Шли месяцы.

На острове настало время, которое у таитян зовется хиайя — голодный сезон. В этот сезон плоды хлебного дерева становилось трудно найти, и людям иногда приходилось голодать. К счастью, в заливе Матавай такой беды не было. Не было здесь и особого изобилия, но и от голода никто не умирал. Рыбы и клубней таро хватало на всех.

О, клубни таро! Пресные клубни, которые так всем надоели! Толченные и измельченные в пюре, сваренные и скользкие, запеченные на углях, в виде каши, скатанной в липкие маленькие шарики — пой, они использовались и для еды, и для причастия, и свиньям на корм. Клубневое однообразие иногда разбавлялось добавлением в рацион миниатюрных бананов — сладких и вкусных, которые можно было глотать почти целиком. Но в октябре стало трудно найти даже их. Альма тоскливо посматривала в сторону свиней, но сестра Ману, видимо, приберегала их на другое — более голодное — время. Поэтому свининой полакомиться не вышло, и клубни таро ели на завтрак, обед и ужин; иногда, если повезет, каждому доставалось и по большой рыбине. Альма все бы отдала, чтобы хотя бы один день обойтись без таро, но день без таро был бы днем без еды. Она начала понимать, почему преподобный Уэллс перестал есть вовсе.

Стояли тихие, жаркие и безветренные дни. Всех охватила апатия и лень. Роджер вырыл в саду у Альмы яму и, высунув язык, спал в ней почти весь день. Облезлые цыплята выискивали крошки, а не найдя, садились в тени с удрученным видом. Даже банда Хиро, самые неугомонные мальчишки во всем мире, весь день дремали в тени, как старые собаки. Иногда они просыпались, чтобы вяло приняться за какую-нибудь шалость. Хиро раздобыл где-то топорище, привязал к нему веревку и стал долбить по камню, как в гонг. Один из Макеа бил камнем по обручу от старой бочки. Видимо, они пытались играть какую-то мелодию, но Альме ее звуки казались тоскливыми. Весь Таити стал унылым, остров как будто устал.

Во времена ее отца остров пылал огнями битв и любовных сражений. На этом самом пляже прекрасные юные таитяне и таитянки устраивали вокруг костров такие непристойные пляски, что Генри Уиттакер, тогда еще несведущий юнец, отворачивал голову в страхе и тревоге. Теперь же здесь царила скука. Миссионеры, французы и матросы с китобойных судов загасили огонь Таити своими проповедями, бюрократией и болезнями. Все великие воины умерли. Остались лишь их обленившиеся дети, подолгу дремавшие в тени и иногда размахивающие топорищами и обручами, что едва ли можно было счесть за полноценное развлечение. Свою энергию им было некуда больше применить.

Альма продолжала искать Мальчика. Одна или в компании Роджера и безымянного тощего пони, она забредала все дальше и дальше, наведываясь в маленькие деревушки и поселки, раскинувшиеся вдоль побережья острова в обе стороны от залива Матавай. Там ей встречались самые разные мальчики и юноши. Были среди них настоящие красавцы с благородными чертами лица, которыми так восхищались первые европейцы на Таити, но были и юноши с сильно покалеченными слоновьей болезнью ногами, и мальчишки с гноящимися глазами — последствия венерических болезней их матерей. Она видела детей, чей позвоночник был искривлен костным туберкулезом; юношей, которые могли бы стать красавцами, если бы их лица не были изувечены оспой. Натыкалась на почти заброшенные деревни, опустошенные годами эпидемий. Встречала другие миссионерские поселки, где действительно царили куда более строгие порядки, чем в заливе Матавай. Иногда она даже посещала службы в этих других миссиях, где никто не пел на таитянском, а все выпевали знакомые ей пресвитерианские гимны с сильным акцентом. Но среди прихожан этих церквей она так и не встретила Мальчика. По пути ей попадались уставшие рабочие, заплутавшие странники и молчаливые рыбаки. Однажды она увидела очень дряхлого старика, который сидел на раскаленном солнце и играл на таитянской флейте традиционным способом — дул в нее из одной ноздри; при этом он издавал звук столь меланхоличный, что у Альмы в груди заныло от ностальгии по дому, — но Мальчика она так и не встретила.

Поиски были бесплодными, сбор сведений ни к чему не приводил, но каждый раз Альма радовалась возвращению в залив Матавай. Жизнь в поселке стала ей привычна. Она всегда соглашалась, когда преподобный Уэллс звал ее сплавать в коралловый сад на своем крошечном, шатком каноэ. Альма поняла, что для него коралловые заросли — нечто вроде ее валунов с мхом в «Белых акрах»: нечто очень интересное и растущее так медленно, что его можно изучать годами, — и так провести десятилетия, не погрузившись в пучину отчаяния. Ей очень нравились разговоры, которые они с преподобным Уэллсом вели там, на рифе. Он попросил сестру Ману изготовить Альме сандалии для хождения по рифу, такие же, как у него самого, из крепко связанных вместе веток пандана, чтобы можно было ступать по острым кораллам на мелководье и не ранить ноги. Преподобный Уэллс показал ей губки, анемоны и кораллы, яркостью не уступающие цирковым артистам, — все увлекательные красо́ты мелких прозрачных тропических вод. Сообщил ей названия разноцветных рыб и рассказал много историй о Таити. О ее собственной жизни он Альму никогда не расспрашивал. И она была рада — пришлось бы ему снова лгать.

Альма также полюбила маленькую церковь в заливе Матавай. Здание церкви не было красивым (на острове Альме встречались церкви куда более великолепные), но всегда, будь то утром или вечером, она неизменно радовалась, войдя в эту неприметную постройку и услышав восемнадцать таитянских голосов, сплетающихся в хор, или увидев преподобного Уэллса, молча склонившего голову в молитве, или слушая короткие, эмоциональные и изобретательные проповеди сестры Ману.

— Мудрые предки никогда не говорили нам, что живой душой обладаем мы! — взывала к прихожанам сестра Ману. — Но брат Уэллс рассказал нам о том, что у нас есть живая душа! Раньше мы жили в темном доме, а теперь живем в светлом доме!

— В светлом доме! — повторили прихожане.

— Аминь! — воскликнула сестра Ману.

— Аминь! — повторили прихожане, и очередная служба подошла к концу.

Ах, если бы все церкви были такими, подумала Альма!

От преподобного Уэллса Альма узнала, что для таитян история Иисуса несла в себе знакомые элементы, они-то и помогли первым миссионерам познакомить туземцев с Христом. Люди на Таити верили, что мир делится на по и ао, тьму и свет. Их великий бог Тароа, создатель, родился в по — ночью, во тьме. Познакомившись с местной мифологией, миссионеры смогли объяснить таитянам, что Иисус Христос тоже родился в по, среди ночи, и появился на свет среди тьмы и страданий. Это привлекло внимание таитян. Рожденных ночью ждала опасная и великая судьба. По был миром мертвых, непонятным и пугающим. В по царили зловоние, разложение и ужас. Наш Господь, проповедовали англичане, пришел, чтобы вывести человечество из по к свету.

Все это было понятно таитянам. По крайней мере, это заставило их зауважать Христа, ведь граница между по и ао была чрезвычайно опасной территорией, и перейти из одного мира в другой было под силу лишь очень храброй душе. По и ао были подобны раю и аду, объяснил Альме преподобный Уэллс, однако между ними существовало гораздо больше взаимодействия, и там, где они пересекались, наступал хаос. Таитяне никогда не переставали бояться по.

— Когда им кажется, что я не вижу, — поведал Альме преподобный Уэллс, — они по-прежнему делают подношения богам, обитающим в по. Они приносят эти жертвы не потому, что почитают этих духов тьмы, но для того, чтобы те так там и оставались — чтобы подношениями заставить их и дальше жить в мире духов, держаться подальше от мира света. Бороться с верой в по очень трудно. В сознании таитян по не может просто исчезнуть, когда приходит день.

— А сестра Ману верит в по? — спросила Альма.

— Ни капли, — как всегда невозмутимо, отвечал преподобный Уэллс. — Как вам известно, она убежденная последовательница Христа. Но она очень уважает по, понимаете?

— Так значит, в духов она все-таки верит? — упорствовала Альма.

— Разумеется, нет, — спокойно ответил преподобный Уэллс. — Это было бы не по-христиански. Но ей не нравятся духи, и она не хочет, чтобы они пришли в этот поселок, поэтому порой у нее просто нет выбора, и она делает подношения, чтобы духи держались подальше.

— Значит, она верит в духов, — проговорила Альма.

— Да нет же, — отвечал преподобный Уэллс. — Она просто держит их на расстоянии, понимаете? Со временем вы узнаете, что на этом острове есть места, к посещению которых сестра Ману относится крайне неодобрительно. Говорят, что на Таити есть места — высоко в горах, там, куда труднее всего добраться, — где человек может войти в туман и раствориться в нем навсегда — провалиться в по.

— Но неужели сестра Ману действительно верит, что такое может случиться? — спросила Альма. — Что человек может раствориться в тумане?

— Ни капельки, — беззаботно ответил преподобный. — Но ей это совсем не нравится.

Альма подумала: а что, если Мальчик взял и растворился в по?

Вести из внешнего мира до Альмы не доходили. Писем на Таити она не получала, хотя сама регулярно писала домой — Пруденс и Ханнеке, а иногда даже Джорджу Хоуксу. Она исправно посылала письма с китобойными судами, зная о том, что нельзя со всей определенностью сказать, достигнут ли они когда-нибудь Филадельфии. Преподобный Уэллс говорил, что вестей от жены и дочери из Англии порой приходилось ждать по два года. Иногда письма все же приходили, но после долгого морского плавания были в таком состоянии, что в них нельзя было разобрать ни строчки. Это казалось Альме еще более обидным, чем полное отсутствие вестей от родных, но преподобный Уэллс мирился с этим несчастьем, как мирился со всеми другими бедами, со спокойной безмятежностью и неунывающим оптимизмом.

Альме было одиноко, да и жара стояла нестерпимая. Ночью было не прохладнее, чем днем. Маленькая хижина Альмы превратилась в душегубку. Однажды ночью она проснулась, услышав мужской голос, шепнувший ей на ухо: «Слушай!» Но когда села на кровати, то поняла: в комнате никого не было — ни мальчишек из банды Хиро, ни Роджера. Не чувствовалось даже ветерка. Женщина вышла на улицу, чтобы узнать, кто же с ней говорил, но и там никого не оказалось. Она увидела, что безветренной теплой ночью залив Матавай стал гладким, как зеркало. Весь звездный полог над ее головой ясно отражался в воде, будто небес стало двое: одни наверху и одни внизу. Первозданность и умиротворенность этой картины поражала. Пляж казался наполненным присутствием какой-то таинственной силы.

Видел ли то же самое Амброуз, когда был здесь? Двое небес одной ночью? Чувствовал ли такой же страх и восторг, ощущал ли одновременно и одиночество, и некое невидимое таинственное присутствие? Не он ли только что разбудил Альму, шепнув ей что-то на ухо? Женщина попыталась вспомнить, был ли голос похож на голос Амброуза, но не смогла ответить со всей уверенностью. Да и смогла бы она теперь узнать его голос, если бы услышала?

А ведь это было вполне в духе Амброуза — разбудить ее ночью и заставить слушать. О да, в этом не было сомнений. Если и был в мире покойник, способный попытаться заговорить с живыми, это мог быть лишь Амброуз Пайк с его возвышенными фантазиями о сверхъестественном и чудесном. Он ведь даже Альму почти убедил, что чудеса существуют, а она никогда не была падкой на подобные выдумки. Но в ту ночь в переплетной разве не были они похожи на колдунов, общаясь друг с другом без слов через ступни и ладони? Он сказал, что хочет спать рядом с ней, чтобы слушать ее мысли. Ей же хотелось спать рядом с ним, чтобы наконец вступить в связь с мужчиной и взять в рот его член, — но он хотел лишь слушать ее мысли. И почему она не позволила ему просто слушать? Почему он не позволил ей обнять его?

Вспоминал ли он о ней хоть раз, пока был здесь, на Таити?

Смогла бы она услышать его сейчас, если бы он попытался заговорить? Возможно, он стремился донести до нее какое-то послание, но расстояние было слишком велико. И слова, летевшие через великую пропасть между подземным царством и землей, пропитывались влагой и становились неразборчивыми, как те жалкие, насквозь промокшие письма, что преподобный Уэллс порой получал от своей жены из Англии.

— Кем же ты был? — спросила Альма Амброуза свинцовой ночью, окидывая взглядом тихий зеркальный залив.

На пустом пляже голос ее прозвучал громко — так громко, что она испугалась. Она прислушивалась к ответу так отчаянно, что у нее заболели уши, но ничего не услышала. Даже тихие волны не разбивались о берег. Вода и воздух были как расплавленное олово.

— Где ты сейчас, Амброуз? — спросила Альма, на этот раз тише.

И снова не прозвучало в ответ ни звука. Альма пыталась раздуть холодные угли — здесь никого не было.

— Покажи мне, где найти Мальчика, — тихим шепотом взмолилась она.

Амброуз не отвечал.

Залив Матавай не отвечал.

Небеса не отвечали.

Альма села и стала ждать. Она вспомнила легенду о Тароа, первом боге таитян, рассказанную ей преподобным Уэллсом. Тароа, создатель. Тароа, появившийся на свет из морской раковины. Он молча лежал там в течение многих веков и был единственным живым существом во Вселенной. Мир был так пуст, что, когда он вскрикнул во тьме, не отозвалось даже эхо. Тароа чуть не погиб от одиночества. В этом бескрайнем одиночестве и пустоте он сотворил наш мир.

Песок, нагревшийся за день, еще не остыл. Альма легла на него и закрыла глаза. Лежать здесь было удобнее, чем на тюфяке в ее душной маленькой хижине. Вокруг нее копошились крабы, но она не замечала их. Казалось, они были единственными живыми существами во Вселенной. На узкой полоске земли, затерявшейся между двумя небосводами, Альма прождала до восхода солнца, когда все звезды и в небе, и в море погасли, — но ей так никто и не ответил.

Потом пришло Рождество, а с ним и сезон дождей. Дождь принес не только освобождение от беспощадного зноя, но и улиток небывалой величины, и влажные пятна плесени, которая заводилась в складках обветшавших платьев Альмы. Черный песок залива Матавай намок и стал скользким, как пудинг. Из-за проливных дождей Альма целыми днями не могла выйти из хижины, где потоки воды, без устали барабанившие по крыше, не давали ей ни минуты покоя. Природа окончательно вторглась в ее крошечное жилище. Популяция ящериц на потолке за ночь утроилась, достигнув почти что библейских масштабов; по всей хижине они оставляли за собой плотные комочки экскрементов и полупереваренных насекомых. Из гниющих глубин единственного ботинка, оставшегося у Альмы, проросли грибы. Свои связки бананов она вешала под потолком, чтобы их не утащили мокрые ненасытные крысы.

Как-то раз, совершая свой обычный ежевечерний патруль, в хижину забрел Роджер, и больше уже не уходил — у него просто не хватило духу выйти под проливной дождь. Альме хотелось, чтобы он взялся за крыс более основательно, но, видимо, у него и на это не хватало духу. Он по-прежнему не разрешал ей кормить его с рук и все так же огрызался, но иногда соглашался разделить с ней трапезу, если она клала еду на пол, а затем поворачивалась спиной. Иногда он позволял гладить себя по голове, пока дремал.

Грозы налетали внезапными порывами. Альма слышала, как нарастает шторм — беспрестанно ревущие за рифом юго-западные ветра становились все громче, как приближающийся поезд. Если гроза обещала быть сильной, из залива, спасаясь бегством, выползали морские ежи — они искали более высокое и безопасное место. Иногда они укрывались в хижине Альмы, и ей приходилось еще внимательнее смотреть под ноги. Дождь обрушивался на землю потоком стрел. В реке бурлила вода вперемешку с грязью, а поверхность залива разъяренно пузырилась и шипела. Когда шторм усиливался, стихия надвигалась на Альму со всех сторон. С моря наступали туман и мгла. Сперва исчезал горизонт, затем остров Мореа вдали, а после и риф и берег, и вот они с Роджером оставались в тумане одни. Весь мир уменьшался до размеров ее крошечной, не слишком надежной хижины. Дул сильный ветер, грозно бушевал гром, и ливень в полную силу обрушивался на крышу.

Затем дождь ненадолго затихал, и возвращалось раскаленное солнце, внезапное, удивительное и яркое, но оно всегда уходило, прежде чем Альма успевала как следует просушить свой тюфяк. Над песком клубящимися волнами поднимался пар. Со склонов налетали потоки влажного ветра. Воздух над берегом потрескивал и вибрировал, как будто над кроватью перетряхивали простыни, — пляж отряхивался после только что пережитого шторма. Затем наступала тихая, влажная погода — на несколько часов или несколько дней — до начала следующего шторма.

В такие дни Альма скучала по библиотеке и огромному, сухому и теплому особняку. В сезон дождей на Таити она могла бы впасть в ужасное отчаяние, если бы не сделала одно любопытное открытие: она увидела, что дети залива Матавай обожали дождь. Больше всего дождь любила банда Хиро, и недаром, ведь именно в это время можно было скатываться вниз с грязного размытого берега, брызгаться в лужах и устраивать опасные гонки в бушующих ливневых потоках разлившейся реки. В дождь пятеро маленьких мальчишек превращались в юрких выдр, которых вода не только не пугала, но и радовала. Вся лень, охватывавшая их в жаркий, засушливый голодный сезон, смывалась без следа, сменяясь внезапной лихорадочной и внезапной активностью. Альма поняла, что банда Хиро была как мох, который на жаре легко высыхал и даже казался мертвым, но с первым же проливным дождем в одно мгновение оживал. Внутри этих удивительных детей словно был запрятан самовоскрешающийся механизм! С такой целеустремленностью, энергией и силой брались они за любое дело в только что омытом дождем мире, что Альма невольно вспомнила себя в таком же возрасте. Дождь и грязь никогда не мешали ей отправиться на поиски приключений. При мысли об этом у нее внезапно возник резонный вопрос: почему же тогда она сейчас сидит и трусит в своей маленькой хижине? Ребенком она никогда не укрывалась от непогоды, так почему же сейчас, став взрослой, укрывается от нее? Если на острове все равно нет места, где можно остаться сухим, так почему бы просто не промокнуть? Этот вопрос, как ни странно, навел ее на еще одну неожиданную мысль: а почему она не подрядила банду Хиро искать Мальчика? Кого отправить на поиски пропавшего таитянского мальчика, как не других таитянских мальчиков?

Сделав это открытие, Альма выбежала из дому и позвала пятерых сорванцов, которые в тот самый момент были полностью поглощены тем, что бросались друг в друга грязью. Они подкатились к Альме одним скользким и грязным клубком и окружили ее, смеясь и приплясывая. Им было очень забавно видеть белую леди, стоявшую на их пляже под дождем, в грозу, в промокшем платье и все сильнее промокавшую прямо на их глазах. Такое хорошее развлечение, которое к тому же ничего не стоило!

Альма подозвала ребят и заговорила с ними на смеси таитянского, английского и выразительного языка жестов. Потом она и вспомнить не могла, как сумела им все объяснить, но ее главная идея была примерно такой: настало время приключений, ребята! Она спросила: знали ли они места в глубине острова, от посещения которых местных жителей предостерегала сестра Ману? Знали ли они все запретные места, где обитал горный народ и где раскинулись самые далекие, нехристианские деревни? И может быть, они согласились бы показать сестре Уиттакер, где живут все эти люди, которых никто никогда не видел?

Согласились бы? Ну конечно, они бы согласились! Для них это было отличным развлечением, и ребята немедленно пустились в путь, и Альма пошла за ними, ничуть не колеблясь. Без ботинок и без карты, без еды, даже — боже правый! — без зонтиков мальчишки повели Альму Уиттакер в захватывающий поход прямо в горы, за пределы миссионерского поселка, далеко-далеко от уютных маленьких прибрежных деревушек, которые она уже успела исследовать сама. Они шли прямо в гору, сквозь туман и дождевые облака, сквозь поросшие джунглями вершины, которые Альма видела с палубы «Эллиота» и которые в тот, первый день показались ей такими страшными и чужими. Они шли вверх, и не только в тот день, но и во все последующие дни в течение месяца. Каждый день они исследовали все более далекие тропы, все более дикие места, и часто мальчишки шагали прямо под проливным дождем, а Альма Уиттакер все время шла за ними по пятам.

Поначалу Альма боялась, что не угонится за ребятней, но в конце концов поняла две вещи — что годы, проведенные на природе, сделали ее сильной и выносливой и что детишки, что было довольно мило с их стороны, учитывали ограниченные возможности своей спутницы. На самых опасных переходах ради Альмы они замедляли шаг, не заставляли ее перепрыгивать через глубокие ущелья, как делали сами, или взбираться на невозможно скользкие скалы на руках, что им самим удавалось без труда. Иногда, во время особо крутого подъема, банда Хиро пропускала женщину вперед и подталкивала вверх, довольно бесцеремонно упираясь руками в ее широкий зад, но Альма не возражала: мальчишки же просто пытались помочь. Они были великодушны. Подбадривали Альму, когда она поднималась в гору, а с наступлением ночи, если та застигала их в глубине джунглей, всю дорогу до ее спасительной хижины держали за руки. Во время этих прогулок в темноте ребята научили Альму старым таитянским боевым песням — тем, что поют мужчины, чтобы обрести храбрость перед лицом опасности.

В Южных морях таитяне слыли известными скалолазами и бесстрашными путешественниками (до Альмы дошли слухи об островитянах, преодолевавших отрезки в тридцать миль в день по непроходимым джунглям, без еды), но и Альма была не из тех, кто сдается, особенно теперь, когда она вышла на охоту, а охота эта, подсказывало ей шестое чувство, была самой важной в ее жизни. Это был ее последний и самый верный шанс найти Мальчика. Если он по-прежнему на этом острове, эти неугомонные дети непременно должны были его отыскать.

Когда кроткая сестра Этини с встревоженным лицом наконец спросила Альму, где та проводит все дни, она ответила просто:

— Я ищу мхи и взяла себе в помощники пятерых ваших самых способных юных натуралистов!

Никто не усомнился в ее словах, ведь был сезон дождей, идеальное время для мхов. По пути Альме и вправду встречались самые разные любопытные виды мха на камнях и деревьях, но ни разу она даже не замедлила шага и не пригляделась к ним. Она знала, что мхи никуда не денутся, а сейчас она искала нечто более важное, то, что нужно было срочно отыскать, — человека. Человека, знающего тайну.

Детям, в свою очередь, нравилась эта неожиданная игра — водить смешную старую леди по Таити, заглядывать во все запретные места и знакомиться с людьми, живущими в самых отдаленных уголках. Они показывали Альме заброшенные храмы и зловещие пещеры, где по углам белели человеческие кости. Иногда в этих мрачных закутках им встречались и таитяне, но Мальчика среди них не было. Мальчишки отвели Альму в маленький поселок на берегу озера Маэва, где женщины по-прежнему прикрывали наготу лишь юбками из травы, а лица мужчин были покрыты диковинными татуировками, но Мальчика не оказалось и там. Не оказалось его и среди охотников, встречавшихся им на скользких горных тропах — и на склонах горы Орохена, и на склонах горы Аории, и в узких лавовых туннелях. Банда Хиро отвела женщину на изумрудный горный хребет, располагавшийся, казалось, на самой вершине мира; оттуда Альма однажды увидела восхитившую ее картину: на одной стороне острова бушует гроза и идет дождь, а на другой — ясно и солнечно. Альма стояла на самом верху этого поросшего деревьями пика, где слева от нее была тьма, а справа — свет, но даже здесь, в этой высокой точке, где сталкивались беспощадные стихии и пересекались по и ао, она не увидела Мальчика.

Со временем дети каким-то образом догадались, что Альма что-то ищет; но лишь Хиро, самый умный из банды, первым предположил, что ищет она не что-то, а кого-то.

— Он здесь нет? — начал обеспокоенно спрашивать ее Хиро в конце каждого дня. В последнее время он взял в привычку говорить по-английски, и воображал, что у него это прекрасно получается.

Альма не ответила утвердительно, но и не стала отрицать, что кого-то разыскивает.

— Мы он завтра найти! — клялся Хиро каждый день, но прошли январь и февраль, а Альма так и не отыскала Мальчика.

— Мы найдем его до следующего воскресенья! — обещал Хиро — туземцы считали недели от воскресенья до воскресенья.

Но миновало четыре воскресенья, а Альма Мальчика так и не отыскала. Пришел апрель. Хиро забеспокоился и все время ходил угрюмый. Он не знал, куда еще отвести Альму во время их отважных вылазок по всему острову. Их походы перестали быть забавным развлечением. Совершенно очевидно, что они превратились в серьезное предприятие, и было ясно, что, по мнению Хиро, он это предприятие провалил. Другие члены банды, почувствовав, что Хиро пал духом, также впали в безрадостное настроение. Тогда Альма и решила освободить пятерых мальчиков от их обязанностей. Слишком они были малы, чтобы нести столь тяжелый груз, на самом деле принадлежавший ей одной; она не допустила бы, чтобы детей охватили беспокойство, тревога и ответственность за эту гонку за ее призраком.

И Альма отпустила банду Хиро и никогда больше не ходила с ребятами в горы. В качестве оплаты она подарила каждому из банды по детали от своего драгоценного микроскопа, который за несколько месяцев они сами ей и вернули почти в целости. На том они и распрощались. На таитянском она назвала их величайшими воинами из когда-либо живших на земле. Поблагодарила их за то, что были ей отважными проводниками в незнакомом для нее мире. И отправила восвояси, чтобы дети поскорее смогли вернуться к своему прежнему занятию — беспрестанной бесцельной игре.

К тому времени сезон дождей закончился. Почти год миновал с тех пор, как Альма приехала на Таити.

Она вымела из дома заплесневелую траву и посыпала пол свежей. Распотрошила гниющий тюфяк и набила его сухой соломой. Дни стали более ясными и прохладными, а популяция ящериц уменьшалась на глазах. Женщина сделала новую метлу и смела паутину со стен. Однажды утром, почувствовав необходимость освежить в памяти цель своего приезда, она открыла портфель Амброуза, чтобы снова взглянуть на рисунки Мальчика… и обнаружила, что за сезон дождей их без остатка съела плесень. Альма попыталась отделить листки друг от друга, но те рассыпались в ее руках, превратившись в мучнистые зеленые ошметки. Рисунками, видимо, полакомилась и какая-то моль, и теперь она подъедала крошки. Альме не удалось спасти ни одного. Черт лица Мальчика на испорченной бумаге теперь было не разобрать. Остров уничтожил единственную ниточку, связывавшую таинственную фигуру ее мужа и его загадочную и неуловимую музу.

Уничтожение рисунков было для Альмы равносильно еще одной смерти: теперь даже призрака Амброуза не стало. Ей захотелось плакать, а еще она всерьез усомнилась в своем здравомыслии. За прошедшие десять месяцев она повидала на Таити столько лиц, но теперь сомневалась, что смогла бы узнать Мальчика, если бы тот стоял прямо перед нею. Быть может, она его все-таки видела? Может, он был среди тех молодых людей на причале в Папеэте в самый первый день ее приезда? Может, она уже много раз мимо него проходила? А что, если он вообще жил здесь, в поселке, а она его просто не узнала, а потом привыкла видеть его лицо? Теперь ей не с чем было сверяться. Существование Мальчика всегда было под вопросом, а теперь казалось, что его как будто вообще никогда и не было. Альма закрыла портфель и ни разу больше его не открывала.

Она не могла больше оставаться здесь, на Таити. Она знала совершенно точно. Ей вообще не надо было сюда приезжать. Сколько сил и решимости ей понадобилось, чтобы явиться на этот остров загадок, и вот теперь она застряла здесь без очевидных на то причин! Какой обузой она стала для этого маленького поселка, где жили честные люди, чью еду она ела, чьими ограниченными ресурсами пользовалась, чьих детей подрядила для собственных безответственных эскапад! Ей бы собрать оставшиеся из своих нашедшихся вещей и отправиться домой.

Но поехать домой она не могла. «Белые акры» она отдала сестре, вернуться туда было нельзя: это было бы несправедливо по отношению к Пруденс — та имела право владеть поместьем, не отвлекаясь на досадную помеху в виде маячившей под носом Альмы. В каком же странном положении она оказалась! Альма чувствовала, что потеряла нить, определявшую саму цель ее существования, какой бы тонкой она ни была. Она прервала скучное, но довольно почтенное занятие, которому посвятила жизнь — изучение мхов, — чтобы пуститься в бесплодные поиски призрака, точнее, двух призраков: Амброуза и Мальчика. И чего ради? Сейчас она знала об Амброузе не больше, чем год тому назад. По отзывам таитян, ее муж был точно таким человеком, каким всегда казался: мягким, милым и добродетельным, деликатным, неспособным на злодеяния и не созданным для этого мира.

Раздумывая над этим в последующие недели, Альма решила поверить в то, что Мальчика вообще никогда не существовало. Если бы он был, она бы наверняка его уже нашла или кто-нибудь упомянул бы о нем, пусть даже вскользь. Ей осталось лишь думать, что Амброуз придумал Мальчика. Эта мысль казалась ей более печальной, чем любые другие предположения на этот счет, но на данный момент она выглядела самой вероятной. Мальчик родился в воображении одинокого человека с неустойчивой психикой. Амброуз мечтал о родственной душе, вот и нарисовал себе такую. Вступил в духовный брак, о котором всегда мечтал, придумав себе друга. Но почему тогда рисунки были столь похотливыми? Возможно, потому, что Амброуз всегда был содомитом, решила Альма, не на деле, так в мыслях. Вероятно, он всю жизнь страдал влечением к мужчинам. И это влечение усугубило стыд и стеснение, которые у него вызывало собственное тело; они же, скорее всего, и сформировали в нем желание выйти за пределы телесной оболочки и заключить целомудренный брак с заботливой женщиной старше себя, что было ему очень на руку. Мысль об этом заставила ее жалеть Амброуза, а не презирать его.

Кроме того, рассудила Альма, Амброуз умер от инфекции, а значит, вполне мог сделать эти наброски, будучи уже больным. В бреду он отбросил свое стеснение. Ум умирающего способен завести его в самые неожиданные дебри — вспомнить только, что нес Генри Уиттакер на своем смертном одре! А ведь Альма знала, что ум Амброуза Пайка был нестабилен даже в обычных обстоятельствах! Ведь его, как-никак, держали в клинике для умалишенных. Этот человек считал, что может увидеть отпечатки Бога в листьях растений. Он видел ангелов среди орхидей и верил, что может стать ангелом и сам, — нет, вы только подумайте! Альма полмира проехала в поисках галлюцинации, порожденной воображением несчастного, повредившегося умом, больного человека!

История на самом деле была простой, и она сама усложнила ее своими бессмысленными поисками. Возможно, ей хотелось, чтобы повествование это оказалось более зловещим, чтобы ее собственная версия выглядела более трагично. Возможно, она хотела, чтобы Амброуза можно было обвинить в омерзительных преступлениях, в педерастии и безнравственности, потому что тогда она смогла бы его презирать, а не любить. Возможно, она хотела даже найти здесь, на Таити, не одного Мальчика, а многих — целую толпу мальчиков для утех, которых Амброуз принудил и совратил, всех по очереди.

Но никаких признаков этого она не обнаружила. Правда заключалась в том, что Альма Уиттакер оказалась похотливой дурой, что и сподвигло ее выйти замуж за невинного человека, помутившегося рассудком. Когда же он не оправдал ее надежд, в приступе ярости она отправила его на Таити, где он, оторванный от всего мира, умер в одиночестве, затерявшись в мире фантазий, один в крошечном поселке, управляемом — если это вообще можно назвать управлением! — простодушным, никчемным, дряхлым миссионером.

Что касается того, почему портфель Амброуза и его рисунки не тронул никто (кроме природы), хотя те целый год пролежали в маленькой неохраняемой хижине Альмы на Таити, где все ее остальные вещи кто-то постоянно одалживал, крал, разбирал на части или бесцеремонно разглядывал… что ж, на решение этой загадки у нее попросту не хватило воображения. Мало того, она не желала больше задаваться вопросами, на которых не было ответов.

Альме нечего было больше искать.

У нее не было никаких причин здесь оставаться. Она должна была придумать план, как провести оставшиеся годы своей жизни. Приехав сюда, она поступила импульсивно и необдуманно, но она уедет на следующем же китобойном судне, направляющемся на север, и найдет новое место для жительства. Она пошлет весточку в Папеэте, сообщив, что ищет каюту на хорошем корабле с достойным капитаном, который слышал бы о Дике Янси.

Она не обрела покой, но, по крайней мере, решила, как поступит.