Глава семнадцатая
Сыграть свадьбу оказалось легче всего.
Она состоялась во вторник, двадцать девятого августа 1848 года, в гостиной «Белых акров». На Альме было платье из коричневого шелка, сшитое специально по такому случаю. Свидетелями выступали Генри Уиттакер и Ханнеке де Гроот. Генри был весел; Ханнеке не слишком. Церемонию провел судья из Западной Филадельфии, в прошлом имевший дела с Генри и согласившийся оказать услугу хозяину дома.
— Живите в согласии, — заключил судья после того, как брачующиеся обменялись клятвами. — Помогайте друг другу в беде и поддерживайте в радости.
— Партнеры в науке, делах и по жизни! — неожиданно проревел Генри и громко высморкался.
Больше никто из друзей и родных на свадьбе не присутствовал. Джордж Хоукс прислал в знак поздравления ящик груш, но сам слег с лихорадкой и потому не мог к ним присоединиться. Накануне прислали большой букет из аптеки Гэррика. Больше Альму никто не поздравил. Гостей со стороны Амброуза Пайка также не наблюдалось. Его приятель Дэниэл Таппер из Бостона с утра прислал телеграмму, в которой говорилось: «МОЛОДЕЦ, ПАЙК», но не стал утруждать себя приездом в Филадельфию. Из Бостона на поезде ехать было всего полдня, и все же порадоваться за Амброуза никто не приехал.
Оглядевшись вокруг, Альма поняла, какой маленькой они стали семьей. Гостей было слишком мало. Их едва хватило для того, чтобы провести законную церемонию, и уж точно не хватало для полноценного общества. Как они превратились в таких отшельников? Она вспомнила бал, устроенный родителями в 1808 году, ровно сорок лет тому назад: тогда на веранде и большом газоне кружились танцоры и музыканты, а она бегала среди них с факелом. Теперь и вообразить было невозможно, что когда-то «Белые акры» были местом подобного представления, где звучал громкий смех и совершались разные безумства. С тех пор дом превратился в островок тишины.
В качестве свадебного подарка Альма преподнесла Амброузу чрезвычайно изящное антикварное издание «Священной теории Земли» Томаса Бернета, впервые напечатанной в 1681 году. Бернет был теологом, считавшим, что Земля до Всемирного потопа представляла собой гладкую сферу абсолютно идеальной формы. Вот что он писал о рождении планеты: «Она была красива юной красотой и цвела, была свежа и плодородна; не было на всей ее поверхности ни морщин, ни шрамов, ни трещин, ни скал, ни гор, ни пустых пещер, ни глубоких каналов, ровна и однородна она была со всех сторон». Бернет называл это состояние «первозданной Землей». Альма решила, что книга понравится мужу, и оказалась права. Уверенность в том, что совершенство существует, мечты о неиспорченной красоте — в этом был весь Амброуз.
Сам Амброуз вручил Альме квадратик из изысканной итальянской бумаги, замысловато свернутый в крошечный конверт и запечатанный восковыми печатями четырех цветов со всех сторон. Все печати были разные. Это была вещица хоть и прелестная — такая маленькая, что умещалась у нее на ладони, — но странная, почти что магическая. Альма не переставала вертеть свой любопытный подарок в руках.
— И как открыть этот подарок? — спросила она.
— Его не надо открывать, — отвечал Амброуз. — Я прошу тебя, чтобы ты никогда его не открывала.
— А что там внутри?
— Слова любви.
— Прекрасно! — восторженно воскликнула Альма. — Хотела бы я их прочесть!
— Я бы предпочел, чтобы ты лишь представляла, что там внутри.
— У меня не такое богатое воображение, как у тебя, Амброуз.
— Но для человека, которые так любит знания, тебе полезно хоть что-то оставить неразгаданным. Нам предстоит так хорошо узнать друг друга. Давай хоть что-то оставим тайным.
Она положила подарок в карман. Он лежал там весь день — нечто странное, невесомое и таинственное.
В тот вечер они отужинали с Генри и его другом судьей. Генри с судьей выпили слишком много портвейна. Альма не пила спиртного; не пил и Амброуз. Ее муж улыбался ей, стоило ей бросить на него взгляд, но он всегда делал так, еще до того, как они поженились. Вечер казался совсем обычным, вот только теперь она была миссис Амброуз Пайк. В тот день солнце садилось медленно, как старик, не спеша ковыляющий вниз по лестнице.
Наконец, после ужина, Альма и Амброуз удалились в ее спальню, впервые оказавшись там вдвом. Альма присела на край кровати, и Амброуз сел рядом. Он взял ее за руку. Они долго молчали, после чего Альма произнесла:
— С твоего позволения…
Она хотела надеть новую ночную рубашку, но ей не хотелось раздеваться перед ним. Она взяла рубашку и уединилась в маленькой ванной комнате, в которую вела дверь из угла спальни: ее обустроили в 1830-х годах, установив там ванну и краны с холодной водой. Там женщина разделась и надела рубашку. Она не знала, оставить ли волосы заколотыми или распустить. Распущенными они не всегда выглядели красиво, но спать в шпильках и заколках было неудобно. Она заколебалась, но потом решила все же не распускать.
Когда она вернулась в спальню, то увидела, что Амброуз тоже переоделся в ночное платье — это была простая рубашка из льна, доходившая ему до лодыжек. Свою одежду он аккуратно свернул и положил на стул. Он стоял напротив нее с другого края кровати. По ее телу, как кавалерийский отряд, пробежала нервная дрожь. Амброуз казался спокойным. Он ничего не сказал про ее рубашку. Жестом он позвал ее в постель, и она забралась под одеяло. Он лег с другой стороны, и посередине они встретились. У нее сразу же возникла ужасная мысль, что кровать слишком мала для них двоих. Они с Амброузом оба были очень высокого роста. Куда же они денут ноги? А руки? Что, если она лягнет его во сне? Или нечаянно ткнет локтем ему в глаз?
Альма повернулась на бок, и Амброуз тоже; теперь они лежали лицом друг к другу.
— Сокровище души моей, — проговорил он, взял ее руку, поднес к губам и поцеловал — чуть выше костяшек, как делал каждый вечер на протяжении всего последнего месяца со дня их помолвки. — Ты подарила мне такой покой.
— Амброуз, — проговорила она, наслаждаясь звуками его имени и любуясь его лицом.
— Именно во сне нам чаще всего выдается возможность узреть силу духа, — сказал он. — Наши души будут общаться на близком расстоянии. Именно здесь, в ночной тишине, мы наконец освободимся от времени и пространства, законов природы и физики. В наших снах мы будем вместе путешествовать по миру, как захотим. Мы будем говорить с мертвыми, превращаться в животных и предметы, перемещаться во времени. Мы освободимся от интеллекта и сбросим оковы с наших душ.
— Спасибо, — невпопад ответила Альма.
Она не знала, что еще сказать в ответ на столь неожиданную речь. Может, таким образом он ее обхаживает? У них в Бостоне так принято?
Альма волновалась, что у нее несвежее дыхание. Его дыхание было свежим. Ей захотелось, чтобы он погасил лампу. Тут же, словно прочитав ее мысли, он повернулся и погасил фитиль. В темноте стало лучше, спокойнее. Она захотела подплыть к нему. Потом почувствовала, как он снова взял ее руку и поднес ее к губам.
— Спокойной ночи, жена моя, — проговорил он.
Он не выпустил ее руку. И через несколько секунд — она поняла по его дыханию — заснул.
* * *
Из всех вариантов того, что могло произойти в ее первую брачную ночь, из всего, что она представляла, на что надеялась и чего боялась, этот сценарий ни разу не пришел ей в голову. Она рисовала в своем воображении что угодно, но только не целомудренный сон.
Амброуз так и продолжал спать беспробудным и мирным сном, легко и доверчиво зажав в своей ладони ее руку, но Альма лежала в растущей тишине с широко раскрытыми во тьме глазами. В ее душу прокралось недоумение — вязкое, холодящее чувство. Она начала искать все возможные объяснения этому странному происшествию, перебирая в уме одну интерпретацию за другой, как принято в науке, если эксперимент пошел совсем не так, как ожидалось.
Возможно, он еще проснется и они снова примутся — точнее, просто возьмутся — за супружеские игры? Или ему не понравилась ее рубашка? Может, Альма показалась ему слишком скромной? Или, наоборот, слишком готовой ко всему? Или ему нужна только та девушка, которая умерла? И он думает лишь о своей давно потерянной возлюбленной из Фрамингема? Или просто перенервничал? А может, он неспособен выполнять супружеские обязанности? Однако все эти домыслы казались бессмысленными, в особенности последний. Альма была достаточно сведуща в таких делах и знала, что неспособность вступать в половые сношения для мужчины является самым великим на свете стыдом, но Амброуз совсем не выглядел пристыженным. И он даже не пытался вступить с ней в сношение. Напротив, он спал сладко, как только может спать человек. Он спал, как богатый горожанин в роскошной гостинице. Как король после охоты на кабана и рыцарского турнира. Как мусульманский принц после утех с дюжиной миловидных наложниц. Как дитя под деревом.
А вот Альма не спала. Ночь была душной, и ей было неудобно так долго лежать на боку, а руку убрать она боялась. Шпильки и заколки в волосах вонзались в кожу. Плечо под весом тела онемело. Через некоторое время она все же высвободила руку и перевернулась на спину, но это было бесполезно: в эту ночь выспаться ей было не суждено. Она лежала одеревенев, широко раскрыв глаза; подмышки ее вспотели, а ум безуспешно подыскивал утешительное объяснение столь неожиданному и неблагоприятному повороту событий. Но объяснения она найти не могла, и утешения тоже.
На рассвете запели все птицы на Земле, пребывая в беззаботном неведении о ее беде. С первыми лучами солнца Альма позволила себе ощутить искру надежды и подумать, что, возможно, муж ее пробудится с рассветом и обнимет ее. Возможно, интимность, которой полагается совершаться между супругами, возникнет у них при дневном свете.
И Амброуз действительно проснулся, но не обнял ее. Он пробудился в одно мгновение, выспавшийся и довольный.
— Что за сны! — воскликнул он и, томно потягиваясь, вытянул руки над головой. — Давно мне не снились такие сны. Что за чудо — делиться энергией наших существ. Спасибо тебе, Альма! Что за день меня ждет! Ты тоже видела прекрасные сны?
Никаких снов Альма, само собой, не видела. Всю ночь она пролежала, не сомкнув глаз, чувствуя себя так, будто ее похоронили заживо. Но тем не менее она кивнула. Она не знала, как еще реагировать.
— Ты должна пообещать мне, — сказал Амброуз, — что когда мы умрем — и неважно, кто из нас умрет первым, — то станем посылать друг другу такие же вибрации через черту, отделяющую мертвых от живых.
И снова она тупо кивнула. Это было проще, чем попытаться поговорить с ним.
В оцепенелом молчании Альма смотрела, как муж ее встал и умылся из таза. Он взял со стула свою одежду и вежливо попросил разрешения удалиться в ванную комнату, откуда вернулся уже одетым, в бодром расположении духа. Что крылось за этой ласковой улыбкой? Альма не могла разглядеть ничего, лишь еще больше нежности. В нем не было ничего дурного. Он выглядел в точности как в тот день, когда она впервые его увидела, — милым, бодрым, полным энтузиазма двадцатилетним юношей.
Какая же она дура.
— Оставлю тебя в одиночестве, — сказал он, — и буду ждать тебя за завтраком. Что за день нас ждет!
Все тело Альмы болело и ныло от неудобства, смятения и тревоги. Окутанная ужасным облаком оцепенения и отчаяния, она медленно, как калека, поднялась с кровати и оделась. Взглянула в зеркало. За одну ночь она постарела на десять лет.
Когда Альма спустилась, Генри тоже сидел за столом. Они с Амброузом вели беспечную беседу. Ханнеке принесла Альме чайник свежезаваренного чая и бросила на нее пронзительный взгляд — такой, какого удостаиваются все женщины утром после брачной ночи. Но Альма отвела глаза. Она старалась, чтобы лицо ее не выглядело расстроенным или мрачным, однако ей не хватало моральных сил, и она знала, что глаза ее опухли. Внутри нее все словно поросло гнилью и плесенью. Мужчины, кажется, ничего не замечали. Генри рассказывал историю, которую Альма слышала уже раз десять: о ночи, когда в грязной таверне в Перу ему пришлось делить койку с напыщенным французиком, у которого был сильнейший французский акцент, но вместе с тем он неустанно повторял, что ни разу не француз.
— Чертов идиот все твердил: «Йа англиский!» А я ему: «Да никакой ты не английский, придурок, француз ты! Ты сам хоть слышишь свой треклятый акцент?» Но нет, чертов идиот продолжает: «Йа англиский!» Наконец я ему говорю: «Хорошо, скажи, как это возможно, что ты англичанин?» А он отвечает: «Да потому что у меня англиский жена!»
Амброуз все смеялся и смеялся. Альма уставилась на него, как на образец флоры.
— Если так рассуждать, — заключил Генри, — то я, к чертям собачьим, голландец!
— А я — Уиттакер! — добавил Амброуз, по-прежнему хохоча.
— Еще чаю? — обратилась Ханнеке к Альме, пронзив ее взглядом.
Альма резко захлопнула рот, осознав, что все это время тот был широко разинут.
— Спасибо, Ханнеке, с меня хватит.
— Сегодня заканчивается уборка сена, — заметил Генри. — Альма, проследи, чтобы все было сделано как положено.
— Разумеется, отец.
Генри повернулся к Амброузу:
— Женушка у тебя каких поискать, особенно когда надо что-то сделать. Работящий мужик в юбке — вот она кто.
* * *
Вторая ночь прошла так же, как первая, и третья, и четвертая, и пятая. Все последующие ночи были одинаковыми. Амброуз с Альмой раздевались каждый по отдельности, шли в постель и ложились лицом друг к другу. Он целовал ее и осыпал похвалами, после чего гасил лампу. Затем Амброуз засыпал сном заколдованной принцессы из сказки, а Альма лежала рядом с ним и безмолвно терзалась. Единственная небольшая перемена, произошедшая со временем, заключалась в том, что Альме в конце концов стало удаваться пару часов поспать беспокойным сном, но лишь потому, что организм ее просто давал сбой от усталости. Однако во сне ее преследовали мучительные кошмары; он чередовался с промежутками тревожных блуждающих мыслей.
Днем Альма с Амброузом были, как и прежде, спутниками в учении и созерцании. Он был увлечен ей, как никогда. Она же теперь выполняла свою работу автоматически и помогала ему с его занятиями. Он всегда хотел быть с ней рядом или, по крайней мере, как можно ближе. Ее смятения он, кажется, не замечал. Она же пыталась не подавать виду. Надеялась, что все еще изменится. Прошли недели. Наступил октябрь. Ночи стали прохладными. Но ничего не изменилось.
Амброуз казался таким довольным ситуацией с их браком, что Альма решила, будто сходит с ума. Ей хотелось растерзать его на части, но ему было достаточно лишь целовать один квадратик кожи под костяшкой среднего пальца ее левой руки. Может, она неверно представляла себе природу супружества? Или это какая-то уловка? В ней было достаточно от Генри, и одна мысль о том, что ее пытаются одурачить, выводила ее из себя. Но потом она смотрела Амброузу в лицо — а более неподходящее мошеннику лицо трудно было представить, — и ярость ее снова сменялась недоумением.
В начале октября филадельфийцы наслаждались последними днями бабьего лета. По утрам их встречало царственное великолепие прохладного воздуха и синих небес, дни были теплыми и солнечными. Амброуз был озарен вдохновением, как никогда, и каждое утро вскакивал с кровати, словно его выстрелили из пушки. Его стараниями в орхидейной зацвел редкий эридес душистый. Этот цветок Генри вывез много лет назад из предгорьев Гималаев, и он ни разу не дал ни одного бутона. Но недавно Амброуз достал орхидею из горшка, стоявшего на земле, и подвесил ее высоко на потолочные балки в солнечном месте, поместив в корзину из коры и мха, который постоянно смачивал. И вот внезапно, как вспышка, орхидея расцвела. Генри был в восторге. Амброуз был в восторге. Он зарисовывал цветок со всех сторон. Эридесу предстояло стать гордостью коллекции «Белых акров».
— Если любишь что-то достаточно сильно, рано или поздно оно раскроет все свои секреты, — сказал Амброуз Альме.
Спроси кто ее мнения, она бы возразила. Едва ли можно было любить кого-нибудь так сильно, как она любила Амброуза, и вместе с тем он не спешил раскрывать ей свои секреты. К неудовольствию своему, она поняла, что завидует его успеху с эридесом душистым. Она завидовала и самому цветку, и заботе, которой ее муж его окружил. Она никак не могла сосредоточиться на своей работе, зато Амброуз благоденствовал в своей. Ей стало неприятно его присутствие в каретном флигеле. Почему он все время ей мешает? Его типографский станок слишком громыхал и пах горячими чернилами. Альма больше не могла этого выносить. Ей казалось, будто она гниет заживо. Она стала раздражительной, и ей стало трудно сдерживать свои эмоции. Однажды она проходила мимо огорода и наткнулась на молодого рабочего, который уселся на лопату и лениво ковырял большой палец. Она его и раньше видела, этого ковыряку. Он куда чаще рассиживал на лопате, чем копал.
— Тебя зовут Роберт, верно? — спросила Альма, приближаясь к нему с дружеской улыбкой.
— Он самый, — подтвердил рабочий, глядя на нее со спокойной беспечностью.
— И какое сегодня у тебя задание, Роберт?
— Перекопать эту трухлявую старую гороховую грядку, мэм.
— И когда же ты планируешь этим заняться, Роберт? — спросила она, угрожающе понизив голос.
— Видите ли, мэм, я посадил занозу…
Альма нависла над ним так, что его крошечная фигурка оказалась целиком в ее тени. Схватив его за ворот, она подняла его над землей на целый фут, встряхнув, как мешок с сеном, и заорала прямо ему в лицо:
— А НУ ВОЗВРАЩАЙСЯ К РАБОТЕ, НИКЧЕМНЫЙ МАЛЕНЬКИЙ ДУРЕНЬ, ПОКА Я ТЕБЕ ЭТОЙ ЛОПАТОЙ ЯЙЦА НЕ ОТТЯПАЛА!
С этими словами она швырнула рабочего на землю. Он сильно ударился. Вскочил испуганно, как кролик, и тут же принялся отчаянно копать грядки где придется. Альма же ушла и сразу о нем позабыла.
Возможно ли, подумала она, встряхивая плечами, чтобы расслабить мышцы, что Амброуз попросту не знает? Может ли человек быть настолько невинным, чтобы вступить в брак, не имея понятия о супружеских обязанностях и не подозревая о сексуальном взаимодействии между мужчиной и женщиной? Ей вспомнилась книга, которую она прочла много лет назад, еще когда только начала собирать непристойные тексты на сеновале в каретном флигеле. Двадцать лет или даже больше она о ней не вспоминала. По сравнению с остальными эта книга была еще довольно приличной, но теперь именно она пришла на ум. Она называлась «Плоды брака: наставления джентльменам по поводу сексуальных умений», а написал ее доктор Хоршт. Книга предназначалась в качестве пособия для супружеских пар.
По заявлению самого доктора Хоршта он написал эту книгу после того, как к нему на консультацию явилась скромная молодая христианская пара, не обладавшая абсолютно никакими знаниями о сексуальных отношениях — ни теоретическими, ни практическими. Очутившись в супружеской постели, они, к своему недоумению, столкнулись со столь странными чувствами и ощущениями, что решили, будто на них наложили заклятие или чары. Наконец через несколько недель после свадьбы бедный молодой жених обратился с расспросами к другу, и тот сообщил ему шокирующую новость: оказывается, для того, чтобы вступить в отношения как положено, новоиспеченный супруг должен был поместить свой орган непосредственно в «увлажненное отверстие» своей жены. Эта мысль так испугала юного беднягу и заставила его до такой степени устыдиться, что он прибежал к доктору Хоршту с вопросом, является ли этот вопиющий акт осуществимым и негреховным. Сжалившись над смущенной юной душой, доктор Хоршт и написал это пособие о сексуальных процессах в помощь другим новобрачным.
Много лет назад эта книга вызвала у Альмы презрительную усмешку. То, что молодой человек не имел ни малейшего понятия о половой и мочевыделительной системе, казалось ей верхом глупости. Верно же, что таких людей не существует?
Но теперь она засомневалась.
Может, ей нужно ему показать?
* * *
В ту субботу Амброуз удалился в спальню раньше обычного, сказав, что хочет принять ванну перед ужином. Альма проследовала в комнату за ним. Села на кровать и стала слушать, как за дверью в большую фарфоровую ванну стекает вода. Она услышала, как он напевает. Он был счастлив. Ее же, напротив, испепеляли муки и сомнения. Он сейчас, верно, раздевается. Она услышала глухой всплеск — он забрался в ванну — и вздох наслаждения. Затем настала тишина.
Она встала и тоже разделась. Сняла с себя все: панталоны, нижнюю рубашку, даже вытащила шпильки из волос. Если бы ей было еще что снять, она бы сняла и это. Она знала, что нагота ее некрасива, но больше предложить ей было нечего. Подойдя к двери ванной комнаты, она облокотилась о нее и прислушалась, приложив к двери ухо. Делать то, что она собиралась, было необязательно. Были и другие варианты. Она могла научиться терпеть все так, как есть. Могла смиренно покориться, смириться с этим странным и невыносимым браком, который на самом деле браком не был. Могла научиться подавлять все чувства, что вызывал в ней Амброуз: свое желание, свое разочарование, свое чувство мучительного одиночества, несмотря на постоянное присутствие мужчины. Если бы она смогла побороть собственную страсть, то сохранила бы мужа, если его можно было так назвать.
Но нет. Нет, так она не сможет.
Альма повернула ручку, толкнула дверь и вошла как можно тише. Он повернул голову, и глаза его встревоженно расширились. Она ничего не говорила, и он тоже молчал. Она отвела взгляд и позволила себе увидеть все его тело в прохладной воде. Он лежал там во всей своей нагой красоте. Кожа его была молочно-белой, грудь и ноги намного белее рук. Волос на теле почти не было. Более совершенную красоту тяжело было представить.
Волновалась ли она, что у него вовсе не окажется гениталий? Воображала ли, что проблема в этом? Что ж, проблема была не в этом. Они у него были — совершенно нормальные гениталии, даже больше среднего. Она позволила себе внимательно разглядеть его милого зверька, это покачивающееся в воде белое существо, плавающее между его ног среди влажных лобковых камышей. Амброуз не шевелился. Его член тоже был неподвижен. Ему не нравилось, что его разглядывают. Она сразу это поняла. Альма достаточно времени провела в лесу, наблюдая за пугливыми зверьками, чтобы знать, когда зверек не хочет, чтобы его увидели, а этот зверек между ног Амброуза явно не хотел, чтобы его увидели. И все же она смотрела на него, потому что не могла отвести глаз. И Амброуз позволил ей это, но не потому, что хотел, а потому, что его словно парализовало.
Наконец она перевела взгляд на его лицо, отчаянно выискивая в нем хоть искру понимания или сочувствия. Он словно замер от страха. Но почему он боялся? Она села на пол рядом с ванной. Со стороны это выглядело почти как коленопреклонение, будто она молит его о чем-то. Хотя нет, она действительно молила его. Его правая рука с длинными заостренными пальцами лежала на краю ванной, вцепившись в ее край. Она отцепила ее, разгибая пальцы по одному. Он не сопротивлялся. Она взяла его руку и поднесла ее ко рту. Положила в рот три его пальца. Она ничего не могла с собой поделать. Хоть что-то от него должно было оказаться внутри нее. Ей хотелось укусить его, лишь бы его пальцы не выскользнули у нее изо рта. Ей не хотелось его пугать, но не хотелось и отпускать. И вот вместо того, чтобы укусить, она начала сосать. В своей жажде она была сосредоточенна. Ее губы издали звук — неприличный хлюпающий звук.
С этим звуком Амброуз словно очнулся. Он ахнул и выдернул руку у нее изо рта. Поспешно сел, сильно расплескав воду, и прикрыл гениталии обеими руками. Он выглядел так, будто готов был умереть от страха.
— Прошу тебя… — промолвила она.
Они смотрели друг на друга, как женщина и вторгшийся в женскую спальню мужчина, только она была разбойником, а он — напуганной до смерти жертвой. Он смотрел на нее как на незнакомца, приставившего к его горлу нож, как будто она намеревалась использовать его для самых чудовищных извращений, а затем отрубить ему голову, вырезать внутренности и сожрать его сердце, насадив его на длинную вилку с заостренными зубцами.
И Альма отступила. А что еще ей было делать? Она встала и медленно вышла из ванной, аккуратно закрыв за собой дверь. Оделась. Спустилась вниз. Она была так измучена, что не понимала, как все еще жива.
Ханнеке де Гроот выметала углы в гостиной. Там Альма ее и нашла. Сдавленным голосом она попросила домоправительницу подготовить в восточном крыле гостевую комнату для мистера Пайка, который отныне будет спать там — по крайней мере, до тех пор, пока не будут приняты дальнейшие меры.
— Waarom? — спросила Ханнеке.
Но Альма не могла сказать ей почему. Ей хотелось броситься Ханнеке в объятия и разрыдаться, но она сдержалась.
— Что ж, старой женщине и спросить нельзя? — вымолвила Ханнеке.
— Сообщи, пожалуйста, мистеру Пайку о новом положении дел, — сказала Альма, уходя. — Сама я не могу ему сказать.
* * *
В ту ночь Альма спала на своем диване во флигеле и ужинать не стала. Ей вспомнился Гиппократ, веривший в то, что сердечные желудочки качают не кровь, а воздух. Он считал сердце продолжением легких, своего рода огромными мышечными мехами, раздувающими очаг в теле. Сегодня Альме казалось, что это правда. Она ощущала в груди сильный порывистый, завывающий ветер. Ее сердцу точно не хватало воздуха. Что до ее легких, те будто наполнились кровью. С каждым вздохом она тонула. От ощущения, что она тонет, было не избавиться. Ей казалось, что она сходит с ума. Она чувствовала себя невменяемой малюткой Реттой Сноу, которая тоже спала на этом диване, когда мир становился для нее слишком страшным.
Утром Амброуз пришел ее искать. Он был бледен, лицо его исказилось от боли. Он пришел, сел рядом с ней и потянулся, чтобы взять ее за руки. Она оттолкнула его. Он долго смотрел на нее молча.
— Если ты пытаешься сказать мне что-то телепатически, Амброуз, — наконец проговорила она дрожащим от ярости голосом, — я тебя не слышу. Говори со мной прямо. Окажи мне такую любезность.
— Прости меня, — сказал он.
— Ты должен сказать, за что мне нужно тебя простить.
Ему было трудно говорить.
— Этот брак… — начал он… и не смог подобрать слов.
Она глухо рассмеялась:
— Что это за брак, Амброуз, если он лишен простых удовольствий, которых по праву ожидают любые муж и жена?
Он кивнул. Он выглядел как человек, потерявший всякую надежду.
— Ты обманул меня, — проговорила она.
— Но мне казалось, мы поняли друг друга.
— Казалось? Что тебе казалось, мы поняли? Скажи прямо: чего ты ожидал от этого брака?
Он искал ответ.
— Я думал, это будет взаимообмен, — наконец произнес он.
— Взаимообмен чем?
— Любовью. Идеями и утешением.
— Я тоже так думала, Амброуз. Но предполагала, что мы станем обмениваться еще кое-чем. Если ты хотел жить, как шекеры, что ж тогда не сбежал и не вступил в их ряды?
Он смотрел на нее в растерянности. Он не знал, кто такие шекеры. Господи Иисусе, сколько же всего не знал этот молодой мужчина!
— Давай не будем спорить, Альма, и ссориться друг с другом, — взмолился он.
— Все дело в той девушке, которая умерла… Ты ее хочешь?
И снова на лице его отобразилась растерянность.
— Покойная девушка, Амброуз, — повторила она. — Та, о которой поведала мне твоя мать. Та, что умерла в Фрамингеме много лет назад. Девушка, которую ты любил.
Теперь он был вконец озадачен:
— Ты говорила с моей матерью?
— Она мне написала. И рассказала о той девушке — твоей истинной любви.
— Моя мать написала тебе? О Джулии? — Лицо Амброуза было полно изумления. — Но я никогда не любил Джулию, Альма. Она была милым ребенком и подругой моей юности, но я ее никогда не любил. Моей матери, возможно, хотелось, чтобы я был в нее влюблен, так как Джулия была из хорошей семьи, но для меня она была не более чем просто соседкой. Мы вместе рисовали цветы. У нее был талант. Она умерла, когда ей было четырнадцать. Все эти годы я почти о ней не вспоминал. Почему сейчас мы говорим о Джулии?
— Почему ты не можешь полюбить меня? — спросила Альма. Ей было ненавистно слышать в своем голосе отчаяние.
— Я люблю тебя больше всего на свете, — ответил Амброуз не менее отчаянно.
— Я некрасива, Амброуз Пайк. Я всегда это знала. И еще я старая. Но все же у меня есть кое-что из того, что было тебе необходимо: деньги, комфорт, дружеские чувства. Ты мог бы получить все это, не унижая меня этим браком. Я уже дала тебе все это и могла бы не отнимать никогда. Мне было бы достаточно любить тебя как брата, быть может, даже как сына. Но это ты захотел жениться. Эта идея с женитьбой возникла у тебя. Это ты сказал, что хочешь спать со мной рядом каждую ночь. Это ты разрешил мне мечтать о вещах, страсть к которым я давно преодолела.
Ей пришлось замолчать. Ее голос срывался на крик. Это было еще большим унижением.
— Мне не нужны деньги, — проговорил Амброуз со слезами печали на глазах. — Ты это знаешь.
— Но ты не прочь пользоваться ими сейчас.
— Ты меня не понимаешь, Альма.
— Очевидно, мистер Пайк, я совсем вас не понимаю. Просветите меня.
— Я же спрашивал тебя, — взмолился Амброуз. — Спрашивал, желаешь ли ты заключить брак души — marriage de blanche. — Альма сразу не ответила, и он пояснил: — Целомудренный брак, без совокупления и плотских контактов.
— Я знаю, что такое marriage de blanche, Амброуз, — огрызнулась Альма. — Я бегло говорила по-французски, еще когда тебя на свете не было. Одного не пойму — почему ты решил, что мне такой брак нужен?
— Но ведь я спросил тебя. Спросил, примешь ли ты это от меня, и ты согласилась.
— Когда? — Альме показалось, что, если он не начнет говорить более прямо и более правдиво, она вцепится ему в волосы.
— В переплетной в ту ночь, когда я нашел тебя в библиотеке. Когда мы сидели в тишине. Я молча спросил тебя: «Примешь ли ты это от меня?», и ты ответила: «Да». Я слышал, как ты ответила «да». Я почувствовал, как ты это сказала! Не отрицай, Альма, ты услышала мой вопрос через разделяющий нас предел и ответила утвердительно! Разве это не так?
В его глазах, смотревших на нее, читалась паника. Теперь она не могла вымолвить ни слова.
— И ты тоже задала мне вопрос, — продолжал Амброуз. — Ты спросила, этого ли я от тебя хочу. И я ответил «да», Альма! Кажется, я даже произнес это вслух! Едва ли можно было дать более ясный ответ! Ты сама его слышала!
Она вспомнила ту ночь в переплетной, безмолвный взрыв сексуального наслаждения, ощущение, что его вопрос пробегает сквозь нее, а ее вопрос — сквозь него. Что она слышала? Его слова, звонкие, как церковные колокола: «Примешь ли ты это от меня?» Разумеется, она сказала «да». Она же думала, что он имел в виду «примешь ли ты чувственные наслаждения, подобные этому?». И когда в ответ она спросила: «Ты этого от меня хочешь?», то имела в виду «хочешь ли ты предаться чувственным наслаждениям со мной?».
Боже милостивый, они же неверно поняли заданные вопросы! Общаясь на сверхъестественном уровне, недопоняли слова друг друга. Один-единственный раз в жизни Альмы Уиттакер случилось форменное чудо, и то она неправильно его истолковала! Это было похоже на самый скверный анекдот, который ей приходилось слышать.
— Я лишь спрашивала, — устало проговорила она, — хочешь ли ты меня. То есть хочешь ли ты меня в полной мере, так, как хотят любовники. И думала, что ты просил о том же.
— Но мне никогда бы не пришло в голову просить воспользоваться чьим-то физическим телом так, как ты имеешь в виду, — ответил Амброуз.
— Но почему?
— Потому что я в это не верю.
Альма не верила своим ушам. Она обхватила голову руками и долго не могла выговорить ни слова. Затем спросила:
— Хочешь ли ты сказать, что воспринимаешь супружеский акт — даже между законными мужем и женой — как нечто грязное и порочное? Ты знаешь, Амброуз, чем делятся люди друг с другом в уединении супружеской спальни? Неужели ты считаешь меня испорченной, потому что я хочу, чтобы мой муж был мне мужем? Наверно, ты слышал рассказы о наслаждении, которое доставляют друг другу мужчина и женщина?
— Я не похож на обычных людей, Альма. И странно, что это удивляет тебя, если учесть, как близко мы знакомы.
— Но кем же ты тогда считаешь себя, если не обычным человеком?
— Дело не в том, кем я себя считаю, а в том, кем я хочу быть. Точнее, кем был когда-то и кем хочу стать снова.
— И кем же, Амброуз?
— Ангелом Господним, — невыразимо печальным голосом ответил Амброуз. — Я надеялся, что мы станем ангелами вместе. Но это было бы невозможно, пока бы мы не освободились от плоти и не сплелись в небесной благости.
— Ох, да обрушится на мою голову твоя небесная благость и Христос с Девой Марией в придачу! — выругалась Альма. Ей хотелось схватить и встряхнуть его, как она встряхнула того парнишку, Роберта, на днях в огороде. Хотелось устроить дебаты по поводу того, о чем говорится в Святом Писании. Иегова наказал жительниц Содома за то, что те совокуплялись с ангелами, но у них хотя бы был шанс это сделать! А ей повезло так повезло: небеса прислали ей столь прекрасного ангела, но каким несговорчивым он оказался! — Амброуз, приди в себя! — воскликнула она. — Проснись! Мы живем не в небесных сферах — ни ты, ни уж точно я! Как можно быть таким глупым? Взгляни на меня, мальчик! Своими настоящими глазами — глазами смертного человека. По-твоему, похожа я на ангела, Амброуз Пайк?
— Да, — коротко и грустно отвечал он.
Ярость покинула Альму, сменившись тяжелой, бездонной скорбью.
— Тогда ты глубоко ошибся, — проговорила она, — и теперь мы с тобой сели черт знает в какую лужу.
* * *
В «Белых акрах» ему оставаться было нельзя.
Это стало ясно всего неделю спустя — неделю, в течение которой Амброуз спал в гостевой комнате в восточном крыле, а Альма — на диване в каретном флигеле, и оба при этом терпели улыбочки и насмешки юных горничных и садовников. Женаты меньше месяца и уже спят не то что в разных комнатах, а в разных зданиях… что ж, это был слишком громкий и забавный скандал, и местные сплетники и любители лезть не в свое дело не могли удержаться от соблазна позлословить и посмеяться.
Ханнеке пыталась заставить прислугу молчать, но слухи разлетались как ласточки. Поговаривали, что Альма оказалась слишком старой и некрасивой и Амброуз не стал ее терпеть, несмотря на состояние, прилагавшееся к ее высохшей щелке; что Амброуза поймали на воровстве; что Амброуз питал слабость к симпатичным маленьким девушкам и его застали, когда он шлепал доярку по мягкому месту. Слуги говорили, кто что хотел, — не могла же Ханнеке уволить их всех. Некоторые из этих слухов Альма сама слышала, а что не слышала, легко могла себе представить. Достаточно было увидеть презрительные взгляды прислуги.
В понедельник после обеда, в конце октября, отец вызвал ее в кабинет:
— Так что я слышу? Новая игрушка тебе уже надоела?
— Не высмеивай меня, отец, — клянусь, я этого не вынесу.
— Тогда объяснись.
— Слишком стыдно объяснять.
— Не думаю, что это так. По-твоему, я уже не переслушал кучу сплетен? Что бы ты ни рассказала, вряд ли это окажется хуже того, что о тебе уже говорят.
— Есть вещи, отец, о которых я не могу рассказать.
— Он тебе изменил? Так скоро?
— Нет. Ты же знаешь его, отец. Он не способен на такое.
— Никто из нас его толком не знает, Альма. Так в чем дело? Украл у тебя что-то… у нас? До полусмерти замучил в постели? Или он бьет тебя кожаной плеткой? Нет, мне почему-то кажется, что дело не в этом. Скажи мне, дочка. В чем он провинился?
— Ему нельзя здесь больше оставаться, но почему — я сказать не могу.
— Думаешь, я упаду в обморок, узнав правду? Я старый человек, Сливка, но пока еще не в могиле. И не думай, что я сам не догадаюсь — мне стоит лишь поразмышлять над этим подольше. Ты что, фригидна? В этом дело? Или у него висит?
Она не ответила.
— Ясно, — сказал он. — Что-то из этого, значит. Вы так и не вступили в супружеские отношения?
И снова она промолчала.
Генри хлопнул в ладоши:
— Ну и что с того? Ведь общество друг друга вам все равно приятно. У многих супругов и этого нет. Все равно ты слишком стара, чтобы рожать детей, и многие супруги недовольны происходящим в спальне. Большинство, если честно. Плохо совместимых пар в мире — как мух навозных. Твое супружество, может, и скисло раньше других, но ты уж соберись, Альма, и закуси губу, как все мы делаем… или делали. Тебя разве не учили закусывать губу? Нельзя всю жизнь пускать коту под хвост из-за одной неудачи. Подумай, что хорошего можно из этого извлечь. Раз от него под одеялом толку нет, воспринимай его как брата. Из него получился бы хороший брат. Он нравится нам всем…
— Брат мне не нужен. Говорю тебе, отец, ему нельзя здесь оставаться. Ты должен заставить его уйти.
— А я тебе вот что скажу, дочь: всего каких-то три месяца назад мы стояли в этой самой комнате, и ты настаивала, что должна выйти за этого человека — человека, о котором я не знал ничего, а ты сама знала ненамного больше. Теперь же ты хочешь, чтобы я его прогнал? Да кто я, по-твоему, — твой верный бультерьер? Признаюсь, мне эта ситуация не нравится. Она унизительна. Тебе сплетники не дают покоя? Так поступи с ними как Уиттакер. Иди и взгляни в лицо тем, кто смеется над тобой. Расшиби им башку, коль тебе не нравится, как они на тебя смотрят. Они усвоят урок. И вскоре найдут себе другую жертву. Но изгнать этого юношу навеки за то, что он… а что он, собственно, сделал? Не смог тебе угодить? Так возьми себе одного из садовников, раз тебе нужен молодой жеребец в постели. Есть мужчины, которым платят за такие удовольствия, как женщинам. Люди, которым нужны деньги, пойдут на все, а денег у тебя достаточно. Если хочешь, можешь потратить хоть все свое приданое и собрать себе целый гарем мальчиков для развлечений.
— Отец, прошу тебя… — взмолилась она.
— Да, и кстати, что ты мне предлагаешь мне делать с этим Амброузом? — продолжал он. — Протащить его за повозкой по улицам Филадельфии, обмакнув в деготь? Утопить в Скулкилле, привязав к его шее бочку с камнями? Глаза завязать и пристрелить у стенки?
Альма могла лишь стоять, чувствуя стыд и печаль, не в силах произнести ни слова. А что, она думала, скажет отец? Ей казалось, что Генри встанет на ее сторону — теперь она понимала, как глупо было так думать. Ей казалось, что он придет в ярость, что с его дочерью так обошлись. Возможно, она даже ждала, что он с топотом пустится по дому, устроив один из своих показных скандалов, и будет размахивать руками, как в дурном фарсе: как вы могли так обойтись с моей дочерью? Что-то в этом роде. Соответствующее остроте и глубине ее собственной утраты и гнева. Но почему она так решила? Разве она когда-нибудь видела, чтобы Генри Уиттакер кого-то защищал? А сейчас он, кажется, защищает Амброуза.
Вместо того чтобы прийти ей на помощь, отец лишь заставил ее чувствовать себя еще более униженной, пристыженной и одинокой. Мало того, теперь Альма вспомнила беседу, состоявшуюся у них с Генри три месяца назад по поводу ее предстоящего брака с Амброузом. Тогда Генри предупредил ее — или, по крайней мере, высказал сомнение, — что «такой мужчина», возможно, не сумеет угодить ей в браке. Что ему тогда уже было известно, о чем он умолчал? Что он знает сейчас?
— Почему ты не удержал меня от этого замужества? — наконец спросила Альма. — Ты же что-то подозревал. Почему ничего не сказал?
Генри пожал плечами:
— Три месяца назад я не вправе был принимать решения за тебя. Не вправе я делать это и сейчас.
Одна мысль об этом заставила Альму пошатнуться, ведь Генри принимал за нее решения, сколько она себя помнила, еще с тех пор, как она была девчонкой в короткой юбчонке, — по крайней мере, ей так всегда казалось.
Она не удержалась и спросила:
— Но что мне, по-твоему, теперь с ним делать?
— Да что хочешь, Сливка! Решение за тобой. Амброуз Пайк не моя собственность, чтобы я мог его выкинуть. Ты привела его в наш дом, Альма, ты от него и избавляйся, коль такова твоя воля. Только не медли, раз уж так. Всегда лучше отрезать, чем оторвать. Как бы то ни было, я хочу, чтобы с этим делом было покончено. В последние месяцы эта семья потеряла приличную долю здравого смысла, и мне бы хотелось увидеть, как все вернется на свои места. Для подобных глупостей у нас слишком много работы.
* * *
В последующие годы Альма пыталась убедить себя в том, что они с Амброузом вместе приняли решение, как дальше сложится его жизнь, однако на деле все обстояло совсем иначе. Амброуз Пайк был не из тех, кто сам принимает решения. Он был воздушным шаром, отпущенным в небо и в огромной степени подверженным влиянию людей более могущественных, чем он сам, а все на свете люди были его могущественнее. Всю жизнь он делал то, что ему велели. Мать велела ему пойти в Гарвард, и он пошел в Гарвард. Друзья достали его из сугроба и отослали в лечебницу для умалишенных, и он покорно отправился туда и позволил себя запереть. Дэниэл Таппер из Бостона велел ему поехать в мексиканские джунгли и рисовать орхидеи, и он поехал в джунгли и стал рисовать орхидеи. Джордж Хоукс пригласил его в Филадельфию, и он приехал в Филадельфию. Альма поселила его в «Белых акрах» и велела нарисовать большой флорилегий отцовской коллекции растений, и он принялся за это без возражений. Он согласен был пойти всюду, куда его вели.
Он хотел быть ангелом Господним, но — храни его Бог — был всего лишь агнцем.
Пыталась ли Альма придумать план, честно заботясь о его интересах? Позднее она внушала себе, что это было так. Она решила не подавать на развод — не было причин подвергать их обоих такому скандалу. В ее глазах это было милосердием. Денег она даст ему достаточно, несмотря на то что он об этом никогда не просил, — просто так будет правильно. В Массачусетс она его отправлять не собиралась, и не только потому, что ненавидела его мать (да, после одного только того письма она возненавидела его мать!), но и потому, что ей была невыносима мысль о том, что он будет вечно спать на диване у своего друга Таппера. Посылать его в Мексику тоже было нельзя, в этом не было сомнений. Однажды он там уже почти умер от лихорадки.
Но позволить ему остаться в Филадельфии она тоже не могла — слишком много страданий приносило ей его присутствие. Она не могла рисковать встретить его в последующие годы. Он так унизил ее! Но его лицо по-прежнему нравилось ей, хоть в последнее время он выглядел бледным и измученным. Один взгляд, брошенный на это лицо, пробуждал в ней такую бездонную и первобытную жажду, что она едва выдерживала. Он должен был уехать куда-то, где не было бы опасности его увидеть.
Она написала письмо Дику Янси, человеку с железными кулаками, управляющему отцовскими делами, который в то время был в Вашингтоне, округ Колумбия, и договаривался о сотрудничестве с новым ботаническим садом. Альма знала, что вскоре Янси собирается отправиться к островам южной части Тихого океана, сев на китобойное судно. Он направлялся на Таити, чтобы разведать, как обстоят дела на злополучных плантациях ванили, принадлежащих Уиттакерам, и проследить за внедрением техники искусственного опыления, предложенной Амброузом Пайком Генри Уиттакеру в первую ночь его приезда в «Белые акры». Янси хотел отправиться на Таити как можно скорее, не позже чем через две недели. Лучше было отплыть до поздних ноябрьских штормов и до того, как замерзла гавань.
Альма обо всем этом знала. Так почему бы Амброузу не поехать на Таити с Диком Янси? Ей это казалось проявлением уважения к нему и даже идеальным выходом из сложившейся ситуации. Амброуз мог бы взять на себя управление плантацией ванили. Он превосходно с этим справится, разве нет? Ваниль — тоже орхидея, не так ли? Генри Уиттакеру ее план понравится, ведь он сам поначалу хотел отправить Амброуза на Таити, прежде чем Альма его не отговорила, нанеся себе тем самым непоправимый вред.
Можно ли назвать это ссылкой? Альма пыталась не думать об этом так. Таити называли раем на Земле, успокаивала себя она. Едва ли это место можно сравнить с колонией изгнанников. Амброуз был очень тонкой натурой, но Дик Янси проследит, чтобы ему не причинили вреда. И работа его ждет интересная. На Таити был прекрасный климат. По правде говоря, Альма всегда сама мечтала отправиться туда — с тех самых пор, как еще ребенком услышала рассказы отца об этом месте. Да кто не позавидует возможности увидеть легендарные берега Полинезии? Любой ботаник, любой человек, занимающийся коммерцией, с радостью отправился бы в такую экспедицию, особенно если учесть, что она была полностью оплачена.
Альма заставила замолкнуть голоса, утверждавшие, что да, конечно же это ссылка. Проигнорировала то, что хорошо знала: Амброуз Пайк не был ни ботаником, ни коммерсантом; он был созданием, обладавшим уникальной восприимчивостью и талантами, рассудок его был неустойчив, и, возможно, он был совсем не приспособлен для долгого путешествия на китобойном судне или жизни на сельской плантации в далеких южных морях. Амброуз был больше ребенком, чем мужчиной, и много раз твердил Альме о том, что в жизни ему нужны лишь постоянное пристанище и заботливый спутник.
Что ж, все мы многого хотим от жизни и не всегда это получаем.
Да и куда еще ему деться? Таити для него лучший выход.
Приняв это решение, Альма на две недели поселила мужа в отеле «Соединенные Штаты» прямо напротив высокого здания банка, где в глубоких потайных сейфах хранились деньги ее отца, а сама стала ждать возвращения Дика Янси из Вашингтона.
* * *
В последний раз она видела лицо мужа в лобби того самого отеля, когда представила его Дику Янси, высоченному, угрюмому Дику Янси, человеку со страшными глазами и словно высеченной из камня челюстью, Дику Янси, который не задавал вопросов и делал так, как ему было велено. Что ж, Амброуз тоже сделал все так, как ему было велено. Бледный и ссутулившийся, он тоже не задавал вопросов. Уж тем более он не спрашивал, как долго его продержат в Полинезии. А даже если бы спросил… Альма не знала ответа на этот вопрос. Она продолжала твердить себе, что не изгоняет его. Но даже ей было неизвестно, сколько продлится это путешествие.
— Теперь о тебе будет заботиться мистер Янси, — сообщила она Амброузу. — Он по возможности проследит, чтобы тебе обеспечили все удобства.
Альме казалось, будто она оставляет грудного младенца на попечение дрессированного крокодила. В тот момент она любила Амброуза Пайка больше, чем когда-либо, всем своим существом. При одной мысли, что он уплывает на другой конец света, она уже ощущала зияющую пустоту. С другой стороны, с самой своей брачной ночи она не ощущала ничего, кроме зияющей пустоты. Ей хотелось обнять мужа, но она всегда мечтала обнять его, а сделать этого не могла. Он бы ей не разрешил. Ей хотелось прильнуть к нему, умолять его остаться, умолять полюбить ее. Но это было бесполезно.
Они пожали друг другу руки, как тогда, в день первой встречи в греческом саду ее матери. У его ног стоял тот самый маленький потертый кожаный портфель, в котором было все его имущество. На нем был тот же коричневый вельветовый костюм, что и всегда. Из «Белых акров» он не взял ничего.
Последние слова, что она ему сказала, были такими:
— Молю тебя, Амброуз, окажи мне услугу и не говори никому, кого встретишь, о нашем браке. Никто не должен знать о том, что произошло между нами. Ты отправишься в это путешествие не как зять Генри Уиттакера, а как сотрудник его компании. Все прочее лишь приведет к лишним расспросам, а я не хочу, чтобы люди меня допрашивали.
Он согласился, кивнув. Больше он ничего не сказал. У него был больной, усталый вид.
Просить Дика Янси, чтобы тот хранил тайну ее отношений с Амброузом Пайком, Альме не было необходимости. Дик Янси всю жизнь только тем и занимался, что хранил тайны, и именно поэтому так долго продержался на службе у Уиттакеров.
В этом и заключалась его полезность.
