урок. Я тоже попытался сделать себе такую табличку из темного обломка застывшей лавы, который отполировал песком. Соком горного плантана я выкрасил свою доску в еще более насыщенный черный цвет и стал царапать на ней черточки белым кораллом. Мое изобретение было почти удачным — но, к сожалению, надписи не стирались! — Вспомнив об этом, Завтра Утром улыбнулся. — У вас в детстве была довольно обширная библиотека, не так ли? Амброуз рассказывал, что вы с детских лет говорили на нескольких языках.

Альма кивнула. Значит, Амброуз рассказывал о ней! Это открытие наполнило ее приятной дрожью (он не забыл о ней!), но также и тревогой: что еще Завтра Утром о ней знал? Очевидно, намного больше, чем она знала о нем.

— Я всю жизнь мечтал увидеть библиотеку, — признался он. — А еще витражи. Как бы то ни было, однажды преподобный Уэллс заметил меня и подошел ко мне. Он был ко мне добр. Уверен, вам не нужно напрягать воображение, чтобы представить, как добр он был ко мне, Альма, ведь вы с ним знакомы. Он поручил мне одно дело. Ему нужно было передать известие одному миссионеру в Папеэте. Он спросил, смогу ли я передать сообщение его другу. Конечно, я согласился. «Что ему передать?» — спросил я его. А он просто протянул мне грифельную табличку, на которой были написаны какие-то строки, и сказал на таитянском: «Вот оно». Я засомневался, но все равно побежал. Через несколько часов я нашел другого миссионера в церкви у пристани. Тот не знал моего языка. Я не понимал, как смогу передать ему сообщение, раз мне даже неизвестно, о чем в нем говорится, и мы не можем разговаривать! Но я все равно вручил ему табличку. Он посмотрел на нее и скрылся в своей церкви. А когда вышел, то протянул мне маленькую стопку писчей бумаги. Тогда я впервые увидел бумагу, Альма, и, помню, подумал, что никогда еще не видел такой тонкой и белой коры тапа, хоть мне было и невдомек, какую одежду можно сшить из таких маленьких лоскутков. Я решил, что их сошьют вместе и сделают какое-то платье. И вот я побежал обратно в Матавай — и пробежал все семь миль и отдал бумагу преподобному Уэллсу, который очень обрадовался, потому что, сказал он мне, именно это он и хотел сообщить своему другу: что хочет одолжить писчей бумаги. Как все таитянские дети, Альма, я верил в магию и чудеса, но мне было непонятно, что за магия лежит в основе этого фокуса. Мне казалось, что преподобный Уэллс заговорил табличку, чтобы та что-то сказала другому миссионеру. Должно быть, он велел табличке говорить за него, и потому его желание исполнилось! Мне так захотелось научиться этой магии! Я прошептал приказ своей жалкой имитации грифельной доски и даже нацарапал на ней какие-то черточки кораллом. Мой приказ был таким: «Верни из мертвых моего старшего брата». Сейчас я недоумеваю, почему не попросил вернуть мать, но по брату я тогда скучал больше всего. Наверное, потому, что он всегда оберегал меня. Я всегда восхищался своим братом — он был намного храбрее меня. Вы, верно, не удивитесь, Альма, узнав, что мои попытки сотворить волшебство потерпели неудачу. Однако, увидев, чем я занимаюсь, преподобный Уэллс сел рядом со мной и заговорил, и это стало началом моего образования.

— Чему он вас научил? — спросила Альма.

— Во-первых, Христовой милости. Во-вторых, английскому. В-третьих, чтению. — Завтра Утром надолго замолчал и наконец продолжил: — Я оказался хорошим учеником. Я так понимаю, вы тоже хорошо учились?

— Да, всегда, — отвечала Альма.

— Работа ума всегда была понятна мне, как, полагаю, и вам?

— Да, — отвечала Альма. О чем еще рассказал ему Амброуз?

— Преподобный Уэллс стал мне отцом, и с тех пор я всегда оставался его любимчиком. Не побоюсь даже сказать, что он любит меня больше, чем свою родную дочь и жену. И уж точно больше, чем других своих приемных сыновей. Из того, что поведал мне Амброуз, я понял, что вы тоже были любимицей отца, что Генри любил вас, пожалуй, даже сильнее, чем свою жену.

Альма опешила. Это было шокирующее утверждение. Но ее преданность матери и Пруденс была столь сильна, хоть их и разделяли годы и мили — и даже граница между мирами мертвых и живых, — что она не могла заставить себя честно ответить на этот вопрос.

— Но отцовские любимчики всегда знают, что их предпочитают, Альма, не так ли? — проговорил Завтра Утром, мягко прощупывая почву. — Отцовская любовь наделяет нас уникальной силой, не правда ли? Если самый важный человек на этом свете выбрал нас и предпочитает нас остальным, мы привыкаем получать то, чего желаем. Не то ли случилось и с вами? Разве можем мы не ощущать нашу силу — такие, как мы с вами?

Альма искала внутри себя подтверждение тому, что это так.

И конечно же это было так.

Ее отец оставил ей все — все свое состояние, исключив из завещания всех остальных в этом мире. Он не позволил ей уехать из «Белых акров» не только потому, что нуждался в ней, но и потому, что любил ее. Ей вспомнились его слова: «А по мне, так та, что лицом попроще, стоит десяти хорошеньких». Вспомнила ту ночь в 1808 году, когда в «Белых акрах» устраивали бал и итальянский астроном расставил гостей в виде живого отображения звездного неба и, дирижируя ими, поставил великолепный танец. Тогда ее отец — Солнце, центр этой Вселенной, — выкрикнул так громко, что было слышно повсюду: «Найдите девочке место!» — и велел Альме лететь. Впервые в жизни она поняла, что это Генри в ту ночь дал ей в руки факел, доверил ей огонь и, как новую комету, выпустил на лужайку — во взрослый мир. Никто, кроме него, не обладал такой властью и не решился бы доверить ребенку факел. Никто, кроме него, не наделил бы Альму правом занять место.

Завтра Утром продолжал:

— Мой отец, преподобный Уэллс, всегда считал меня кем-то вроде пророка.

— И вы себя тоже им считаете? — спросила Альма.

— Нет, — ответил Завтра Утром. — Я знаю, кто я. Мое предназначение ясно: я раути. Глашатай, как и мой дед. Я прихожу к людям и выкрикиваю слова воодушевления. Мой народ много выстрадал, и я повелеваю ему снова обрести силу, но на этот раз во имя Иеговы, потому что новый Бог более могуществен, чем наши старые боги. Не будь это так, Альма, все мои родные были бы до сих пор живы. Вот как я проповедую: силой. Я уверен, что на этих островах благую весть о Создателе нашем и Иисусе Христе нужно нести не лаской, не уговорами, а силой. Вот почему я преуспел там, где другие потерпели неудачу…

Завтра Утром рассказывал об этом очень будничным тоном. Почти с пренебрежением, словно желая показать, как ему было легко.

— Но есть еще кое-что, — после недолгого молчания продолжил он. — В стародавние времена верили, что есть некие существа, посредники, что-то вроде посланников между богами и людьми.

— Священники? — спросила Альма.

— Вы имеете в виду преподобного Уэллса? — Завтра Утром улыбнулся, по-прежнему глядя в проем пещеры. — Нет. Мой отец — хороший человек, но я говорю о других существах. Он не посланник небес. Я имею в виду не священника, а другую сущность. Полагаю, можно назвать его… помощником. Раньше на Таити верили, что у каждого бога есть свой помощник. И когда приходила беда, таитяне молились этим помощникам, чтобы те донесли их мольбы до богов. «Явись в мир, — взывали они. — Выйди на свет и помоги нам, ибо вокруг война, голод и страх — и мы страдаем». Эти помощники не принадлежали ни этому миру, ни миру иному, а постоянно перемещались между ними.

— И таким существом вы себя считаете? — снова спросила Альма.

— Нет, — отвечал он, — таким существом я считал Амброуза Пайка.

Произнеся эти слова, Завтра Утром повернулся к Альме, и на его лице всего на мгновение мелькнула боль. Ее сердце сжалось в тиски, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не потерять самообладание.

— Вы тоже таким его считали? — Мужчина испытующе взглянул на Альму.

— Да, — отвечала она.

Завтра Утром кивнул, и на лице его отразилось облегчение.

— Знаете, он слышал мои мысли, — проговорил он.

— Да, — отвечала Альма, — это он умел.

— Он хотел, чтобы и я услышал его мысли, — проговорил Завтра Утром, — но я не умею этого делать.

— Да, — сказала Альма, — понимаю. Я тоже не умею.

— Он видел зло — как оно скапливается в сгустки. Так он объяснял мне: зло — это сгустки мрачного цвета. Он видел обреченных на смерть. Но видел и добро. Потоки благости, окружающие некоторых людей.

— Я знаю, — сказала Альма.

— Он слышал голоса мертвых, Альма, он слышал моего брата.

— Да.

— Он сказал, что однажды ночью слышал, как светят звезды, но с тех пор этого больше не повторялось. Он был так опечален, что не услышит этого вновь. Ему казалось, что если мы с ним попытаемся вместе услышать, соединим наши мысли, то получим послание.

— Да.

— Он был одинок на Земле, Альма, потому что не было людей, ему подобных. Он нигде не мог найти себе дом.

Альма снова ощутила на сердце тиски — оно сжалось от стыда, вины и сожаления. Сжав руки в кулаки, она прижала их к глазам, приказывая себе не плакать. Когда же опустила кулаки и открыла глаза, Завтра Утром пристально смотрел на нее, словно гадая, стоит ли продолжать рассказ. Но ей только и хотелось, чтобы он продолжал.

— Чего же он хотел от вас? — спросила Альма.

— Ему нужен был спутник, — отвечал Завтра Утром. — Он хотел иметь близнеца. Хотел, чтобы мы с ним были одинаковыми. Он ошибся во мне, как вы, наверное, понимаете. Решил, что я лучше, чем есть на самом деле.

— Он и во мне ошибся, — пробормотала Альма.

— Значит, вы понимаете, каково это.

— Но чего вы от него хотели?

— Вступить с ним в плотскую связь, Альма, — промолвил Завтра Утром почти угрюмо, но без тени стеснения.

— Как и я, — сказала она.

— Значит, мы с вами одинаковы, — проговорил Завтра Утром, хотя мысль эта, кажется, не утешила его. Не утешила она и ее.

— И удалось ли вам вступить с ним в связь? — спросила она.

Завтра Утром вздохнул:

— Я позволил ему считать себя невинным. Думаю, он считал меня кем-то вроде Первого Человека, новым Адамом, и я не стал его разубеждать. Я позволил ему нарисовать эти портреты — нет, я велел ему нарисовать эти портреты, потому что я тщеславен. Я велел ему нарисовать себя, как он рисовал орхидеи в их непорочной наготе. Ибо в чем разница в глазах Господа между обнаженным мужчиной и цветком? Вот что я ему говорил. Так и заставил его к себе приблизиться.

— Но была ли между вами интимная близость? — спросила женщина.

— Альма, — проговорил Завтра Утром, — вы дали мне понять, что вы за человек. Вы объяснили, что все в вашей жизни диктуется жаждой познания. Теперь позвольте объяснить вам, что я за человек: я завоеватель. Я называю себя так не из пустого хвастовства. Такова моя природа. Возможно, вы никогда раньше не встречали таких людей, поэтому вам трудно понять.

— Мой отец был завоевателем, — промолвила она. — Я понимаю вас лучше, чем вы думаете.

Завтра Утром кивнул, соглашаясь с ней:

— Генри Уиттакер. Ну разумеется. Вы, вероятно, правы. Тогда, возможно, вы сможете меня понять. Все, что жаждет получить завоеватель, он получает — такова его природа.

Некоторое время после этого они молчали. У Альмы был еще один вопрос, но ей было трудно заставить себя его задать. Однако если бы она не спросила сейчас, то никогда не узнала бы ответа, и этот вопрос всю оставшуюся жизнь мучил бы ее, искромсав ее душу в клочья, как поеденное молью платье. Она собралась с духом и спросила:

— Завтра Утром, как умер Амброуз? — Когда он сразу не ответил, она добавила: — По словам преподобного Уэллса, он скончался от инфекции.

— В конце концов, полагаю, инфекция его и доконала. Так сказал бы вам врач.

— Но отчего он умер на самом деле?

— Об этом не слишком приятно говорить, — промолвил Завтра Утром. — Он умер от горя.

— Но как? — настаивала Альма. — Вы должны мне рассказать. Каков механизм этого процесса?

Завтра Утром вздохнул:

— За несколько дней до смерти Амброуз Пайк сильно порезался. Мы с вами говорили о шрамах на лице сестры Ману. Вы же помните, как я рассказывал, что здешние женщины, потеряв любимого человека, берут акулий зуб и рассекают себе лоб? Но это таитяне, Альма, и таков таитянский обычай. Женщины на острове знают, как провести этот страшный ритуал безопасно. Они знают в точности, как глубоко резать, чтобы печаль вытекла с кровью, но чтобы не нанести себе вреда. И они сразу же обрабатывают рану. Амброуз Пайк, увы, не был сведущ в искусстве нанесения себе увечий. Он очень страдал. Мир его разочаровал. Я его разочаровал. Но хуже всего было то, полагаю, что он разочаровался в себе. Он не смог бездействовать. Когда мы нашли Амброуза в его хижине, его было уже не спасти.

Альма закрыла глаза и увидела своего возлюбленного, своего Амброуза, его прекрасное лицо, истекающее кровью. Она тоже разочаровала его. Ему нужна была лишь чистота, а ей — лишь наслаждение. Она отослала его в этот отдаленный уголок земли, и он умер здесь ужасной смертью.

Завтра Утром коснулся ее руки, и она открыла глаза.

— Не мучьтесь, — спокойно проговорил он. — Вы бы не смогли этого предотвратить. Не вы довели его до смерти. Если кто и довел его до смерти, так это я.

И все же Альма не могла вымолвить ни слова. Затем у нее возник другой чудовищный вопрос, и она поняла, что должна его задать:

— Он и кончики пальцев себе отрезал? Как сестра Ману?

— Не все, — деликатно ответил Завтра Утром.

Альма снова зажмурилась. Она не знала, как все это вынести. Его руки, руки художника! Она вспомнила — хоть и не хотела вспоминать — тот вечер, когда вложила его пальцы в свой рот, пытаясь заставить его проникнуть в нее. Амброуз тогда вздрогнул и в страхе отпрянул, будто боялся, что она его укусит, словно она была демоном, явившимся для того, чтобы его сожрать. Он был так беззащитен. Как же ему удалось совершить над собой такое страшное насилие? Ей показалось, что ее стошнит.

— Это моя ноша, Альма, и я должен ее нести, — сказал Завтра Утром. — У меня достаточно на это сил. Позвольте мне нести ее.

Когда к Альме вернулся голос, она проговорила:

— Амброуз покончил с собой. Но преподобный Уэллс похоронил его по-христиански, как полагается.

Она не вопрошала, а лишь выражала свое изумление.

— Амброуз был образцовым христианином, — промолвил Завтра Утром. — Что касается моего отца — благослови его Всевышний, — то он добрый человек.

В голове у Альмы возник еще один вопрос. Он вызвал у нее дурноту, и даже в мыслях у нее слегка помутилось, но она должна была знать.

— Вы силой овладели Амброузом? — спросила она. — Вы покалечили его?

Это обвинение не оскорбило Завтра Утром, но он вдруг показался ей старше.

— О, Альма, — печально проговорил он. — Видимо, вы все-таки не до конца понимаете, что значит завоеватель. Мне необязательно добиваться своего силой, но, если я принял решение, у других уже нет выбора. Неужели вы не видите? Заставлял ли я преподобного Уэллса силой усыновить меня и полюбить сильнее собственной кровной семьи? Заставлял ли я остров Райатеа принять Иегову? Вы умная женщина, Альма. Попытайтесь понять.

Альма снова зажала глаза кулаками. Она не собиралась позволять себе плакать, но теперь ей открылась ужасная правда: Амброуз Пайк позволил Завтра Утром к себе прикоснуться, в то время как от нее лишь в ужасе отпрянул. Пожалуй, это опечалило ее сильнее всего из того, что она узнала сегодня. Ей было стыдно, что после всех кошмаров, о которых она сегодня услышала, ее все еще заботили столь низменные вещи, но она ничего не могла с собой поделать.

— В чем дело? — спросил Завтра Утром, увидев ее исказившееся от горя лицо.

— Я тоже хотела с ним близости, — призналась наконец она, — но он не захотел меня.

Завтра Утром с безграничной нежностью смотрел на нее.

— Так вот, значит, в чем разница между нами, — проговорил он. — Вы отступили.

Наконец начался отлив, и Завтра Утром сказал:

— Пойдемте скорее, пока есть шанс. Если идти, то сейчас.

Они оставили каноэ в безопасном месте и вышли из пещеры. В скале, как и обещал Завтра Утром, открылся небольшой, едва заметный уступ — нечто вроде кромки, опоясывающей утес у подножия, где можно было спокойно пройти. Они прошагали несколько сотен футов и начали восхождение. С моря утес казался отвесным и неприступным, но теперь, следуя за Завтра Утром и ступая в точности там, где ступал он, женщина увидела, что тропинка наверх здесь действительно есть. По краю утеса словно была вырублена лестница с углублениями для ног и рук точно в тех местах, где это было необходимо. Не глядя на волны внизу, Альма доверилась знаниям своего проводника и своей сноровке, как научилась доверять банде Хиро.

Поднявшись примерно на пятьдесят футов, они подошли к хребту. Там они углубились в дремучие джунгли, карабкаясь вверх по крутому склону, поросшему влажными, блестящими лианами. После нескольких недель, проведенных в компании банды Хиро, Альма была в прекрасной форме, и сердце ее стало крепким, как у шотландского пони, но этот подъем был по-настоящему опасным. Мокрые листья скользили под ногами, и даже босиком трудно было найти опору. Женщина начала уставать. Кроме того, она не видела дороги. И не понимала, как Завтра Утром определяет, на верном ли они пути.

— Осторожно, — бросил он через плечо, — c’est glissant.

Он, верно, тоже устал, так как даже не заметил, что обратился к ней по-французски. До этого самого момента она и не знала, что он говорит по-французски. Что еще он умеет? Она поражалась этому человеку. Для мальчика-сиротки он проделал немалый путь.

Затем склон стал чуть более пологим, и они зашагали вдоль ручья. Они все шли и шли, а поток становился еще шире и стремительнее, и вот вскоре Альма услышала вдали глухой рокот. Поначалу их сопровождал лишь шум, но потом путники свернули, и Альма увидела водопад — поток высотой около семидесяти футов, широкую ленту белых пенящихся струй, обрушивающихся в грохочущий бурлящий водоворот. Сила падающей воды рождала порывы ветра, а брызги придавали им форму — как будто призраки оживали. Альме хотелось здесь задержаться, но Завтра Утром шел не к водопаду. Он склонился к ней, чтобы она услышала его за грохотом воды, показал на небо и прокричал:

— Теперь снова пойдем наверх.

И снова они начали подъем след в след — на этот раз у самого водопада. Вскоре Альма промокла насквозь. Она цеплялась за крепкие ветви горного пизанга и стебли бамбука, чтобы удержать равновесие. На вершине водопада их ждал уютный пригорок, поросший высокой травой, на которой были разбросаны гладкие камни. Они зашагали по едва различимой тропе в тени высоких хлебных деревьев и пальм и вскоре наткнулись на гигантский валун намного выше их. На самом деле здесь было целое поле валунов, один другого громаднее. Камни выглядели так, будто их внезапно сбросили с неба и выстроили в ряд. Завтра Утром протиснулся между валунами и отыскал проход. Альма последовала за ним. Они очутились на небольшом лугу, в своеобразной чаше, окруженной большими валунами. Она напоминала комнату в доме, только стены были из камня и возвышались на двенадцать футов с каждой стороны. Здесь было тенисто, прохладно и тихо, пахло минералами, водой и землей. А под ногами плотным ковром раскинулось самое роскошное покрывало из мха, которое Альма когда-либо видела.

Луг этот не просто порос мхом — казалось, этот мох живет и дышит. Луг был не просто зеленым — это было настоящее буйство всех оттенков зелени. Зелень была такой яркой, что казалось, зеленый цвет вот-вот зазвучит, словно, заполнив собой зрительный мир без остатка, он решил переместиться в мир звуков. Мох лежал на лугу толстой дышащей шкурой, превращая камни в спящих мифических чудовищ. Когда Альма шагнула на луг, ей первым делом захотелось зажмуриться при виде этой красоты. У нее возникло чувство, что она видит что-то, на что нельзя смотреть без некоего религиозного посвящения. Ей казалось, что она не заслуживает такой красоты. Закрыв глаза, женщина расслабилась и позволила себе поверить, что ей все это привиделось. Но когда она снова осмелилась открыть глаза, видение никуда не делось. Здесь было так прекрасно, что у нее защемило сердце. От сильного желания заныли кости. Никогда и ничего она не желала так сильно, как увидеть подобное великолепие. Ей хотелось здесь жить. Хотелось, чтобы мох поглотил ее. Уже сейчас, все еще стоя здесь, на лугу, она начала скучать по этому месту. Она знала, что до конца своей жизни ей будет его не хватать.

— Амброуз всегда говорил, что вам здесь понравится, — сказал Завтра Утром.

Лишь тогда Альма беззвучно зарыдала; лицо ее исказила гримаса боли. Что-то внутри нее раскололось на мельчайшие части, и щепки вонзились в сердце и легкие. Женщина рухнула в объятия Завтра Утром, как солдат, получивший пулю, падает на руки товарища. Он не дал ей упасть. Не так много было людей на этом свете, кто смог бы уддержать Альму Уиттакер, но он был одним из них. Альму охватила дрожь, такая сильная, что ей казалось, будто она слышит стук своих костей, бьющихся друг о друга, ее рыдания не утихали. Она так сильно вцепилась в Завтра Утром, что, будь на его месте мужчина более тщедушный, она переломала бы ему ребра. Ей хотелось просочиться сквозь него и выйти с другой стороны, чтобы ничего не помнить, но еще лучше, если бы он поглотил ее, впитал в себя, стер.

Охваченная горем, Альма сперва не услышала и не почувствовала, но вскоре поняла, что Завтра Утром тоже плакал — только это были не глубокие прерывистые всхлипы, а тихие слезы. Они вместе стояли на этой сумрачной поляне, куда редко проникало солнце. Они оплакивали Амброуза.

Он больше не вернется.

Наконец Альма и Завтра Утром рухнули на землю, как срубленные деревья. Их одежда промокла, они дрожали от холода, избытка чувств и усталости. Без капли неловкости они сняли свою мокрую одежду. Это необходимо было сделать, иначе они умерли бы от холода. Они легли на мох и взглянули друг на друга. Это не были оценивающие взгляды. Тело Завтра Утром было красивым — однако это было очевидно, неудивительно, бесспорно и не имело никакого значения. Тело Альмы Уиттакер было некрасивым — но и это было очевидно, неудивительно, бесспорно и не имело никакого значения.

Она взяла его руку. Как дитя, положила его пальцы себе в рот. Он ей позволил. Он не отпрянул. Потом она взяла его член, который, как и у всех таитянских мальчиков, в детстве был обрезан акульим зубом. Она должна была ощутить это интимное прикосновение, ведь он был единственным человеком на этом свете, кто когда-либо касался Амброуза. Решительно Альма опустилась вниз, скользя по теплому большому телу Завтра Утром, и взяла в рот его член.

Это действие было единственным, что ей всегда хотелось сделать.

Она так многим пожертвовала и ни разу не пожаловалась — так можно же наконец ей получить хотя бы это? Хотя бы один раз? Она не хотела выходить замуж. Не хотела быть красивой, ловить на себе вожделенные взгляды мужчин. Ей не нужны были друзья и развлечения. Не нужны было поместье, библиотека, состояние. В мире было столько всего, что было ей не нужно. Ей даже не хотелось, чтобы наконец, в возрасте пятидесяти трех лет, когда она уже устала ждать, кто-то ступил на неисследованную территорию ее замшелой девственности. Но ей нужно было это, хотя бы на одно мгновение в жизни.

И Завтра Утром ей позволил. Он не колебался, но и не торопил ее. Он позволил ей изучить себя, позволил себе войти в ее рот настолько глубоко, как только возможно. Он позволил ей сосать себя так, будто она через него дышала — как будто она была под водой, и только он один мог обеспечить ей доступ к воздуху. Зарывшись коленями в мох, а лицом в его тайное гнездо, Альма почувствовала, как его член отяжелел у нее во рту, стал теплее и еще податливее.

Все было так, как она всегда себе представляла. Нет, все было ярче, чем она себе представляла. Потом он излил свое семя ей в рот, и она приняла его как подношение, предназначенное только для нее, как подаяние.

Она была благодарна.

После этого они больше не плакали.

Там, на высокой поляне из мха, они заночевали. Теперь, в темноте, было слишком опасно пускаться в обратный путь к заливу Матавай. Завтра Утром не боялся плыть в темноте, но спускаться во мраке вниз по отвесной скале вблизи водопада было небезопасно. Зная остров так, как знал он, он, должно быть, понимал, что им придется здесь заночевать. Эта мысль не вызвала у нее возражений.

Спать под открытым небом было не очень удобно, но они расположились, как могли. Вырыли небольшую ямку под костер, выложив ее камнями размером с бильярдный шар. Набрали сухого гибискуса, и Завтра Утром сумел развести огонь за считаные минуты. Альма собрала плоды хлебного дерева, завернула их в банановые листья и испекла на огне. Из стеблей горного плантана они сделали что-то вроде покрывала, разбив их камнями так, что получился мягкий материал, похожий на ткань. Спали рядом под плантановым покрывалом, свернувшись калачиком, как лисята, и тесно прижавшись друг к другу, чтобы сохранить тепло. На поляне было сыро, но не слишком неудобно. Утром Альма проснулась и увидела, что сок стеблей плантана оставил на ее коже темно-синие пятна, на коже Завтра Утром они были не заметны: его кожа как будто впитала сок этого растения.

О вчерашних событиях казалось разумным не заговаривать. Альма и Завтра Утром молчали не потому, что им было стыдно, а скорее заботясь друг о друге. Кроме того, они очень устали. Одевшись, они позавтракали оставшимися плодами хлебного дерева, спустились вниз по водопаду, пробрались среди джунглей вниз по скале, снова вошли в пещеру, нашли каноэ — на высоком уступе оно осталось сухим — и пустились в обратный путь к заливу Матавай.

Через шесть часов, завидев впереди знакомый берег миссионерского поселка, Альма опустила руку на плечо Завтра Утром, и тот прекратил грести. Альме нужно было узнать еще одну вещь, и, поскольку она не была уверена, что они снова увидятся, она должна была спросить сейчас.

— Прости, — сказала она, — могу я задать последний вопрос?

Он уважительно склонил голову, слушая ее.

— Вот уже почти год портфель Амброуза, набитый твоими портретами, лежит в моей хижине на пляже. Его мог взять кто угодно. Кто угодно мог показать эти рисунки всему острову. Но ни один человек на это острове даже не прикоснулся к портфелю. Почему?

— О, на этот вопрос ответить легко, — безмятежно промолвил Завтра Утром. — Просто они меня до смерти боятся.

Потом он снова взял в руки весло, и они быстро добрались до берега. Они приплыли незадолго до вечерней проповеди. Местные жители встретили их тепло и радостно. Проповедь, которую Завтра Утром прочитал, была прекрасна.

И ни одна живая душа не посмела спросить, где они пропадали.