Первым, что увидела Альма на Таити с палубы корабля, были крутые горные вершины, вырастающие прямо из моря и вонзающиеся в безоблачное голубое небо. Стояло чудесное ясное утро; она только что проснулась и вышла на палубу, чтобы обозреть мир вокруг себя. Но такого увидеть не ожидала. При взгляде на Таити у женщины перехватило дух. И поразила ее не красота острова, а его непохожесть на то, к чему она привыкла. Альма много лет слушала рассказы отца об этом острове и видела его на рисунках и картинах, но подумать не могла, что он окажется таким огромным, таким невероятным, таким неожиданным. Эти горы были совсем не то что мягкие пологие холмы Пенсильвании; это были дикие зеленые обрывы — ужасающе крутые, пугающе острые и ошеломляюще высокие. Здесь все было обряжено в кричащие зеленые одежды. До самых пляжей все буйствовало и цвело. Кокосовые пальмы, казалось, росли прямо из воды.

При виде всего этого Альме стало не по себе. Она очутилась здесь, в буквальном смысле посреди водной пустыни, в мертвой точке между Австралией и Перу, и в голове невольно возник вопрос: откуда здесь взяться острову? Таити казался сверхъестественно возникшим на громадных, бескрайних тихоокеанских просторах. Он был как призрачный, оплетенный зеленью собор, выросший из морской глубины без каких-либо на то причин. Она надеялась увидеть нечто вроде рая на Земле, ведь именно так всегда описывали Таити. Ожидала, что ее охватят восторг и преклонение перед красотой этого острова, словно она приплыла в Эдем. Разве не назвал Бугенвиль Таити новой Китирой — La Noveau Cytherne — в честь острова, где родилась Афродита? Но первой реакцией Альмы — ее искренней реакцией — был страх перед этим местом. Этим ясным утром, в эту безоблачную погоду, когда перед ее глазами внезапно предстал этот утопический мир, единственное, что она ощутила, было чувство угрозы. Еще ни разу в жизни она не испытывала такого ужаса. Что чувствовал Амброуз? — подумала она. Ей не хотелось оставаться здесь одной.

Но куда еще ей было деться?

Старый неторопливый корабль спокойно вплыл в гавань Папеэте; не менее дюжины видов морских птиц петляли и кружили вокруг мачт быстрее, чем Альма успевала их считать. Альму и ее багаж выгрузили на большом, шумном, цветистом причале. Капитан Терранс — сама любезность — отправился искать для нее повозку, которая отвезла бы ее в миссионерский поселок в заливе Матавай.

После нескольких месяцев, проведенных в море, ноги Альмы ослабли и дрожали, и нервы чуть не подвели ее. Вокруг нее сновал самый разнообразный люд. Тут были матросы и морские офицеры, коммерсанты и человек в деревянных башмаках, который вполне мог бы быть купцом из Нидерландов. Она заметила двух китайских торговцев жемчугом; к ним тянулась длинная очередь. Увидела туземцев, туземцев-полукровок и людей Бог знает каких еще кровей. Грузного таитянина в тяжелом шерстяном матросском пальто, которое он явно выменял у британского моряка, но без штанов, на нем была лишь юбка из травы, а под пальто, к своему смущению, Альма увидела голую грудь. Она увидела по-разному одетых туземок. Те, что постарше, бесцеремонно выставляли грудь, в то время как женщины помоложе одевались в длинные простые платья, напоминавшие ночные сорочки; их волосы были заплетены в скромные косы. Эти женщины, должно быть, приняли христианство, решила Альма. Одна таитянка обернулась чем-то вроде скатерти; на ней были мужские кожаные ботинки, которые были ей велики на несколько размеров, она продавала незнакомые Альме фрукты. Еще Альма увидела фантастически одетого паренька в европейских брюках, надетых как пиджак, с короной из листьев на растрепанных волосах. Его вид казался ей совершенно невероятным, но больше никто на него не смотрел.

Туземцы были более рослыми, чем европейцы, к которым привыкла Альма. Некоторые женщины были почти такими же крупными, как и она сама. Мужчины были даже выше. Их кожа имела цвет отполированной меди. У некоторых мужчин были длинные волосы, и видом своим они внушали страх; у других волосы были короткие, и выглядели они цивилизованно.

Альма увидела, как к морякам подбежала стайка проституток, принявшихся бесцеремонно предлагать себя, стоило мужчинам лишь ступить на причал. У этих женщин были распущенные волосы, падавшие ниже талии блестящими черными волнами. Со спины все они выглядели одинаково. Но при взгляде на их лица разница в возрасте становилась очевидной. Альма видела, как они начали торговаться. Интересно, сколько стоят подобные услуги? И чем именно предлагают заняться эти женщины? И сколько длится эта процедура, а также где все это, собственно, происходит? А куда, интересно, отправляются моряки, желающие купить не женщин, а мальчиков? На причале подобными услугами, похоже, не торговали. Такие вещи, по всей видимости, происходили в более укромном месте.

Альма увидела младенцев и детей всех возрастов и мастей — в одежде и без, в воде и на суше, путавшихся под ногами и стоявших поодаль. Дети передвигались, как косяки рыб или стайки птиц; за каждым принятым решением следовала немедленная реакция большинства: а сейчас мы будем прыгать! а сейчас — бежать! а сейчас — выпрашивать милостыню! а сейчас — дразниться! Она увидела старика с воспаленной ногой, распухшей вдвое больше обычной толщины, и белесыми от катаракты глазами. Крошечные повозки, которые тянули самые печальные маленькие пони, которых только можно было вообразить. Свору маленьких пятнистых собак, сцепившихся в тени. Троих французских матросов, взявшихся под руки и затянувших похабную песню, пьяных, несмотря на ранний час. Вывеску бильярдной и — что удивительно — типографии. От твердой земли под ногами кружилась голова. Корабельная палуба в самый свирепый шторм теперь казалась ей более родной, чем этот странный меняющийся мир. Альме стало жарко на солнце.

Красивый черный петух заприметил Альму и направился к ней размеренным шагом, как посол, вышедший ее встречать. Он вышагивал с таким достоинством, что она не удивилась бы, увидев поперек его груди церемониальную ленту. Петух остановился прямо напротив нее с царственным видом. Альме казалось, что он вот-вот заговорит или потребует предъявить документы. Не зная, что еще сделать, она наклонилась и погладила птицу, как гладят собак. К ее изумлению, петух не воспротивился. Она погладила его еще, и он очень довольно закукарекал. Наконец он уселся у ее ног и распушил перья, устроившись на отдых по-королевски. Он вел себя так, будто их общение прошло в точности так, как он планировал. А Альму этот простой обмен любезностями почему-то успокоил. Спокойствие и дружеский настрой петуха позволили ей расслабиться.

А потом они вдвоем — женщина и птица — стали молча ждать на причале того, что случится дальше.

Семь миль отделяли Папеэте от залив Матавай. Альме стало так жаль несчастного пони, которому пришлось тащить на себе весь ее багаж, что она сошла с повозки и зашагала с ним рядом. Дорога была живописной, укрытой тенью ажурной листвы пальм и хлебных деревьев. Ландшафт казался Альме знакомым и вместе с тем удивительным. Многие виды пальм она знала по отцовским теплицам, но были и другие, загадочные и неизвестные, с ребристыми листьями и скользкой, похожей на кожу корой. Раньше Альма видела пальмы только в закрытой оранжерее, а тут вдруг поняла, что никогда прежде не слышала их и что звук ветра в их листве похож на шуршание шелка. Порой, когда порывы ветра усиливались, стволы деревьев скрипели, как старые двери. Все вокруг было очень шумным и очень живым. Что касается хлебных деревьев, то Альма и не представляла, что они окажутся такими величественными. Они напоминали большие вязы из ее родных краев: благородные, с блестящей листвой.

После долгих месяцев, проведенных в море, размять ноги было настоящим удовольствием. Возница — старый таитянин с покрытой пугающими татуировками спиной и тщательно намазанной маслом грудью — недоумевал, почему это Альма решила пойти пешком. Кажется, он боялся, что в таком случае ему не заплатят. Чтобы успокоить его, женщина попыталась заплатить ему на полпути к месту назначения. Это вызвало еще большую путаницу. Капитан Терранс заранее договорился о цене, но теперь таитянин, видимо, решил, что эта договоренность больше не действует. Альма предложила оплату американскими монетами, но возница попытался дать ей сдачу пригоршней грязных испанских пиастров и боливийских песо. Альма никак не могла взять в толк, каким образом он производит расчет в разной валюте, а потом поняла, что он просто решил обменять свои почерневшие старые монеты на ее новенькие и блестящие.

Ее высадили на тенистой кромке около банановой рощи, в самом центре миссионерского поселка на берегу залива Матавай. Возница сложил ее багаж в виде аккуратной пирамиды; ее пожитки теперь выглядели точно так же, как семь месяцев тому назад у каретного флигеля в «Белых акрах». Оставшись в одиночестве, Альма огляделась. Окружающая обстановка показалась ей довольно приятной, хотя она и не думала, что поселок окажется таким маленьким. Миссионерская церковь была неприметным невысоким строением с беленными известкой стенами и тростниковой крышей; вокруг стояло несколько хижин с такими же белыми стенами и крышами из тростника. По виду здесь жили всего несколько десятков человек, а то и меньше.

Поселок был построен на берегу маленькой речки, впадавшей прямо в море. Река пересекала пляж, который был длинным, имел форму полумесяца и состоял из плотного черного вулканического песка. Из-за цвета песка вода в заливе Матавай была не сверкающего бирюзового цвета, какой она обычно кажется в южных морях, — здесь берег омывали величественные, тяжелые, медленно накатывающие чернильные волны. Море у берега было спокойным, а примерно в трехстах ярдах виднелся риф. Даже с такого расстояния Альма слышала шум прибоя у далекого рифа. Зачерпнув горсть песка, она просеяла его сквозь пальцы. На цвет он был как сажа, но на ощупь — как теплый бархат, и пальцы она не испачкала.

— Залив Матавай, — вслух произнесла она.

Ей с трудом верилось, что она очутилась здесь. Ведь здесь побывали все великие первооткрыватели прошлого. Здесь были Уоллис, и Ванкувер, и Бугенвиль. Капитан Блай полгода стоял лагерем на этом самом пляже. Но самым впечатляющим, по мнению Альмы, было то, что именно здесь в 1769 году впервые высадился капитан Кук. Слева от Альмы, совсем близко, виднелся высокий мыс, откуда Кук наблюдал транзит Венеры — быстрое движение крошечного черного пятна по диску Солнца, явление, ради которого он и отправился на другой конец света. Тихая маленькая речушка, что текла справа от Альмы, когда-то стала последней в истории чертой, разделявшей британцев и таитян. После высадки Кука представители двух наций выстроились на ее противоположных берегах и провели несколько часов, разглядывая друг друга с тревогой и любопытством. Таитяне думали, что британцы приплыли с неба, а их огромные и внушительные корабли — мотус, острова, отколовшиеся от звезд. Англичане попытались определить, агрессивны ли таитяне, представляют ли они опасность. Таитянки подошли к самому краю берега и стали дразнить английских моряков игривыми и соблазнительными танцами. Капитан Кук решил, что опасности тут быть не может, и отпустил своих людей к женщинам. Матросы давали тем железные гвозди в обмен на сексуальные услуги. Женщины же брали гвозди и сажали их в землю, надеясь вырастить еще больше драгоценного железа, как обычно дерево выращивают из черенка.

Отца Альмы там не было — в той экспедиции он не участвовал. Генри Уиттакер приехал на Таити восемь лет спустя, в августе 1777 года, в составе третьей экспедиции Кука. К тому времени англичане и таитяне уже привыкли друг к другу и даже успели друг другу понравиться. Некоторых британских матросов ждали островные жены, а кое-кого и островные дети. Таитяне звали капитана Кука Тооте, так как не могли выговорить его имя. Потом еще много лет любой британец был у них Тооте. Альма знала все это из историй, которые рассказывал отец, историй, которые не вспоминала несколько десятков лет. Теперь она вспомнила всё. В юности ее отец купался в этой самой речке. Альма знала, что теперь миссионеры использовали ее для крещения.

Она не совсем понимала, что ей делать дальше. Вокруг не было ни души, лишь какой-то малыш в одиночестве играл в реке. Ему едва ли было больше трех лет, на нем не было ни клочка одежды, но он, кажется, ощущал себя вполне уверенно, плескаясь в воде без присмотра. Ей не хотелось оставлять свои пожитки, поэтому она просто села на свои коробки и стала ждать, когда кто-нибудь придет. Альме ужасно хотелось пить. С утра она была слишком взволнована и не позавтракала на корабле, поэтому вдобавок и проголодалась. Прошло много времени, и из одной из дальних хижин вышла дородная таитянка в длинном скромном платье и белой шляпке. В руках у нее была мотыга. Увидев Альму, она остановилась. Альма встала и разгладила юбку.

— Bonjour, — крикнула Альма. Таити теперь официально принадлежал Франции, и ей казалось, что лучше говорить по-французски.

Женщина лучезарно улыбнулась.

— Мы говорим по-английски! — прокричала она в ответ.

Альме хотелось подойти ближе, чтобы не нужно было перекрикиваться, но она чувствовала себя привязанной к своим вещам, хоть это было и глупо.

— Я ищу преподобного Фрэнсиса Уэллса! — прокричала она.

— Он сегодня в саду! — весело выкрикнула женщина в ответ и зашагала по своим делам по дороге, ведущей в Папеэте, снова оставив Альму одну с ее сундуками.

В саду? Неужели у них тут есть сад? Если и так, Альма не видела никаких признаков этого. Что же имела в виду эта женщина?

В последующие часы мимо Альмы и ее груды коробок и сундуков прошагали еще несколько таитян. Все они были настроены приветливо, но ее присутствие ни у кого не вызвало особого любопытства, и никто не задержался надолго, чтобы с ней поговорить. И все сообщали ей одно и то же: преподобный Фрэнсис Уэллс на целый день ушел в сад. А когда же он вернется из сада? Этого никто не знал. Но все очень надеялись, что до темноты.

Альму окружила шайка мальчишек, затеявших дерзкую игру: они стали бросать камушки, целясь в ее сундуки, а иногда и в ноги, — пока их не прогнала тучная пожилая женщина с недовольным лицом и они не убежали играть на реку. День клонился к закату, и мимо Альмы прошагали несколько мужчин с удочками и вошли в море. Они по шею погрузились в тихие волны и забросили удочки. Альме невыносимо хотелось пить и есть. Но все же она не отваживалась уйти и оставить свои вещи без присмотра.

В тропиках темнеет быстро. За месяцы, проведенные в плавании, Альма успела это понять. Дети выскочили из речки и разбежались по домам. Альма смотрела, как солнце стремительно опускается над высокими пиками острова Мореа, лежавшего по ту сторону залива. Ее охватила паника. Где же она будет спать? Вокруг нее закружились москиты. Таитяне перестали ее замечать. Они занимались своими делами, точно она и ее багаж были грудой камней, валявшейся здесь всегда, с начала времен. Вечерние ласточки покинули кроны деревьев и вылетели на охоту. Свет заходящего солнца ослепительными бликами отскакивал с поверхности воды.

А потом Альма увидела что-то в океане — какой-то предмет, плывший к берегу. Это было каноэ из выдолбленного ствола дерева, маленькое и узкое. Она прикрыла глаза от отражающегося солнца и прищурилась, пытаясь разглядеть фигуры в лодке. Однако увидела всего одну фигуру, довольно энергично орудующую веслами. Каноэ подплыло к берегу с поразительной скоростью — как маленькая стрела, пущенная с идеально рассчитанной силой, — и из него выпрыгнул эльф. По крайней мере, такова была первая мысль Альмы: откуда здесь взяться эльфу? Но при ближайшем рассмотрении эльф оказался человеком, притом белым, с растрепанной копной снежно-белых волос и такой же белой развевающейся бородой. Он был маленьким, кривоногим и проворным и затащил каноэ на берег с удивительной для такого крошечного существа силой.

— Преподобный Уэллс? — с надеждой выкрикнула Альма, замахав руками самым неподобающим образом.

Человечек приблизился. Трудно было сказать, что в нем казалось более невероятным — миниатюрный рост или худоба. Он казался меньше Альмы вполовину, фигура у него была как у ребенка, притом тощего как скелет. Щеки ввалились, плечи были острыми и торчали под рубашкой. Штаны на узкой талии удерживались дважды обвязанной веревкой. Борода его отросла до середины груди. На нем были какие-то странные сандалии — видимо, тоже свитые из веревки. Шляпы не было, а лицо сильно загорело. Одежда представляла собой не совсем лохмотья, но что-то близкое к тому. Он был похож на сломанный маленький зонтик. На постаревшего жителя необитаемого острова, когда-то выброшенного на берег после кораблекрушения.

— Преподобный Уэллс? — снова спросила Альма уже не так уверенно.

Он подошел ближе.

Он взглянул на нее снизу вверх честными и ясными голубыми глазами — голову ему пришлось задрать очень высоко.

— Я преподобный Уэллс, — отвечал он. — По крайней мере, мне все еще кажется, что я — это он!

Он говорил с легким отрывистым акцентом какого-то из Британских островов.

— Преподобный Уэллс, меня зовут Альма Уиттакер. Надеюсь, вы получили мое письмо?

Он наклонил голову вбок, как птичка, с невозмутимым интересом:

— Письмо?

Значит, худшие ее опасения оправдались. Ее здесь никто не ждал. Она сделала глубокий вдох и попыталась понять, как лучше объясниться.

— Я приехала с визитом, преподобный Уэллс, а возможно, и задержусь на время, как вы, наверное, сами поняли. — Женщина несколько извиняющимся жестом обвела груду своих коробок. — Я интересуюсь ботаникой и хотела бы изучить местную растительность. Мне известно, что вы и сами натуралист. Приехала я из Филадельфии, из Соединенных Штатов. Я также намерена осмотреть плантацию ванили, принадлежащую моей семье. Моим отцом был Генри Уиттакер.

Мужчина поднял свои похожие на пух белые брови.

— Вашим отцом был Генри Уиттакер, вы сказали? — спросил он. — Неужели этот добрый человек покинул нас?

— Увы, это так, преподобный Уэллс. В прошлом году.

— Мне жаль это слышать. Да упокоится он в Царстве Господнем. Видите ли, я тоже работал на вашего отца в течение многих лет… в некотором роде. Я продал ему немало образцов, за которые он щедро наградил меня. Я никогда не встречался с вашим батюшкой, но сотрудничал с его посланником, мистером Янси. Он всегда был крайне великодушным и честным человеком, ваш добрый батюшка. Сколько раз за эти годы средства, полученные от Генри Уиттакера, помогали спасти этот маленький поселок! Мы не всегда можем рассчитывать на Лондонское миссионерское общество в такой глуши, видите ли. Но мистер Янси и мистер Уиттакер никогда нас не подводили. Скажите, знакомы ли вы с мистером Янси?

— Я хорошо его знаю, преподобный Уэллс. Я знала его всю свою жизнь. Он устроил мой приезд сюда.

— Конечно! Конечно же вы его знаете. Тогда вам известно, какой это добрый человек.

Альме никогда не пришло бы в голову назвать Дика Янси «добрым человеком» (если бы ей велели описать его, она бы скорее сказала, что он страшен внешне, но работу свою делает хорошо), но она все равно кивнула. Кроме того, она никогда прежде не слышала, чтобы о ее отце отзывались как о человеке щедром, честном или добром. Эта мысль была ей непривычна. Она вспомнила одного малого из Филадельфии, который однажды назвал отца хищным двуногим. Как удивился бы этот человек теперь, узнав, насколько высоко ценятся дела хищного двуногого здесь, в этой тихоокеанской глуши! Одна только мысль об этом заставила Альму улыбнуться.

— Я с радостью покажу вам плантацию ванили, — продолжил преподобный Уэллс. — С тех пор как нас покинул мистер Пайк, управление плантацией взял на себя туземец из нашей миссии. Вы знали Амброуза Пайка?

Сердце в груди у Альмы совершило пируэт, но ей удалось сохранить нейтральное выражение лица и ровный тон:

— Да, мы были немного знакомы. Я довольно активно участвовала в делах отца, преподобный Уэллс, и надо сказать, это мы с ним вдвоем приняли решение отправить мистера Пайка сюда, на Таити.

Еще несколько месяцев назад, до отъезда из Филадельфии, Альма решила, что не станет рассказывать никому на Таити о том, кем приходился ей Амброуз Пайк. Она проделала путь на корабле, путешествуя под именем «мисс Уиттакер» — пусть весь мир считает ее старой девой. В некотором роде, разумеется, она и была старой девой; это описание было не совсем ошибочным. Кто в своем уме счел бы ее брак с Амброузом браком? Вдобавок она и выглядела старой девой, и ощущала себя такой. Увы, ее легенда была самой убедительной, и она намеревалась пользоваться ею и дальше. Вообще-то, лгать ей не слишком нравилось, однако она приехала сюда с целью узнать историю Амброуза Пайка и сильно сомневалась в том, что кто-нибудь станет откровенничать с ней, узнав, что Амброуз был ее мужем. Если предположить, что он с почтением отнесся к ее просьбе и не рассказал об их браке никому (а она предполагала, что так и было, ведь по крайней мере в этом отношении он был человеком чести), она была уверена в том, что никто не сумеет заподозрить между ними связь, если не считать того, что мистер Пайк работал на ее отца. Что касается Альмы, то она была всего лишь путешествующим натуралистом и дочерью довольно известного импортера растений и фармацевтического магната; никто не должен усомниться в том, что она приехала на Таити ради собственного интереса — изучать мхи и проверить, как идут дела на семейной плантации ванили.

— Что ж, нам всем ужасно не хватает мистера Пайка, — проговорил преподобный Уэллс с милейшей улыбкой. — Вероятно, я тоскую по нему сильнее всех. Его кончина стала для нашего небольшого поселка настоящей трагедией. Жаль, что не все чужестранцы, которые приезжают сюда, подают столь хороший пример местным жителям, как мистер Пайк. Он был другом сиротам и падшим, врагом злобы и порока… и все такое прочее, да-да. И он был добрым человеком, наш мистер Пайк. Видите ли, я восхищался им, потому что чувствовал, что ему удалось показать туземцам, каким на самом деле должен быть истинный нрав христианина, ведь многим христианам продемонстрировать это никак не удается. Поведение многих приезжих христиан не всегда способствует улучшению репутации нашей профессии в глазах этого простого люда. Но мистер Пайк был образцом добродетели. Мало того, у него был талант заводить друзей среди туземцев, какой мне редко встречался у остальных. Видите ли, он со всеми говорил так по-простому, так великодушно; боюсь, не всегда и не у всех людей, приезжающих на этот остров издалека, получается так. Таити — рай, таящий множество опасностей, вы понимаете? Для тех, кто привык, если можно так выразиться, к более суровым моральным нормам европейского общества, этот остров и эти люди становятся искушением, перед которым трудно устоять. И чужестранцы пользуются этим, понимаете? Даже некоторые миссионеры, как ни тяжело мне об этом говорить, порой эксплуатируют этот народ, а люди эти невинны, как дети, хотя с помощью Господа нашего мы и пытаемся научить их быть более проницательными. Но мистер Пайк был человеком совсем другого рода — он не стал бы этим пользоваться, понимаете?

Альма была ошеломлена. Это была самая поразительная приветственная речь, которую она когда-либо слышала (за исключением, пожалуй, того первого раза, когда она встретила Ретту Сноу). Преподобный Уэллс даже не расспросил Альму Уиттакер о том, зачем она притащилась из самой Филадельфии, чтобы рассиживать посреди миссионерского поселка на груде коробок и сундуков, а сразу принялся рассуждать об Амброузе Пайке! Она такого не ожидала. Не ожидала и того, что ее супруга, чей портфель был полон тайных рисунков, начнут столь пылко расхваливать как образец морали. Услышанное ее слегка огорошило.

— Да, преподобный Уэллс, — только и сумела вымолвить Альма.

Видимо, не заметив ее замешательства, преподобный Уэллс продолжал:

— Мало того, видите ли, я полюбил мистера Пайка как самого дорогого друга. Вы и представить не можете, как утешает душу общество умного собеседника в таком уединенном месте. Поистине я готов пройти много миль, чтобы вновь увидеть его лицо или снова по-дружески пожать ему руку, коль такое было бы возможно, но чуда, подобного этому, никогда не случится, доколе я жив, видите ли, ибо мистера Пайка призвали домой, на небо, мисс Уиттакер, а мы с вами остались здесь.

— Да, преподобный Уэллс, — повторила Альма. Что еще она могла сказать?

— Можете звать меня брат Уэллс, — заметил он. — А мне позволите ли называть вас сестрой Уиттакер?

— Конечно, брат Уэллс, — отвечала она.

— Можете составить нам компанию во время вечерней молитвы, сестра Уиттакер. Правда, нам нужно поторопиться. Сегодня вечером мы начнем позднее обычного — я весь день был в коралловом саду и совсем потерял счет времени.

А, подумала Альма, в коралловом саду! Ну конечно же! Он весь день был в море, на коралловых рифах, а вовсе не трудился в саду.

— Благодарю вас, — промолвила Альма. Она снова взглянула на свой багаж и засомневалась. — Хочу спросить: где можно на время оставить свои вещи, чтобы те были в сохранности? В своем письме, брат Уэллс, я просила разрешения пожить некоторое время в поселке. Видите ли, я изучаю мхи и надеялась исследовать остров… — Она не договорила: от взгляда ясных и искренних голубых глаз этого человека ей становилось не по себе.

— Ну разумеется! — ответил преподобный.

Альма ждала, что он что-нибудь добавит, но он молчал. Надо же, он совсем не подозрителен! Ее приезд ничуть его не встревожил, будто эта встреча была запланирована еще десять лет назад.

— У меня достаточно денег, — не к месту добавила Альма, — и я могла бы предложить их миссии в обмен на жилье…

— Ну разумеется! — прощебетал преподобный те же слова.

— Я еще не решила, надолго ли останусь… И постараюсь не докучать вам… На особый комфорт я не рассчитываю… — Альма снова замолкла. Она отвечала на вопросы, которых он не задавал.

Со временем Альме предстояло узнать, что преподобный Уэллс никогда и никого ни о чем не расспрашивал, но в данный момент от этого ей было не по себе.

— Ну разумеется! — воскликнул он в третий раз. — Теперь же составьте нам компанию во время вечерней молитвы, сестра Уиттакер.

— Конечно, — согласилась Альма, покорившись.

Преподобный увел ее прочь от груды багажа — от всего, что ей принадлежало и имело для нее ценность, — и зашагал по направлению к церкви. Ей оставалось лишь последовать за ним.

Церковь была не более двадцати футов в длину. Внутри стояли ряды простых скамеек, а стены были выкрашены известью и сияли белизной. Зал тускло освещали четыре фонаря с китовым жиром. Альма насчитала восемнадцать прихожан; все были таитянами. Здесь было одиннадцать женщин и восемь мужчин. Она вгляделась в лица мужчин, насколько это представлялось возможным (Альма не хотела, чтобы ее сочли невежливой). Мальчика с рисунков Амброуза среди них не было. Мужчины были в простых брюках и рубашках европейского кроя, а женщины — в длинных, свободных платьях-ночнушках, встречавшихся Альме повсюду с тех пор, как она приехала. Большинство из них были в капорах, но одна — Альма узнала в ней суровую леди, прогнавшую мальчишек, — щеголяла в широкополой соломенной шляпе, украшенной затейливым сооружением из живых цветов.

Затем последовала самая необычная религиозная служба, которую когда-либо доводилось видеть Альме, да и к тому же самая короткая. Сперва прихожане спели гимн на таитянском. Музыка для слуха Альмы звучала странно — нестройно и резко, с наслоением голосов по принципу, оставшемуся для нее непонятным. Из музыкальных инструментов был лишь один барабан, на котором играл мальчик лет четырнадцати; он отбивал ритм, не вязавшийся со словами — или, по крайней мере, так казалось Альме. Сборника гимнов ни у кого в руках не было. Женские голоса пронзительно возвышались над мужским пением. Она не могла уловить мелодию этой странной музыки. Все пыталась расслышать знакомые слова (Иисус, Христос, Бог, Отец, Иегова), но не слышала и намека на узнаваемое звучание. Сидя в тишине, когда вокруг женщины пели так громко, Альма испытывала смущение. Она не могла принять участие в этом действе.

Альма думала, что по окончании пения преподобный Уэллс прочтет проповедь, но тот остался сидеть, склонив голову в молитве. Он даже не поднял глаза, когда грузная таитянка с цветами на голове встала и подошла к простой кафедре. Женщина зачитала короткий отрывок из Евангелия от Матфея. Альма поразилась, что та умела читать, да еще по-английски. Хотя Альма была не из тех, кто привык молиться, знакомые слова ее успокаивали. Блаженны нищие, кроткие, милостивые, чистые сердцем; блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать. Блаженны, блаженны, блаженны… Так много благословений, раздаваемых столь щедро.

Потом женщина закрыла Библию и, по-прежнему говоря по-английски, произнесла короткую, громкую и весьма любопытную проповедь.

— Мы рождаемся! — выкрикнула она. — Ползаем! Ходим! Плаваем! Трудимся! Рождаем детей! Старимся! Ходим с палкой! Но лишь в Господе нашем обретаем мир!

— Мир! — повторили собравшиеся.

— Если бы мы взлетели в небеса, Бог был бы там! Если бы уплыли в море, Бог был бы там! Если бы пошли по земле, Бог был бы там!

— Был бы! — воскликнули собравшиеся.

Женщина вытянула руки и несколько раз быстро раскрыла и закрыла ладони. Затем так же быстро раскрыла и закрыла рот. Задергалась, как марионетка на веревочках. Кое-кто в зале прыснул. Но женщину, кажется, смешки не обидели. Она перестала дергаться и прокричала:

— Взгляните на нас! Как ловко мы устроены! Сколько в нас шарниров!

— Шарниров! — повторили прихожане.

— Но шарниры заржавеют! И мы умрем! Лишь Бог останется!

— Останется! — воскликнул хор.

— У повелителя тел нет тела! Но он приносит нам мир!

— Мир! — повторили собравшиеся.

— Аминь! — завершила женщина в шляпе с цветами и вернулась на свое место.

— Аминь! — воскликнули прихожане.

Затем Фрэнсис Уэллс встал у алтаря и стал раздавать причастие. Альма заняла очередь с остальными. Преподобный Уэллс был такого маленького роста, что ей пришлось согнуться в талии почти пополам, чтобы причаститься. Вина не было; кровь Христову изображал кокосовый сок. Что касается плоти Христовой, то ее роль выполнял небольшой скатанный шарик чего-то липкого и сладкого — чего именно, Альма определить не смогла. Но проглотила с удовольствием, так как была очень голодна.

Преподобный Уэллс завершил церемонию краткой молитвой:

— О Христос, дай нам сил вытерпеть все невзгоды, что причитаются нам. Аминь.

— Аминь, — повторили собравшиеся.

На этом служба завершилась. Она не продлилась и пятнадцати минут. Но, как убедилась Альма, выйдя на улицу, этого времени хватило, чтобы небо совсем потемнело, а все ее вещи исчезли.

— Забрали куда? — потребовала знать Альма. — И кто?

— Хм… — пробормотал преподобный Уэллс, глядя на то место, где совсем недавно стоял багаж Альмы. Он казался абсолютно спокойным. — Что ж, на этот вопрос ответить нелегко. Скорее всего, весь ваш скарб забрали мальчишки. Обычно именно они промышляют такими вещами. Но его забрали — в этом нет сомнения.

Эта констатация факта ничуть Альму не утешила.

— Брат Уэллс! — воскликнула она вне себя от беспокойства. — Я же спрашивала, нельзя ли оставить вещи в безопасном месте! Они мне все очень нужны! Мы могли бы оставить их в какой-нибудь из хижин, где они были бы в сохранности, если необходимо, за запертой дверью! Почему вы этого не предложили?

Преподобный кивал, словно полностью соглашаясь с ней, но при этом был ничуть не встревожен.

— Мы могли бы отнести ваш багаж в дом, это верно. Но видите ли, ваши вещи все равно бы забрали. Это произошло бы сейчас или позже.

Альма подумала о своем микроскопе, стопках бумаги, чернилах, карандашах, лекарствах и баночках для хранения образцов. А ее одежда? Боже правый, а портфель Амброуза, полный запретных, невообразимых рисунков? Ей казалось, она вот-вот разрыдается.

— Но я привезла туземцам подарки, брат Уэллс. Им необязательно было воровать у меня! Я бы им и так подарки раздала! Я привезла им ножницы и ленты!

Он широко улыбнулся:

— Что ж, похоже, ваши дары дошли по назначению!

— Но там есть вещи, которые мне необходимо вернуть… вещи, имеющие большую ценность для меня.

Отчаяние Альмы все же не оставило преподобного равнодушным. Надо отдать ему должное. Он сокрушенно кивнул, сочувствуя ее беде — по крайней мере, отчасти.

— Эта пропажа, должно быть, опечалила вас, сестра Уиттакер. Но будьте покойны — ваши вещи украдены не навсегда. Их просто забрали, возможно, просто на время. Кое-какие из этих вещей наверняка вернутся к вам, если вы будете терпеливы. Если же что-то представляет для вас особую ценность, я могу специально попросить вернуть это вам. Иногда, если правильно попросить, вещи возвращаются.

Она перебрала в уме все, что упаковала в багаж. Без чего ей было совсем не обойтись? Она не могла просить вернуть ей портфель с рисунками Амброуза, хоть ее и терзала мысль о его пропаже, ведь это была самая дорогая ей вещь.

— Мой микроскоп, — наконец тихо промолвила она.

Преподобный снова кивнул:

— Это может быть непросто. Дело в том, что микроскоп в здешних краях — предмет совсем необыкновенный. Здесь никто и никогда ничего подобного не видел. Мне кажется, я и сам никогда не видел микроскопа! Вместе с тем я немедленно примусь расспрашивать о нем. Но можно лишь надеяться на его возвращение, видите ли! А сейчас нужно найти вам жилье. На берегу, примерно в четверти мили отсюда, стоит маленькая хижина, которую мы помогли построить мистеру Пайку, когда он приехал сюда. После его смерти там ничего не трогали, да упокой Господь его душу. Я было думал, что кто-нибудь из туземцев потребует этот домик себе, но туда никто не хочет заходить. Видите ли, на хижине теперь печать смерти — так они считают. Таитяне — суеверный народ. Но хижина уютная, с удобной мебелью, и если вы не суеверны, то вам там понравится. Вы же не суеверны, сестра Уиттакер? Вы не производите впечатление суеверного человека. Так пойдемте же взглянем на нее?

Альме захотелось рухнуть на землю.

— Брат Уэллс, — проговорила она, с трудом сдерживаясь, чтобы голос не сорвался, — прошу, простите меня. Я проделала очень долгий путь. Очутилась вдали от всего, что было мне привычно. Я глубоко потрясена пропажей своих вещей, которые мне удалось не потерять на протяжении пятнадцати тысяч миль морского плавания, и все для того, чтобы лишиться их всего за одну секунду! У меня не было куска во рту, за исключением любезно предложенного вами причастия, со вчерашнего ужина на китобойном судне. Все вокруг для меня непонятно и ново. Я в сильном затруднении и растерянности. Так что прошу, простите меня. — Тут Альма замолчала. Она забыла, зачем начала эту речь. И не знала, за что просит прощения.

Преподобный хлопнул в ладоши:

— Еда! Конечно же вам нужно поесть! Простите меня, сестра Уиттакер! Видите ли, сам я не ем… ну или крайне редко. И потому забываю, что другим без этого никак! Ох, моя женушка отхлестала бы меня и устроила бы мне такую выволочку, знай она, что я совсем забыл о манерах!

И без лишнего слова и дальнейших объяснений по поводу того, кем была его женушка, преподобный Уэллс подбежал к ближайшей к церкви хижине и постучался в дверь. Ему открыла грузная таитянка — та самая, что читала сегодня проповедь. Они обменялись парой слов. Женщина взглянула на Альму и кивнула. Преподобный Уэллс поторопился назад, к Альме, перебирая своими быстрыми кривыми ножками.

«Неужели это его жена?» — подумала Альма.

— Дело сделано! — воскликнул он. — Сестра Ману вас накормит. Еда у нас простая, но поесть-то вам надо! Она принесет что-нибудь вам в хижину. Я также попросил, чтобы она принесла аху таото — покрывало, которым мы накрываемся по ночам. Я возьму для вас лампу. Теперь же пойдемте. Кажется, это все, что вам может понадобиться.

Альма могла придумать еще кучу вещей, которые могли ей понадобиться, но мысль о том, что она сможет поесть и поспать, на время успокоила ее. Вслед за преподобным Уэллсом она зашагала по черному песку. Для человека с такими коротенькими ногами он шел с поразительной скоростью. Даже Альме с ее широким шагом нелегко приходилось, чтобы угнаться за ним. В руках у него качалась лампа, но он не зажигал ее — вышла луна, и небо осветилось. Альма с испугом заметила большие темные тени, семенившие по песку поперек их пути. Она подумала, что это крысы, но, приглядевшись получше, поняла, что крабы. Ей стало не по себе. Крабы были довольно крупные, с огромными клешнями. Зловеще клацая, они сновали у ее ног. Лучше бы это были крысы, подумала Альма и порадовалась, что на ней надеты ботинки. В промежутке между церковной службой и этим моментом преподобный Уэллс где-то потерял свои сандалии, но крабы его, кажется, не беспокоили. Он быстро шел по песку и вел беззаботный разговор:

— Мне любопытно, как вам понравится Таити с точки зрения ботаника, сестра Уиттакер. Многие остаются разочарованными. Видите ли, климат здесь благоприятный, но сам остров маленький, и тут больше изобилия, чем разнообразия. Джозеф Бэнкс определенно считал Таити небогатым — с точки зрения растительности, я имею в виду. Ему казалось, что люди здесь куда интереснее растений. И он, вероятно, был прав! С корабля все здесь кажется таким впечатляющим, но вскоре вы увидите, что особого разнообразия тут нет. И птиц у нас не так много, но зато они уникальны. Орхидей всего два вида, мистер Пайк очень расстроился, услышав об этом, хоть и отчаянно пытался найти еще, а как только вы выучите все виды пальм — поверьте, это произойдет быстро, — для вас тут не останется ничего нового. Есть у нас одно дерево, апаге, которое напомнит вам эвкалипт — высота его сорок футов, — но вряд ли этим впечатлишь человека, выросшего в дремучих лесах Пенсильвании, а? Ха-ха-ха!

У Альмы не было сил возразить преподобному Уэллсу, что выросла она вовсе не в дремучих лесах.

Он продолжал:

— Еще у нас есть чудесная разновидность лавра, которая называется таманху, — она много где используется. Мебель в вашей хижине как раз из этого дерева. Видите ли, насекомые его не трогают. Затем есть магнолия, хуту, образец которой я отправил вашему глубоко оплакиваемому мной папеньке в тысяча восемьсот тридцать восьмом году. Гибискус и мимоза на морском берегу растут повсюду. Вам понравится наш каштан, мапе, — возможно, вы видели его у реки? По мне, так это самое прекрасное дерево на острове. В высокогорье произрастает что-то вроде баньяна — это дерево можно увидеть на берегах озера Маэва; местные называют его аоа. Его ветви растут вниз, а не вверх. Красивое дерево. Здешние женщины шьют одежду из коры дерева, похожего на бумажную шелковицу, — они называют его тапа, — правда, теперь многие предпочитают хлопок и ситец, которые привозят моряки.

— Я тоже привезла ситец, — расстроенно пробормотала Альма. — Для женщин.

— О, им это очень понравится! — Преподобный Уэллс забыл уже, что вещи Альмы украли. — А бумагу вы привезли? А книги?

— Да, — отвечала Альма, и с каждой секундой ей становилось все грустнее.

— Видите ли, с бумагой тут у нас проблемы. Ветер, песок, соль, дождь, насекомые — трудно представить более губительный климат для книг! Я был свидетелем того, как все мои бумаги растворились на глазах!

«И я вот только что», — чуть не произнесла Альма вслух. Кажется, еще никогда в жизни она не была так голодна и измучена.

— Вот бы мне память, как у таитян, — продолжал преподобный Уэллс. — Тогда бы мне не нужна была бумага! Все то, что мы храним в библиотеках, они хранят в уме. По сравнению с ними я иногда кажусь себе дурачком. Самый молодой рыбак здесь знает названия двухсот звезд! А что знают старые — вы даже не представляете. Раньше я делал записи, но слишком уж расстраивался, глядя, как их съедает гниль, когда я даже не успевал дописать до конца. Здешний влажный климат в изобилии рождает плоды и цветы, но также гниль и плесень. Это не место для ученых! Но на что нам история, спрошу я вас? Ведь наш век в этом мире так короток! И зачем утруждать себя, документируя течение наших жизней, которые как вспыхнут, так и погаснут? Если по вечерам вам будут слишком докучать москиты, попросите сестру Ману, чтобы та показала вам, как жечь сухой свиной навоз у входа в хижину — это их немного отпугнет. Вы убедитесь, что сестра Ману — мастерица на все руки. Раньше я читал проповеди, но ей это больше по душе, да и туземцам ее проповеди нравятся больше моих, поэтому проповедует у нас теперь она. Родных у нее нет, вот она и присматривает за свиньями. Кормит их с руки, чтобы не убегали из поселка. Она небедна, кстати, в своем роде, конечно. Одного поросенка можно променять на месячный запас рыбы и прочие сокровища. Жареная свинина у таитян на вес золота. Раньше они верили, что запах жарящегося мяса притягивает богов и духов. Конечно, некоторые из них и до сих пор в это верят, хотя теперь все они христиане, ха-ха-ха! Как бы то ни было, с сестрой Ману не повредит водить знакомство. У нее хороший голос. Для европейского слуха таитянские мелодии лишены всего, что делает музыку приятной, но со временем они перестают казаться такими уж невыносимыми.

Так значит, сестра Ману все же не жена преподобному Уэллсу, подумала Альма. Но кто же тогда его жена? И где она?

Он же без устали продолжал говорить:

— Если увидите огни в море ночью, не бойтесь. Это туземцы рыбачат с фонариками. Весьма живописное зрелище. Свет привлекает летучих рыб, и те запрыгивают в каноэ. Некоторые мальчишки умеют ловить их и руками. И не только рыб. Одно скажу я вам — если суше на Таити в чем и не хватает природного разнообразия, изобилие подводных чудес с лихвой это компенсирует! Если хотите, завтра покажу вам коралловые сады на рифе. Там вы увидите самые поразительные доказательства изобретательности нашего Господа! Но вот мы и пришли — вот хижина мистера Пайка! Теперь она станет вашим домом! Или лучше сказать — фаре! «Дом» по-таитянски фаре. Пора уже вам выучить пару слов.

Альма повторила про себя это слово: фаре. Запомнила его. Она очень устала, но ничто и никогда не могло помешать Альме Уиттакер навострить уши при звуке слов незнакомого языка. В тусклом лунном сиянии Альма увидела на небольшом возвышении над берегом маленькую фаре, спрятанную в пальмовых ветвях. Хижина была немногим больше самого маленького сарая в «Белых акрах», но выглядела уютной. Она напоминала коттедж на английском взморье, правда, сильно уменьшенный в размерах. От пляжа к двери вела газетная дорожка из ракушечника, извивающаяся как змея.

— Не тропинка, а не пойми что, знаю, но такую уж выложили таитяне, — заметил преподобный Уэллс и рассмеялся. — Они не видят никакого смысла в том, чтобы делать прямые тропинки, даже на самом коротком отрезке пути! Вы еще привыкнете к таким чудесам. Но хорошо, что хижина стоит на возвышении, чуть вдали от берега. Вы в четырех ярдах от линии прилива.

Четыре ярда. Как близко, подумалось женщине.

Ступая по кривой тропинке, Альма и преподобный Уэллс подошли к хижине. Альма увидела, что роль двери выполняет простая загородка, сплетенная из пальмовых веток; преподобный Уэллс легко открыл ее одним толчком. Очевидно, хижина не запиралась — и видимо, так было всегда. Ступив внутрь, он зажег лампу. Они встали посреди единственной маленькой комнаты, открытой всем ветрам. Под потолком виднелись балки, а крыша была выложена тростником, связанным в пучки ярко-красной веревкой. Альма с трудом могла выпрямиться, не ударившись головой о нижнюю балку. По стене пробежала ящерица. Пол был усыпан сухой травой, шуршавшей под ногами. Из мебели в хижине стояла маленькая, грубо сколоченная деревянная скамья без подушки, но со спинкой и подлокотниками. Еще в хижине были стол и три стула, один из которых, сломанный, валялся на полу. Стол был похож на детский. Окна без штор и стекол выходили на три оставшиеся стороны. Еще там стояла маленькая кровать, едва ли больше, чем скамья; сверху был брошен тонкий тюфяк. Он, кажется, был сшит из старого полотняного паруса и набит чем придется. В общем, комната больше годилась для человека ростом с преподобного Уэллса, а не для высокой и дородной Альмы.

— Мистер Пайк жил, как живут туземцы, — проговорил преподобный Уэллс, — то есть в одной комнате. Но если вам нужны перегородки, мы можем их сделать.

Альма представить не могла, куда в этой крошечной комнате поставить перегородку. Как разделить на части такое тесное помещение?

— Возможно, впоследствии вам захочется переехать в Папеэте, сестра Уиттакер. Большинство приезжих так и делают. Пожалуй, там, в столице, более цивилизованно. Но и больше порока и больше зла. Зато там можно найти китайские прачечные и все такое прочее. Там много португальцев и русских — людей того сорта, что сходят с китобойных кораблей, да так и остаются. Конечно, португальцев и русских не назовешь очень цивилизованными, но они представляют все же более приятную компанию, чем та, что вы найдете в нашем маленьком поселке!

Альма не ответила, но она знала, что не покинет залив Матавай. В этом убогом жилище Амброуз провел свои последние годы. И она останется здесь.

— В саду вы найдете место, где можно готовить еду, — продолжал преподобный Уэллс. — Не ждите слишком многого от этого сада, хотя мистер Пайк и пытался самоотверженно за ним ухаживать. Все пытаются, но после набега свиней и коз нам, людям, остается не так уж много тыкв! Если захотите свежего молока, мы готовы раздобыть вам козу. Об этом можете спросить у сестры Ману.

Словно явившись на звук своего имени, на пороге возникла сестра Ману. Должно быть, она шла следом за ними. Ей почти не хватило места в хижине, где уже стояли Альма и преподобный Уэллс. Альма засомневалась даже, пролезет ли сестра Ману в дверь в своей широкополой, украшенной цветами шляпе. Но каким-то образом им всем удалось поместиться внутри. Сестра Ману развернула полотняный узелок и принялась выкладывать на маленький столик еду, используя в качестве тарелок банановые листья. Альме понадобилась вся ее выдержка, чтобы сразу не наброситься на угощение. Сестра Ману протянула ей стебель бамбука, закрытый пробкой.

— Вода, чтобы пить! — объявила она.

— Спасибо, — ответила Альма, — вы очень добры.

После этого они еще некоторое время смотрели друг на друга: Альма — устало, сестра Ману — настороженно, а преподобный Уэллс — радостно.

Наконец преподобный склонил голову и проговорил:

— Спасибо тебе, Господи Иисусе и Владыка наш, Отец Его, за благополучное прибытие к нам рабы твоей, сестры Уиттакер. Молим тебя, будь к ней благосклонен. Аминь.

С этими словами они с сестрой Ману наконец удалились, а Альма набросилась на еду, хватая ее обеими руками и глотая так поспешно, что ни на секунду не задумалась о том, что же, собственно, оказалось у нее во рту.

Посреди ночи женщина проснулась и почувствовала во рту теплый металлический привкус. Рядом пахло кровью и шерстью. С ней в комнате было животное. Млекопитающее. Альма поняла это прежде, чем вспомнила, где находится. Ее сердце быстро заколотилось, пока она неуклюже и лихорадочно нащупывала в уме обрывки информации. Она не на корабле. Не в Филадельфии. Она на Таити — да, наконец она вспомнила. На Таити, в хижине, где жил Амброуз. Как «хижина» по-таитянски? Фаре. Она в своей фаре, и с ней рядом какой-то зверь.

Женщина услышала, как зверь заскулил протяжно и жутко. Села в своей крошечной неудобной кровати и огляделась. В окно бил сноп лунного света, достаточно яркий, чтобы осветить собаку, стоявшую посреди комнаты. Собака была маленькая, весом не больше двадцати фунтов. Она прижала уши и оскалила зубы. Они неподвижно уставились друг на друга. Собака перестала скулить и зарычала. Альме не хотелось вступать в схватку с собакой. Пусть даже эта собака была совсем маленькой.

У кровати валялась коротенькая бамбуковая палка с пресной водой, которую дала ей сестра Ману. Это был единственный предмет в пределах досягаемости, который мог бы послужить оружием. Альма попыталась понять, сумеет ли дотянуться до палки и не разозлить собаку еще сильнее. Ведь если собака нападет на нее, нужно будет отбиваться. Женщина медленно опустила руку к полу, не отрывая глаз от животного. Собака залаяла и подошла ближе. Альма отдернула руку. И попыталась снова. Собака опять залаяла, на этот раз более злобно. Видимо, поднять оружие у Альмы не было шанса. Ну так будь что будет. Она слишком устала, чтобы бояться.

— Чем я тебе досадила? — устало спросила она.

Услышав голос женщины, собака разразилась злобным лаем; ее тельце, казалось, подпрыгивало над полом с каждым звуком. Альма пристально смотрела на нее.

Стояла глубокая ночь. На двери хижины не было замка. У женщины не было даже подушки. Она потеряла все свои вещи и спала прямо в грязном дорожном платье, в складки которого были запрятаны монеты. Ей нечем было отбиваться, кроме как короткой бамбуковой палкой, да и до нее она не могла дотянуться. Ее хижину окружали огромные крабы; внутри кишели ящерицы. А теперь еще это — злобная таитянская собачонка в ее комнате. Альма устала так сильно, что ей надоело волноваться.

— Уходи, — велела она собаке.

Та залаяла еще громче. Альма сдалась. Она повернулась к ней спиной, легла на бок и в который раз попыталась найти удобное положение на тонком тюфяке. Собака все лаяла и лаяла. Ну давай же бросайся на меня, подумала Альма. И уснула под ее яростный лай.

Через несколько часов женщина проснулась снова. Свет изменился — почти рассвело. Теперь в центре ее хижины сидел маленький мальчик и смотрел на нее. Альма моргнула и заподозрила, что тут не обошлось без колдовства: что за маг явился сюда ночью и превратил маленькую собачку в маленького мальчика? У мальчика были длинные волосы и серьезное лицо. На вид ему было лет около восьми. Рубашки на нем не было, но он был по крайней мере в брюках, хотя одна штанина была коротко оторвана, словно он выбирался из капкана и часть одежды ему пришлось сбросить.

Мальчик вскочил, будто ждал, когда Альма проснется. Он подошел к кровати. Женщина испуганно вскрикнула, но потом увидела, что ребенок держит что-то в руках и, более того, кажется, протягивает это ей. Лежавший у него на ладони предмет поблескивал в неярком утреннем свете. Мальчик положил его на край кровати. Это был окуляр микроскопа.

— О! — воскликнула Альма.

Услышав ее голос, мальчик убежал. Хлипкая загородка, называвшая себя дверью, бесшумно захлопнулась за ним.

После этого уснуть Альма уже не смогла, и вставать ей не хотелось. Со вчерашнего вечера она ничуть не отдохнула. Кто еще намерен прийти к ней в комнату? Что это за место такое? Она должна найти какой-то способ загородить дверь — но чем? На ночь можно было бы придвигать к двери маленький столик, но его легко было сдвинуть в сторону. А если учесть, что вместо окон здесь были лишь дыры, прорубленные в стенах, то какая польза от того, что она закрыла бы дверь? Альма рассеянно вертела в руках медный окуляр. Где же оставшиеся части ее драгоценного микроскопа? Кем был этот мальчик? Надо было догнать его и выяснить, где он спрятал остальное ее имущество.

Закрыв глаза, женщина прислушалась к незнакомым звукам. Ей казалось, она слышит, как встает солнце. Она точно слышала бьющиеся о берег волны — те были прямо за дверью. Ее пугала близость прибоя. Безопасно ли жить в этой хижине? Не унесет ли ее ночью в море? Альма бы предпочла, чтобы от воды ее отделяло расстояние побольше каких-то четырех ярдов. Море казалось слишком близким, слишком опасным. Птица, сидевшая прямо над ее головой на крыше, издала странный крик. Он звучал как слова: «Думай! Думай! Думай!»

Да она всю свою жизнь только этим и занималась!

Наконец Альма встала, смирившись с тем, что больше не заснет. Она не знала, где туалет или место, которое могло бы послужить им. Вчера ночью она присела за фаре, но теперь надеялась, что где-нибудь поблизости есть более подобающие приличной женщине удобства. Однако, выйдя за дверь, Альма чуть не споткнулась обо что-то. Она посмотрела под ноги и увидела прямо у себя на пороге — если можно было назвать это порогом — портфель Амброуза, который терпеливо ее там дожидался, застегнутый на все ремни. Встав на колени, женщина распахнула портфель и быстро просмотрела содержимое: все рисунки были на месте.

На берегу, насколько позволял разглядеть тусклый утренний свет, не было ни души — ни женщины, ни мужчины, ни мальчика, ни собаки.

«Думай! — прокричала птица над головой. — Думай!»