Часть четвертая
Куратор Мхов

Альма Уиттакер отплыла на Таити в ноябре 1851 года, третьего дня.

В Лондоне для Всемирной выставки только что возвели Хрустальный дворец. В Парижской обсерватории установили маятник Фуко. Йосемитскую долину впервые увидели глаза белого человека. Через Атлантический океан тянули подводный телеграфный кабель. Джон Джеймс Одюбон умер от старости; Ричард Оуэн недавно получил медаль Копли за свои труды в области палеонтологии; в Пенсильвании восемь женщин-врачей получили дипломы женского медицинского колледжа, став его первым выпуском, а Альма Уиттакер, которой тогда был пятьдесят один год, находилась на борту китобойного судна, направлявшегося в Южные моря, в качестве пассажира.

Она отправилась в путь, не взяв с собой ни горничной, ни компаньонки, ни проводника. Ханнеке де Гроот зарыдала на ее плече, узнав новость об ее отъезде, но быстро пришла в себя и распорядилась сшить для Альмы практичный дорожный гардероб: несколько простых, скромных платьев из прочного льна с крепкими пуговицами (не слишком отличавшихся от тех, что всегда носила сама Ханнеке), которые Альма сама могла бы легко заштопать. Одетая в эти платья, Альма и сама становилась похожа на служанку, но они были очень удобны и не сковывали движений. Альма даже удивилась, почему всю жизнь не одевалась так. К подолу Ханнеке пришила тайные кармашки, куда можно было спрятать деньги и другие ценные вещи.

— Ты всегда была так добра ко мне, — сказала Альма Ханнеке, увидев эти платья.

— Что ж, я буду по тебе скучать, — отвечала Ханнеке, — а когда уедешь, снова буду плакать, но признай же, дитя, мы обе уже слишком стары для больших перемен.

Пруденс подарила Альме на память браслет, сплетенный из прядей ее собственных волос (таких же, как прежде, прекрасных) и волос Ханнеке (напоминающих по цвету сталь). Женщина сама закрепила браслет на запястье сестры, и та пообещала никогда его не снимать.

— Более драгоценного подарка я и представить не могу, — дрогнувшим голосом произнесла Альма, и слова эти шли от чистого сердца.

Приняв решение отправиться на Таити, Альма сразу же написала преподобному Фрэнсису Уэллсу, миссионеру из залива Матавай, сообщив о том, что приедет и останется на неопределенный срок. Она знала, что, вполне возможно, случится так, что она прибудет в Папеэте раньше своего письма, но поделать тут было ничего нельзя. Альма должна была уплыть еще до того, как филадельфийская гавань покроется льдом. Ей не хотелось затягивать ожидание, ведь в таком случае она могла и передумать. Она могла лишь надеяться на то, что по прибытии на Таити ей будет где остановиться.

Три недели ушло на сборы. Альма точно знала, что нужно взять с собой, ведь не один десяток лет ей приходилось самой разъяснять ботаникам-коллекционерам, какие вещи необходимы для того, чтобы путешествие прошло безопасно и с пользой. Итак, она положила в багаж мышьяковое мыло, сапожный воск, бечевку, камфару, щипцы, пробку, коробочки для насекомых, пресс для гербария, несколько непромокаемых мешочков из индийского каучука, две дюжины карандашей, три пузырька черных чернил, жестяную коробочку с акварельными красками, кисточки, булавки, сетки, линзы, мастику, медную проволоку, маленькие скальпели, фланелевые тряпки, шелковую нить, аптечку и двадцать пять стопок бумаги (промокательной, писчей и простой коричневой). Она хотела также взять пистолет, но, поскольку не умела из него стрелять, решила, что придется довольствоваться скальпелем, используя его на близком расстоянии. Все это она бережно упаковала в сухой мох, как всегда поступали все уважающие себя первооткрыватели.

Готовясь к отплытию, Альма слышала голос своего отца, вспоминая все те моменты, когда писала под его диктовку или слышала, как он дает указания молодым ботаникам, собиравшимся отплыть в далекие края. «Будьте настороже и смотрите в оба, — говорил Генри. — Убедитесь, что, кроме вас, в экспедиции есть еще хотя бы один человек, который сможет написать или прочесть письмо. Понадобится найти воду — идите туда, куда пойдет собака. Будете голодать — ешьте насекомых, прежде чем тратить силы на охоту. Все, что ест птица, может есть и человек. Худшая опасность для вас — не змеи, не львы и не каннибалы; худшая опасность — нарывы на ногах, беспечность и усталость. Разборчиво пишите дневники и составляйте карты; если умрете, пусть будущим путешественникам пригодятся ваши записки. В чрезвычайном случае можно писать и кровью».

Альма знала, что в тропиках нужно носить светлое, чтобы не было жарко; что, если втереть в платье мыльную пену и оставить высохнуть на ночь, одежда станет водонепроницаемой; что непосредственно на теле нужно носить фланелевое белье; что ее встретят с благодарностью, если она привезет подарки миссионерам (свежие газеты, семена овощей, хинин, короткие топорики и стеклянные бутылки) и туземцам (хлопок с ярким рисунком, пуговицы, зеркала и ленты). Она упаковала один из своих драгоценных микроскопов — тот, что поменьше, — хотя и ужасно боялась, что он не переживет путешествия, взяла с собой блестящий новенький хронометр и маленький дорожный термометр.

Все это Альма разложила по сундукам и деревянным ящикам, которые сложила небольшой пирамидкой у входа в каретный флигель. Увидев вещи, необходимые ей для жизни, сложенные в небольшую кучку, Альмы испытала прилив паники. Как она выживет, имея так мало? Что станет делать без своей библиотеки? Как поступит, если под рукой не окажется ее гербария? Каково это будет — не получать каждый день почту, а ждать порой по полгода, чтобы узнать новости о родных или о происходящем в мире науки? Что, если корабль пойдет на дно и все эти необходимые вещи будут утеряны? Что она будет делать, не имея практически ничего? Альма вдруг прониклась симпатией ко всем тем молодым людям, кого отправляла в ботанические экспедиции в прошлом, — какой страх и какие сомнения они, должно быть испытывали, хотя старались казаться уверенными в себе! О некоторых из них она никогда больше ничего не слышала.

Все приготовления и сборы Альмы были направлены на то, чтобы создать впечатление, будто она — странствующий ботаник, однако на самом деле она ехала на Таити вовсе не на поиски редких видов растений. Истинная цель ее путешествия становилась ясна при взгляде на один любопытный предмет, спрятанный на дне одного из больших ящиков: она брала с собой кожаный портфель Амброуза, туго стянутый пряжками и набитый рисунками с изображением обнаженного таитянского мальчика. Она собиралась найти этого юношу (которого мысленно прозвала Мальчиком, с большой буквы) и была уверена, что сможет его найти. Она намеревалась искать его по всему острову, если потребуется; искать его как ботаник, точно он был редкой орхидеей. Она знала, что узнает его, как только увидит. Это лицо она не забудет до конца своих дней. В конце концов, Амброуз был блестящим художником и изобразил юношу отчетливо, как наяву. Амброуз словно оставил ей карту, и она теперь шла по ней.

Она не знала, что станет делать с Мальчиком, когда найдет его. Но знала, что непременно его отыщет.

Альма села на поезд до Бостона, провела три ночи в недорогой гостинице близ гавани (там все пропахло джином, табаком и потом бывших постояльцев) и оттуда двинулась в путь. Ее корабль назывался «Эллиот». Это было стодвадцатифутовое китобойное судно, широкое и увесистое, как старая кобыла; уже в двенадцатый раз с года постройки оно направлялось к Маркизским островам. За кругленькую сумму капитан согласился сделать крюк в восемьсот пятьдесят миль и доставить Альму на Таити.

Капитаном судна был мистер Терранс родом из Нантакета. Это был моряк, пользовавшийся большим уважением Дика Янси, последний и раздобыл Альме место на этом корабле. Если верить обещаниям Дика Янси, мистер Терранс был суров, как и положено капитану, и умел добиться послушания своей команды лучше других. Терранс прославился не осторожностью, а отвагой (и был известен тем, что в шторм поднимал паруса, а не спускал, надеясь, что ветер придаст ему скорости), но он был набожным человеком и трезвенником, стремившимся в плавании сохранять твердый моральный настрой. Дик Янси доверял ему и путешествовал с ним много раз. Вечно торопившийся Дик Янси предпочитал капитанов, которые вели суда быстро и бесстрашно — а Терранс был как раз из таких.

Раньше Альма никогда не была на корабле. Точнее, на кораблях-то она бывала много раз, когда ездила с отцом в доки в Филадельфии и инспектировала прибывающий груз, но чтобы плавать, никогда не плавала. Когда «Эллиот» покинул место своей стоянки, она стояла на палубе, и сердце ее колотилось так, будто хотело вырваться из груди. Альма смотрела, как перед ней проплыли последние высокие мачты в доках, а потом с головокружительной быстротой оказались вдруг у нее за спиной. И вот она уже рассекала великую Бостонскую гавань, а позади покачивались на волнах маленькие рыболовецкие суденышки. Когда же солнце начало клониться к закату, Альма Уиттакер впервые в жизни вышла в открытый океан.

— Я сделаю все, что в моих силах, чтобы обеспечить ваш комфорт в этом плавании, — поклялся капитан Терранс Альме, когда она впервые ступила на борт.

Она ценила его заботу, но вскоре стало ясно, что какой-то особый комфорт в этом плавании обеспечить попросту невозможно. Ее каюта, располагавшаяся по соседству с капитанской, была маленькой и темной, а пахло там сточными водами. Питьевая вода воняла тиной. Корабль вез мулов в Новый Орлеан, и животные беспрестанно мычали. Пища была невкусной и сильно крепила (на завтрак — репа и соленые бисквиты, на ужин — сушеная говядина и лук), а погода в лучшем случае была непредсказуемой. Альме казалось, что в первые три недели плавания она не видела солнца ни разу. Сразу же задули сильные, порывистые ветра, из-за них билась посуда, а матросы сплошь и рядом ходили в синяках. Иногда ей приходилось привязывать себя к капитанскому столу, чтобы съесть свой убогий ужин. Но Альма не жаловалась.

На борту больше не было женщин; не было там и образованных мужчин. Матросы до поздней ночи играли в карты; они смеялись, кричали и не давали ей спать. Иногда мужчины устраивали танцы на палубе прямо над ее головой и плясали, как одержимые бесами, до тех пор, пока капитан Терранс не начинал грозиться переломать им скрипки, если они не прекратят. Кроме Альмы, пассажиров было двое: котельщик, направлявшийся в Вальпараисо, и немногословный торговец жемчугом, плывший, как и Альма, на Таити.

Народ на борту «Эллиота» собрался совершенно дикий. У берегов Северной Каролины один моряк поймал ястреба, отрезал ему крылья и забавы ради смотрел, как тот скачет по палубе. Альме это показалось отвратительным, но она ничего не сказала. На следующий день ошалевшие от скуки матросы устроили свадьбу двух мулов, нарядив скотину в праздничные бумажные воротнички по такому случаю. Крик и улюлюканье стояли невообразимые. Капитан закрыл на все глаза — ему эта забава показалась безобидной (возможно, потому, подумала Альма, что свадьба проходила по христианским канонам). Альма в жизни не видела ничего подобного.

Ей не с кем было обсуждать серьезные темы, вот она и перестала их обсуждать. Она решила не унывать и общаться со всеми запросто. Поклялась не наживать врагов. В плавании предстояло пробыть от пяти до семи месяцев, и эта стратегия казалась разумной. Альма даже позволила себе смеяться над шутками матросов, если те были не слишком похабными. Она не боялась, что ей причинят вред: капитан Терранс не позволил бы никому слишком с ней фамильярничать, к тому же Альма не вызывала у мужчин никакого интереса. (Ее это не удивляло. Если она в девятнадцать лет не вызывала интереса у мужчин, с какой стати кому-то обращать на нее внимание в пятьдесят один год?)

Ее ближайшим спутником стала маленькая ручная обезьянка капитана Терранса. Звали ее Малыш Ник, и она часами могла сидеть с Альмой, тихонько перебирая ручонками складки ее одежды и вечно выискивая что-то новое и необычное. Малыш Ник был очень умной обезьянкой. Больше всего его занимал плетеный волосяной браслет, который Альма носила на запястье. Он все время удивлялся, почему на другой ее руке нет такого же, и каждое утро проверял, не появился ли он вдруг, как будто надеялся, что браслет мог вырасти там за ночь. Но, не увидев ничего, вздыхал и разочарованно смотрел на Альму, словно говоря: «Ну почему ты не можешь всего на один день стать симметричной?» Со временем Альма приучила Малыша Ника к нюхательному табаку. Он скромно брал одну понюшку, клал ее в ноздрю, аккуратно вдыхал и тут же засыпал у нее на коленях. Она не знала, что делала бы, не будь у нее такой компании.

Корабль обогнул мыс Флориды и сделал стоянку в Новом Орлеане, где высадили мулов. Прощание с ними никого не опечалило. В Новом Орлеане Альма видела необыкновенно красивый туман над озером Пончартрейн. Видела, как на причале ждут отправки тюки хлопка и бочки с сахаром. Видела пароходы, выстроившиеся в ряд, насколько хватало глаз, и ждущие отправки в Миссисипи. В Новом Орлеане ей пригодилось знание французского, хотя местные говорили со странным акцентом, сбивавшим ее с толку. Альма любовалась маленькими домиками и садами, усыпанными ракушками, с фигурно подстриженными кустами; восхитительные наряды дам поражали ее своим великолепием. Она жалела, что у нее так мало времени, чтобы все осмотреть, но скоро ей было велено возвращаться на корабль.

«Эллиот» двинулся дальше вдоль мексиканского побережья. На корабле разразилась эпидемия лихорадки. Заражения не избежал почти никто. На борту был никчемный докторишка (он заверил матросов в том, что нет ничего страшного, если кишечник не опорожняется уже несколько недель), и вскоре Альме пришлось раздавать лекарства из своего драгоценного запаса слабительных и рвотных. Как от медицинской сестры от нее было немного проку, зато она была хорошим фармацевтом, и ее помощь привлекла к ней небольшую группу поклонников-мужчин.

Вскоре Альма и сама заболела и вынуждена была слечь. Ухаживать за ней было некому. В бреду ей являлись туманные видения и страхи — яркие, как наяву. Однажды ночью послышался голос, шепнувший на ухо: «Теперь ты дитя, а я мать». Она проснулась с криком, размахивая руками. Но в каюте никого не было. Голос говорил по-немецки. Почему именно по-немецки? Что все это значит? Остаток ночи Альма пролежала без сна, размышляя о слове «мать», по-немецки mutter; в языке алхимиков это слово означало также тигель. Ей так хотелось с кем-то поговорить. Тогда она впервые пожалела, что отправилась в это путешествие.

Через день после Рождества лихорадка унесла жизнь одного из матросов. Его завернули в парусину, вложив внутрь пушечное ядро, и он тихо скользнул в морские глубины. Никто по нему не горевал — по крайней мере, на первый взгляд. Матросы устроили аукцион, распродав его вещи. К вечеру его как будто уже никогда не существовало. Альма представила, как они распродают ее вещи. Что они подумают о рисунках Амброуза? Но как знать? Возможно, эта сокровищница гомоэротизма кому-то из них показалась бы и ценной. Матросами кто только не становился. Альме ли было этого не знать?

А потом Альма выздоровела. Попутный ветер привел их в Рио-де-Жанейро, где Альма увидела португальские корабли, перевозившие рабов и направлявшиеся на север, к Кубе. Она видела прекрасные пляжи, где рыбаки рисковали своей жизнью, промышляя на плотах, хилых, как крыша курятника; огромные пальмы с веерообразными листьями, намного больше тех, что когда-либо росли в оранжереях в «Белых акрах»; женщин, которые не носили шляпок и курили сигары, расшагивая по улице; беженцев, коммерсантов, грязных креолов и учтивых негров, полудикарей и элегантных квартеронов; мужчин, торгующих попугаями и ящерицами на мясо. Альма лакомилась апельсинами, лимонами и лаймами. Однажды съела столько манго, щедро поделившись ими с Малышом Ником, что у нее выступила сыпь. Альма ходила на скачки и танцевальные представления. Жила в отеле, принадлежавшем супругам с разным цветом кожи — впервые в жизни ей встретилась такая пара. (Женщина была бойкой, сноровистой негритянкой, которая все делала быстро; мужчина — белокожим и старым, этот не делал ничего.) Ни дня не проходило, чтобы Альма не видела мужчин, гнавших рабов по улицам Рио — людей в кандалах вели на продажу. Смотреть на это было невыносимо. Альме становилось тошно при мысли, что все эти годы она не обращала внимания на подобные зверства.

Корабль снова отправился в путь и поплыл к мысу Горн. У мыса погода сделалась столь суровой, что Альма, и без того завернутая в несколько слоев фланели и шерсти, добавила к своему гардеробу мужскую шинель и одолжила у матросов русскую ушанку. В таком облачении ее стало не отличить от мужчин на борту. Она видела горы Огненной Земли, но корабль не смог пристать — такая лютая стояла непогода. Они обошли мыс Горн, за чем последовали пятнадцать дней несчастий. Капитан настоял на том, чтобы идти с поднятыми парусами, и Альма с трудом понимала, как мачты выдерживают такую нагрузку. Корабль ложился сначала на один бок, потом на другой, и так без конца. Он словно кричал от боли; его несчастный деревянный остов колотили и хлестали волны.

— Пройдем, коль будет на то Божья воля, — упорствовал Терранс, отказываясь спускать паруса и пытаясь до темноты нагнать еще двадцать узлов.

— Но что, если кто-то погибнет? — спрашивала Альма, пытаясь перекричать ветер.

— Его похоронят в море, — кричал в ответ капитан и гнал корабль дальше.

После этого на сорок пять дней наступили лютые холода. Корабль атаковали бесконечные огромные волны. Иногда поднимался столь свирепый шторм, что даже старые матросы запевали псалмы, чтобы успокоиться. Другие сыпали проклятиями и бесновались, а были и те, кто молчал, как будто они были уже мертвы. Из-за шторма развалились клетки с курами, и на палубу высыпали цыплята. Однажды рея разлетелась на такие мелкие щепки, что ими впору было топить маленькую дровяную печку. На следующий день матросы попытались установить новую, но безуспешно. Одного сбила с ног волна; он упал в трюм и сломал ребра.

Все это время Альма жила, застыв в нерешительности между надеждой и страхом; она доверяла капитану, но при этом понимала, что может погибнуть в любой момент. Однако ни разу она не закричала от паники, не повысила голос в тревоге. Когда все закончилось и погода установилась, капитан Терранс сказал: «Вы настоящая дочь Нептуна, мисс Уиттакер», — и Альма подумала, что ни от кого еще не слышала такой приятной похвалы.

Наконец, в середине марта, они вошли в гавань Вальпараисо, где моряков ждало множество борделей, в которых они смогли удовлетворить свою любовную горячку, а Альма провела неделю в изучении этого живописного, красивого города. Портовый район был настоящим болотом и затапливался во время прилива, но дома на высоких холмах, окружающих гавань, были прекрасны. Альма гуляла по холмам целую неделю и почувствовала, что ноги ее снова окрепли. Американцев в Вальпараисо было не меньше, чем в Бостоне, и создавалось впечатление, что все они едут в Сан-Франциско искать золото. Альма объедалась грушами и вишнями. Видела религиозную процессию длиной в полмили — чествовали неизвестного ей святого, но она все равно пошла следом и дошла до громадного собора. Она читала газеты и отправила письма Пруденс и Ханнеке. А одним ясным прохладным днем взобралась на самую высокую точку в Вальпараисо и оттуда, в далекой, подернутой дымкой вышине, увидела заснеженные пики Анд. В душе ее зияла огромная рана оттого, что отца не было рядом.

Потом корабль снова снялся с места и вошел наконец в широкие воды Тихого океана. Потеплело. Матросы успокоились. Они отдраили палубу между досок, вычистив старую гниль и рвотные массы. Работали с песней. По утрам, когда работа кипела, корабль казался маленькой деревушкой. Альма уже привыкла к невозможности побыть в одиночестве, и присутствие матросов теперь ее успокаивало. Они стали для нее своими, и она радовалась их компании. Матросы научили ее вязать узлы и петь хоровые матросские песни, а она прочищала им раны и вскрывала нарывы. Альма отведала мясо альбатроса, которого подстрелил молодой матрос. Однажды мимо них, качаясь на волнах, проплыл раздувшийся труп кита — вся его ворвань была уже срезана другими охотниками, — но живых китов они не видели.

Тихий океан был громаден и пустынен. Альма впервые поняла, почему у европейцев ушло так много времени на поиски Terra Australis — или любой другой суши — в этом огромном пространстве. Первые мореплаватели считали, что где-то здесь должен прятаться южный континент, такой же большой, как Европа. Им казалось, что если бы на Земле не существовало идеальной симметрии и в обоих полушариях не располагалось бы одинаковое количество суши, то, не удержав равновесия, Земля сошла бы с орбиты или улетела в космос. Но они были неправы. Здесь, внизу, не было почти ничего, кроме воды. И Южное полушарие скорее было противоположностью Европе: огромный водный континент, испещренный крошечными озерцами суши, отделенными друг от друга очень большими расстояниями.

Со всех сторон день за днем Альма видела водную пустыню, и та простиралась, насколько хватало воображения. Им по-прежнему не встретилось ни одного кита. Не видели они и птиц, зато видели шторма за сотню миль, и часто те ничего хорошего не предвещали. До начала шторма воздух был тих, но потом наполнялся горестным завыванием ветра.

В начале апреля их ждала тревожная перемена погоды. Небо на глазах почернело, поглотив свет. Воздух стал тяжелым, атмосфера — зловещей. Внезапная метаморфоза так встревожила капитана Терранса, что тот опустил паруса, все до единого, а вокруг тем временем засверкали молнии. Волны превратились в нависающие со всех сторон черные глыбы. Но потом гроза рассеялась так же быстро, как началась, и небо снова прояснилось. Однако вместо облегчения матросы закричали в ужасе — они заметили приближающийся смерч. Капитан велел Альме спуститься в каюту, но та не могла пошевельнуться — слишком уж это было потрясающее зрелище. Потом вновь раздался дикий вопль — матросы поняли, что корабль закружили целых три смерча, приблизившись на опасное расстояние. Альма же стояла как загипнотизированная. Один из вихрей подошел так близко, что стали видны длинные водяные нити, поднимающиеся из океана в небо широченной спиральной колонной. Это было самое величественное зрелище, которое ей доводилось видеть, самое пугающее и внушающее священный трепет. Атмосферное давление так поднялось, что Альме казалось, будто у нее лопнут барабанные перепонки; дышать получалось с трудом. В течение следующих пяти минут она пребывала в таком благоговении, что не понимала даже, жива она или уже умерла. Она не знала, в каком мире оказалась. В тот момент Альма не сомневалась, что ее время пришло. И, как ни странно, она не возражала. Она никого не хотела видеть. Ни о чем не жалела. Она лишь стояла, охваченная изумлением и готовая ко всему, что могло произойти.

Когда смерч наконец унесся прочь и в море снова стало спокойно, Альма поняла, что это происшествие было самым счастливым моментом во всей ее жизни.

Корабль поплыл дальше.

Южнее лежала ледяная Антарктика, далекая и безжизненная. Севернее не было ничего — по крайней мере, так уверяли скучающие матросы. А сейчас корабль продолжал плыть на запад. Альма с тоской думала о том, как приятно было бы прогуляться по улице, скучала по запаху земли. Поскольку вокруг не было растений для изучения, она попросила матросов достать ей из моря водоросли. Альма плохо разбиралась в водорослях, зато хорошо знала, как отличить один вид от другого, и вскоре поняла, что у одних корни собраны в клубки, а у других — в пучки. Поверхность одних была рельефной, других — гладкой. Она размышляла над тем, как сохранить водоросли для изучения, чтобы они не превратились в никчемные черные ошметки. Ей так это толком и не удалось, зато стало чем заняться. Альма также, к радости своей, узнала, что моряки оборачивали наконечники гарпунов пучками сухого мха; так у нее вновь появился предмет для изучения.

Со временем Альма прониклась к матросам глубочайшим восхищением. Она представить не могла, как им удавалось так долго находиться вдали от суши и ее привычных благ. Как они сохраняли рассудок? Океан внушал ей и благоговение, и беспокойство. Ничто и никогда не влияло на нее так сильно. Океан казался ей материей в чистейшем своем проявлении, величайшей из тайн. Однажды ночью они проплыли сквозь алмазное поле фосфоресцирующей воды. Продвигаясь вперед, корабль приводил в движение странные молекулы зелено-фиолетового света, и казалось, будто за «Эллиотом» через весь океан тянется великолепный сияющий шлейф. Это было так прекрасно, что Альма удивилась, как это люди остаются на палубе и не бросаются в море, увлекаемые этим опьяняющим волшебством вниз, навстречу смерти.

В те ночи, когда ей не спалось, она ходила по палубе босиком, чтобы стопы огрубели перед приплытием на Таити. В спокойной воде глубоко отражались звезды, сиявшие как факелы. Небо над головой было таким же незнакомым, как и океан вокруг. Она видела лишь несколько созвездий, напоминавших о доме — Орион и Плеяды, — но Полярной звезды заметно не было, как и Большой Медведицы. Пропавшие с огромного небесного купола звезды заставляли ее чувствовать себя безнадежно потерянной. Но на небесах появились новые «сокровища». Теперь она могла увидеть большой Южный Крест, созвездие Близнецов и огромную расплескавшуюся по небу туманность Млечного Пути.

Ошеломленная видом созвездий, однажды ночью Альма сказала капитану Террансу:

— Что это означает? — спросил он.

— Это из од Горация, — отвечала она. — «Ничего не видно, кроме звезд и волн».

— Боюсь, я не знаю латыни, мисс Уиттакер, — извинился капитан. — Я не католик.

Один из старших матросов, долгие годы проживший в южной части Тихого океана, рассказал Альме, что, когда таитяне выбирают путеводную звезду и следуют ей в море, ее называют Авейа — так зовут их бога, указывающего путь. Но обычно, в повседневной жизни, звезды по-таитянски называются фетиа. Марс, к примеру, зовется фетиа ура — красная звезда. Утренняя звезда — фетиа ао, звезда света. Таитянцы — превосходные мореплаватели, с нескрываемым восхищением сообщил ей моряк. Они могут найти дорогу в безоблачную ночь, определяя путь лишь по течению воды. Им известно шестнадцать видов ветра.

— Мне всегда было интересно, не бывали ли они уже у нас на севере, прежде чем мы приплыли к ним на юг, — заметил он. — Приплывали ли они в Ливерпуль или Нантакет на своих каноэ? Они могли бы, хотите — верьте, хотите — нет. Могли бы подплыть к берегу ночью, поглядеть на нас, пока мы спали, и уплыть обратно, прежде чем их заметили. Не удивлюсь, если узнаю, что так оно и было.

Итак, теперь Альма знала несколько слов на таитянском. Знала, как будет звезда, красный и свет. Она попросила моряка научить ее еще нескольким словам. Он вспомнил, что мог, искренне желать помочь женщине, но, извинившись, заметил, что в основном знает морские термины и слова, что говорят мужчины красивым девушкам.

Китов они по-прежнему не видели.

Матросы были разочарованы. Они мучились от скуки, им не сиделось на месте. Капитан боялся обанкротиться. А матросы — по крайней мере те, с кем Альма подружилась, — жаждали продемонстрировать ей свои охотничьи умения.

— Вы в жизни не знали такого веселья, — описывали они китовую охоту.

Каждый день они искали китов. Альма тоже высматривала их. Но ей так и не довелось увидеть ни одного, потому что в июне 1852 года корабль пристал к берегам Таити. Матросы пошли в одну сторону, Альма — в другую, и больше о судне «Эллиот» она никогда не слышала.