Всего через месяц они поженились.

В последующие годы Альма вновь и вновь недоумевала, как же это случилось — этот почти непостижимый переход к замужеству, — но после ночи в переплетной брак казался ей неизбежностью. Что касается того, что на самом деле произошло в этой крошечной комнате, то все это (от целомудренного оргазма Альмы до молчаливой передачи мыслей) представлялось чудом или по меньшей мере феноменом. Альма не могла найти логического объяснения тому, что произошло между ней и Амброузом. Люди не могут слышать мыслей друг друга. Альма знала, что это так. Люди не могут передавать подобные токи, подобную страсть и откровенный эротический выброс одним лишь прикосновением ладоней. Но все же это произошло. Сомнений быть не могло, это произошло.

Когда в ту ночь они вышли из переплетной, Амброуз повернулся к Альме с раскрасневшимся, восторженным лицом и произнес:

— Хочу всю оставшуюся жизнь спать с тобой рядом каждую ночь и слушать твои мысли вечно.

Вот что он сказал! И не телепатически, а вслух. Переполненная чувствами, она не нашлась что ответить. И, изумленная, лишь кивнула в знак согласия. Потом они разошлись по своим спальням через коридор друг от друга, хотя, разумеется, в ту ночь она уже не заснула. Какой уж тут сон?

На следующий день, когда они тихо шли по дороге к зарослям мхов, Амброуз заговорил как ни в чем не бывало, словно продолжив неоконченную беседу. Он вдруг сказал:

— Разница нашего положения в жизни столь велика, что, пожалуй, это вообще не имеет значения. Я не обладаю ничем, чего можно желать, зато у тебя есть все. Возможно, из-за того, что мы находимся на противоположных полюсах, наши различия уравновешивают друг друга?

Альма не была уверена, к чему он клонит, но позволила ему продолжать.

— Я также думал о том, — тихо проговорил Амброуз, — смогут ли два таких человека достигнуть гармонии в брачном союзе.

При словах «брачный союз» в сердце и животе ухнуло. Он имеет в виду «союз» в философском смысле или в буквальном? Она замерла.

Амброуз продолжил говорить, хоть по-прежнему не высказывался прямо:

— Полагаю, некоторые люди могут обвинить меня в том, что я польстился на твое богатство. Это абсолютно не так. Я живу в строжайшей экономии, Альма, не только по привычке, но и потому, что предпочитаю так жить. Я не могу предложить тебе богатства, но не намерен и пользоваться твоим. Выйдя за меня замуж, ты не станешь богаче, но и не обеднеешь. Возможно, эта истина не удовлетворит твоего отца, но она может удовлетворить тебя. В любом случае, наша любовь не похожа на обычную любовь, ту, что обычно испытывают мужчины и женщины. Между нами есть что-то еще, что-то более непосредственное, более трепетное. Мне это было ясно с самого начала, и, полагаю, тебе тоже. И мое желание — чтобы мы могли жить вместе, как одно существо, счастливые, радостные и вечно ищущие чего-то.

Лишь позднее тем вечером, когда Амброуз спросил: «Ты сама поговоришь с отцом или это сделать мне?», Альма сложила вместе части головоломки: это действительно было предложение руки и сердца. Точнее, предположение руки и сердца. Амброуз не стал просить руки Альмы, потому что, по его мнению, она, видимо, уже ему ее отдала. Она не могла отрицать, что это так. Она отдала бы ему все, чего бы он только ни пожелал. Она любила его так сильно, что это причиняло ей боль. И потерять его теперь было бы равносильно ампутации. Понять эту любовь было невозможно. Ей было почти пятьдесят лет, а он все еще был молод. Она была невзрачна, он красив. Они знали друг друга всего несколько недель. Верили в разные миры (Амброуз — в Божественный; Альма — в материальный). Но это, несомненно, была любовь. Не просто дружба, а именно любовь. Сомнений быть не могло: Альме Уиттакер предстояло стать женой.

— Я сама поговорю с отцом, — ответила Альма, пораженная и преисполненная радости.

Под вечер она нашла отца в кабинете — тот был погружен в изучение бумаг.

— Ты только послушай, что пишут, Сливка, — проговорил он вместо приветствия. — Вот этот человек говорит, что не может больше управлять мельницей. Его сын — безмозглый игрок — разорил все семейство. А теперь заявляет, что решил выплатить долги и хочет умереть, расплатившись с кредиторами. И это слова человека, который за двадцать лет не совершил ни одного разумного поступка! Какой же шанс, что он исправится теперь?

Альма не знала, о ком речь, кто такой его сын и что за мельнице грозит остаться без хозяина. С ней все сегодня говорили так, будто подхватывали с середины незавершенный разговор.

— Отец, — сказала она, — мне надо кое-что с тобой обсудить. Амброуз Пайк попросил моей руки.

— Хорошо, — отвечал Генри. — Но нет, ты только послушай, Альма, этот дурень хочет вдобавок продать мне и свои кукурузные поля, а еще пытается убедить купить старое зернохранилище на пристани, то самое, что уже, считай, провалилось в реку! Ты его видела, Альма. С чего он взял, что мне нужна эта хромая кобыла, и сколько намерен за нее запросить, даже представить не могу.

— Ты не слушаешь меня, отец.

Генри даже не поднял голову.

— Слушаю, — ответил он, переворачивая листок в руке и внимательно вглядываясь в написанное. — Я слушаю тебя со всем вниманием.

— Мы с Амброузом скоро хотим пожениться, — проговорила Альма. — Не надо устраивать ни праздника, ни торжества, но мы хотим, чтобы все было быстро. В идеале нам бы пожениться до конца месяца. Будь спокоен, мы останемся жить в «Белых акрах». Ты никого из нас не потеряешь.

С этими словами Генри взглянул на Альму впервые с тех пор, как она вошла в комнату:

— Ну разумеется, я никого из вас не потеряю. А зачем кому-то из вас уезжать? Вряд ли этот парень сможет содержать тебя так, как ты привыкла, на жалованье — кем он там работает? — эксперта по орхидеям?

Генри откинулся на спинку стула, сложил руки на груди и посмотрел на дочь поверх старомодных очков в медной оправе. Она не могла прочесть выражение на лице. Альма не знала, что еще сказать.

— Амброуз — хороший человек, — наконец вымолвила она. — Он не стремится к обогащению.

— Полагаю, в этом ты права, — отвечал Генри. — Хотя его и не слишком высоко характеризует тот факт, что он предпочитает нищету богатству. Тем не менее я уже все продумал, еще много лет назад. Еще когда мы об Амброузе Пайке и не слышали.

Генри встал, слегка неуверенно держась на ногах, и стал высматривать что-то в книжном шкафу за своей спиной. Он достал том, посвященный английским парусным судам, — книгу, которую Альма давно видела на полке, но никогда не открывала, так как английские парусные суда ее не интересовали. Пролистав книгу, он нашел вложенный в нее свернутый лист бумаги с восковой печатью. Над печатью было написано: «Альма». Он протянул ей листок:

— С помощью твоей матери я составил два таких документа примерно в тысяча восемьсот семнадцатом году. Второй отдал твоей сестрице Пруденс, когда она вышла за этого своего корноухого спаниеля. Это постановление, которое должен подписать твой муж: в нем говорится, что он никогда не унаследует «Белые акры».

Генри все это произнес совершенно невозмутимо. Альма молча взяла документ. Она узнала почерк матери по заглавной «А» с прямой спинкой в своем имени.

— Амброузу не нужны «Белые акры», и он не претендует на них, — обиженно проговорила Альма.

— Великолепно. Тогда он и не станет возражать и подпишет документ. Естественно, ты получишь приданое, но мое состояние и мое поместье — все это никогда не будет ему принадлежать. Ясно?

— Да, — отвечала она.

— Вот и хорошо. Что до того, насколько этот человек годится в мужья, это твое личное дело. Ты взрослая женщина. Если тебе кажется, что такой мужчина способен угодить тебе в браке, то, разумеется, получишь мое благословение.

— Угодить мне в браке? — ощетинилась Альма. — Неужели я когда-либо казалась тебе человеком, которому трудно угодить, отец? Неужели я о многом просила? Многого требовала? Сколько хлопот я способна причинить, став чьей-то женой?

Генри пожал плечами:

— Я на это ответить не могу. Это тебе предстоит узнать.

— Отец, мы с Амброузом питаем друг к другу естественную симпатию. Я знаю, со стороны может показаться, что мы странная пара, но мне кажется…

Генри оборвал ее:

— Никогда не оправдывайся, Сливка. Оправдывающийся человек выглядит слабым. Как бы то ни было, этот паренек не вызывает у меня неприязни.

И Генри вернулся к бумагам на столе.

Это и было его благословение? Альма была не уверена. Она подождала, что отец заговорит снова. Но он молчал. Однако все указывало на то, что разрешение на брак получено. По крайней мере, он ей в нем не отказал.

— Спасибо, отец. — Она повернулась к двери.

— Еще одно, — проговорил Генри, снова взглянув на нее. — Накануне брачной ночи невесте принято давать совет касательно определенных вещей, что происходят в супружеской спальне, если, конечно, ты до сих пор не осведомлена в подобных вещах, а я полагаю, так оно и есть. Как мужчина, я, разумеется, не могу обсуждать с тобой такие темы. Твоя мать умерла, иначе это сделала бы она. Не утруждай себя зря и не расспрашивай об этом Ханнеке — эта старая дева ничего не знает и помрет от потрясения, узнав, что происходит между мужчиной и женщиной в кровати. Советую тебе заглянуть к твоей сестрице Пруденс. Она давно замужем и родила с полдюжины детей. Пожалуй, она сможет просветить тебя по поводу ряда моментов брачного ритуала. Не красней, Альма, ты слишком стара, чтобы краснеть, и выглядишь глупо. Если уж собралась замуж, то, бога ради, сделай все, как полагается. Ляг в супружескую постель подготовленной, ведь ты ко всему в жизни готовишься. Может статься, усилия будут и не напрасны. И отправь для меня эти письма, раз все равно поедешь в город.

У Альмы не было даже времени обдумать как следует идею замужества, как все было решено и устроено. Ее отец сразу же перешел к вопросам наследования и супружеской постели. После этого все закрутилось еще быстрее. На следующий день Альма с Амброузом отправились на Шестнадцатую улицу, где им сделали дагерротип: их свадебный портрет. Раньше Альма никогда не фотографировалась, да и Амброуз тоже. На фотографии они оказались так чудовищно похожи на себя в жизни, что она поначалу не хотела даже платить за нее. Она взглянула на портрет один раз, и ей захотелось никогда больше его не видеть. Она выглядела намного старше Амброуза. Увидев эту фотографию, незнакомый человек подумал бы, что перед ним мать этого мужчины — крупнокостная, угрюмая, с тяжелой челюстью. Что до Амброуза, тот был похож на голодающего пленника с безумными глазами, привязанного к тому стулу, на котором сидел. Одна из его рук получилась размытой. Волосы выглядели так, будто его растрясли ото сна, полного кошмаров, а волосы Альмы были всклокочены и смотрелись ужасно. Как могла внешность столь не соответствовать чувствам? Эта поездка ужасно огорчила Альму. Но Амброуз лишь рассмеялся, увидев портрет.

— Это же клевета! — воскликнул он. — Что за злая доля — видеть себя совсем без прикрас! И все же я пошлю портрет своим родным в Бостон. Надеюсь, они узнают своего сына.

Складывалось ли все так поспешно у других людей в тех же обстоятельствах, Альма не знала. Она не слишком часто была свидетелем подобного — ухаживаний, помолвок, свадебных обычаев. Никогда не читала дамских журналов и не увлекалась легкими романами на эту тему, написанными для простодушных невинных девиц. (Правда, она прочла достаточно непристойных книг о соитии, однако в ее конкретной непростой ситуации они ей помочь не могли.) Короче говоря, она была отнюдь не опытной прелестницей. Если бы опыт Альмы в любовной сфере не был столь явно недостаточным, она бы поняла, что ее помолвка по всем признакам была и внезапной, и странной. За три месяца, что они с Амброузом знали друг друга, они ни разу не обменялись любовным письмом или стихотворением, ни разу не обнялись. Их привязанность была очевидна и крепка, но романтика отсутствовала. Другая женщина отнеслась бы к этой ситуации с подозрением. Но Альма ощущала лишь головокружение, как от вина, и была озадачена многочисленными вопросами. Эти вопросы были не обязательно неприятными, но роились в голове, доводя ее до безумия. Считается ли теперь Амброуз ее любовником? Может ли она по праву его так называть? Принадлежит ли она ему? Может ли она теперь в любой момент взять его за руку? Как он к ней относится? Как выглядит его кожа под одеждой? Удовлетворит ли его ее тело? Чего он от нее ждет? Ни на один этот вопрос у нее не было ответа.

Еще она чувствовала, что совершенно и безнадежно влюблена.

Разумеется, Альма всегда обожала Амброуза, с самого момента их встречи, однако до помолвки никогда не задумывалась о том, каково это — позволить себе выразить это обожание без всякого стеснения. Она никогда не осмеливалась позволить себе любить его без остатка — это казалось опасным и опрометчивым. Ей было достаточно того, что он просто был рядом. Альма была бы рада вечно считать Амброуза всего лишь братом, если бы он остался в «Белых акрах» навсегда. По утрам есть вместе поджаренный хлеб с маслом, видеть вблизи его лицо, которое каждый раз вдохновенно загоралось, когда он говорил об орхидеях, наблюдать за тем, как мастерски он управляется со станком, смотреть, как он ложится на диван, чтобы послушать ее теории о трансмутации и вымирании видов, — поистине, одного этого было бы достаточно. Она никогда и не стала бы желать большего, даже после случившегося в переплетной. Чем бы ни было произошедшее между ними во тьме (а она не отваживалась снова упомянуть при Амброузе об этом), она с легкостью готова была воспринять это как момент, который больше не повторится, возможно, даже совместную галлюцинацию. Она могла бы убедить себя в том, что поток сообщений, переданных ими друг другу в тишине, ей почудился; почудился и взрывной эффект, из-за которого сотряслось все ее тело, стоило мужчине лишь коснуться руками ее ладоней. По прошествии времени она, может, даже заставила бы себя забыть о том, что это вообще произошло. Даже после того случая она не позволила бы себе любить его так отчаянно, так глубоко, так безнадежно, не получив его разрешения.

Но теперь им предстояло пожениться, а значит, разрешение было получено. У Альмы больше не было возможности сдерживать свою любовь, и не было на то причин. И она позволила себе окунуться в нее с головой. Женщина ощутила себя охваченной восторгом, словно пламенем; в ней бушевало вдохновение, а любовь к Амброузу поглотила ее целиком. Раньше ей тоже казалось, что его лицо светится, но теперь она видела в нем небесный свет. Раньше его руки и ноги казались ей просто изящными, но теперь Амброуз напоминал ей римскую статую. Его голос звучал, как церковное песнопение. Малейший брошенный им взгляд отзывался в ее сердце пугающей радостью.

Впервые в жизни выпущенная на свободу в царстве безудержной и безумной любви, охваченная небывалой энергией, Альма едва узнавала себя. Ее возможности казались безграничными. Она почти не испытывала потребность во сне. Ей казалось, будто она способна заплыть на лодке на гору. Она перемещалась по миру в огненном нимбе. Альма ожила. Теперь она не одного только Амброуза воспринимала с восторгом и ясностью, но всех и вся. Все вдруг стало удивительным. Везде, куда падал ее взгляд, она видела гармонию и красоту. Даже мельчайшие детали казались откровением. Еще ее переполнял избыток потрясающей уверенности. Внезапно на ум стали приходить решения ботанических задач, над которыми она билась годами. Альма неистово строчила письма видным ботаникам (мужчинам, чья репутация всегда немного пугала ее). В этих письмах она бросала вызов их выводам, что ей хотелось сделать уже давно, однако прежде она никогда себе этого не позволяла.

«Вы утверждаете, что у вашего Zygodon campylphyllus шестнадцать ресничек и отсутствует наружный перистом?»

«Почему вы так уверены, что это колония политрихума?»

«Я не согласна с выводом профессора Маршалла. Я понимаю, как велико искушение продолжать спор по поводу тайнобрачных, однако прошу вас не спешить, заявляя об открытии нового вида, не изучив со всем тщанием накопленные данные. В наше время названий различных видов не меньше, чем самих бриологов, их изучающих, что вовсе не значит, что все эти виды новые или редкие. В моем гербарии, к примеру, их четыре».

Раньше ей никогда не хватало храбрости для такого противостояния. Но любовь сделала ее смелее, и ум ее казался совершенной машиной. За неделю до свадьбы Альма проснулась среди ночи, как от удара током, вдруг осознав, что существует связь между водорослями и мхами. Она уже несколько десятков лет изучала мхи и водоросли, но так и не сумела разглядеть истину: они были двоюродными братьями. Альма внезапно ощутила абсолютную уверенность в этом, у нее не осталось никаких сомнений. Она поняла, что, по сути, мох не только похож на водоросли, выбравшиеся из моря на сушу; мох и есть водоросли, выбравшиеся из моря на сушу. Как мху удалось совершить столь сложное превращение из водного растения в наземное, Альма не знала. Но история этих двух видов переплеталась. В этом не было сомнений. Задолго до того, как Альма или кто-либо еще стал изучать их, водоросли решили измениться и в этот самый момент перебрались на сушу и преобразились. Механизм этого преображения был Альме неизвестен, но она была уверена, что так все и произошло.

Осознав это посреди ночи, Альма захотела броситься через коридор и запрыгнуть в постель к Амброузу Пайку, который разжег этот дикий огонь в ее уме и теле. Ей хотелось рассказать ему все, показать ему все, объяснить механизмы, действующие во Вселенной. Она не могла дождаться наступления дня, чтобы обсудить это за завтраком. Ей не терпелось увидеть выражение лица любимого. Она мечтала о том, чтобы поскорее настало время, когда им не надо будет расставаться — даже ночью, даже во сне. Альма лежала в кровати, дрожа от нетерпения и переполнявших ее чувств.

Расстояние между их спальнями казалось таким далеким!

Что касается самого Амброуза, то с приближением свадьбы тот стал лишь более спокойным, более внимательным. С Альмой он был очень нежен. Иногда она боялась, что он передумает, но этого ничто не предвещало. Вручив ему документ об отказе от наследства, составленный Генри Уиттакером, Альма дрожала от ужаса, но Амброуз подписал его без колебаний и ропота — вообще говоря, он даже его не прочел. Каждый вечер перед тем, как они расходились по комнатам, он целовал ее веснушчатую руку. Он называл ее своей второй душой, своей лучшей душой.

Как-то он сказал:

— Я такой странный человек, Альма. Ты уверена, что сможешь терпеть мои причуды?

— Я тебя вытерплю! — пообещала она.

Ей казалось, что она может воспламениться.

Она боялась умереть от счастья.

За три дня до свадьбы — это должна была быть простая церемония в гостиной «Белых акров» — Альма наконец отправилась к своей сестре Пруденс. В прошлый раз они виделись много месяцев тому назад. Но с ее стороны было бы невежливо не пригласить сестру на свадьбу, вот Альма и написала Пруденс записку, в которой объяснила, что выходит замуж за друга мистера Джорджа Хоукса, а позднее запланировала навестить сестру накоротке. Кроме того, Альма решила последовать отцовскому совету и обсудить с Пруденс вопросы, касающиеся поведения на супружеском ложе. Перспектива этого разговора ее не очень радовала, но ей не хотелось оказаться в объятиях Амброуза неподготовленной, а кого еще расспросить, она не знала.

Альма приехала в дом Диксонов ранним вечером в середине августа. Сестру она нашла на кухне — та делала горчичные припарки своему младшему сыну Уолтеру, который лежал больной в постели. Он объелся зеленых арбузных корок, и у него разболелся живот. Другие дети сновали по кухне, занимаясь разными делами. Жара стояла удушающая. В углу рядом с тринадцатилетней дочкой Пруденс, Сарой, сидели две маленькие чернокожие девочки, которых Альма прежде никогда не видела; втроем они чесали шерсть. Все девочки, черные и белые, были одеты в самые скромные платья, которые только можно было представить. Все дети, даже черные, подошли к Альме и по очереди вежливо ее поцеловали, назвали тетушкой и вернулись к своим занятиям.

Альма предложила помочь готовить припарки, но Пруденс от помощи отказалась. Один из мальчиков принес ей жестяную чашку с водой из садовой помпы. Вода была теплой и имела неприятный болотистый вкус. Альма не захотела ее пить. Она села на длинную скамью, не зная, куда поставить чашку. Не знала она и что сказать. Пруденс, получившая на неделе записку от Альмы, поздравила сестру с предстоящим бракосочетанием, но этот разговор занял минуту и был лишь формальностью, после чего тема была закрыта. Альма похвалила детей, чистоту кухни, горчичные припарки, но больше хвалить было нечего. Сестра выглядела осунувшейся и усталой, но не жаловалась и не сообщала новостей о своей жизни. Альма же не спрашивала, что нового в жизни у Пруденс. Ей было страшно узнать подробности того положения, в котором оказалась семья сестры.

Они долго молчали, после чего Альма набралась храбрости и спросила:

— Пруденс, нельзя ли поговорить с тобой наедине?

Если эта просьба и удивила Пруденс, то она не подала виду. Однако ее бесстрастное лицо никогда не умело выражать столь простую эмоцию, как удивление.

— Сара, — велела Пруденс старшей дочери, — отведи детей на улицу.

Дети послушным строем вышли из кухни, как солдатики, направляющиеся на войну. Пруденс садиться не стала; она стояла, облокотившись о большой кусок грубого дерева, который у Диксонов служил кухонным столом, и изящно сложив руки поверх чистого фартука.

— Слушаю, — вымолвила она.

Альма подбирала в уме слова, подходящие для начала этого разговора. Все фразы казались ей вульгарными и грубыми. Ей вдруг показалось, что она совершила чудовищную ошибку, решив последовать совету отца. Ей хотелось убежать из этого дома, вернуться к комфорту «Белых акров», к Амброузу, туда, где из помпы льется свежая прохладная вода. Но Пруденс молча смотрела на нее в ожидании. Не могла же она тоже молчать.

И Альма заговорила:

— Готовясь стать замужней женщиной…

Она осеклась и беспомощно взглянула на сестру, вопреки всему разумному надеясь, что по этому бессмысленному отрывку фразы Пруденс угадает, о чем именно хочет спросить ее Альма.

— Да? — вымолвила Пруденс.

— …я понимаю, что у меня совсем нет опыта, — завершила Альма.

Пруденс продолжала смотреть на нее, ничем не нарушая тишину. Да помоги же мне, женщина, хотелось закричать Альме. Если бы Ретта Сноу сейчас была здесь! Не новая, невменяемая Ретта, а старая, веселая, свободная Ретта! Если бы Ретта была здесь и им всем снова стало по восемнадцать-девятнадцать лет! Девчонки втроем нашли бы способ обсудить эту тему без опаски. Ретта сумела бы поговорить открыто, обернуть все в шутку. Она освободила бы Пруденс от ее скованности, а Альму от стыда. Но здесь не было никого, кто помог бы двум сестрам вести себя по-сестрински. Более того, Пруденс, казалось, даже не пыталась облегчить Альме задачу и просто молчала.

— У меня совсем нет опыта на супружеском ложе, — пояснила Альма, расхрабрившись от отчаяния. — Отец посоветовал поговорить с тобой и спросить совета по поводу того, как ублажить мужа.

Одна из бровей Пруденс буквально на мгновение приподнялась.

— Прискорбно слышать, что он считает меня экспертом в таких делах, — тихо ответила она.

Действительно, идея расспросить об этом Пруденс была плохая, вдруг поняла Альма. Но назад пути не было.

— Ты неверно поняла меня, — запротестовала Альма. — Просто ты так давно замужем и у тебя так много детей…

— Брак, Альма, не ограничивается тем, что ты имеешь в виду. Кроме того, определенные моральные принципы мешают мне обсуждать то, о чем ты говоришь.

— Разумеется, Пруденс. Я не хочу обижать твои чувства или вмешиваться в твою частную жизнь. Но то, что я имею в виду, для меня загадка. Молю тебя, не пойми меня неправильно. Мне нет нужды консультироваться с врачом: я осведомлена об основных анатомических процессах. Но мне нужен совет другой замужней женщины, чтобы понять, что понравится моему супругу или не понравится. Как подать себя в том, что касается искусства удовлетворить…

— Это не должно быть искусством, — отвечала Пруденс, — если ты не продаешь свои услуги.

— Пруденс! — воскликнула Альма с чувством, удивившем даже ее саму. — Взгляни на меня. Ты же видишь, я совсем не готова! По-твоему, я похожа на молодую женщину? На объект желания?

До этой самой минуты Альма не осознавала, как пугает ее перспектива первой ночи с Амброузом. Она конечно же любила его и была охвачена восторженным предвкушением, но вместе с тем и парализована от страха. Этот страх частично объяснял, почему в последние недели по ночам она с дрожью просыпалась и уже не могла уснуть: она не знала, как должна вести себя жена. Спору нет, Альму уже несколько десятков лет занимали яркие, непристойные эротические грезы, но при всем при этом она была невинна. Одно дело грезы, и совсем другое — два реальных тела рядом. Какой увидит ее Амброуз? Как ей очаровать его? Он был молод и красив, в то время как правдивая оценка внешности Альмы в возрасте сорока восьми лет не оставляла сомнений в том, что она была скорее колючкой, чем розой.

Тут Пруденс самую малость смягчилась.

— Тебе нужно лишь согласие, — проговорила она. — Если жена согласна и не протестует, мужчину не понадобится уговаривать…

Это ни о чем не говорило Альме. Пруденс, видимо, догадалась об этом, потому что добавила:

— Уверяю тебя, супружеские обязанности не приносят слишком много неудобств. Если твой муж будет ласков, то не слишком навредит тебе.

С этими словами Альме захотелось упасть на пол и заплакать. Боже, неужели Пруденс и в самом деле считала, что Альма боится, будто ее муж навредит ей? Кто или что смогло бы навредить Альме Уиттакер? Альме с ее мозолистыми руками? Руками, которые могли бы взять дубовую доску, о которую так изящно оперлась Пруденс, и без труда швырнуть ее через комнату? Альме с ее загорелой шеей и торчащими, как чертополох, волосами? Нет, не вреда боялась Альма в брачную ночь, а унижения. Ей отчаянно хотелось знать, каким образом преподнести себя Амброузу похожей на орхидею, какой была ее сестра, а не на поросший мхом валун, каким являлась она сама. Но этому ее не мог научить никто. Этого было не изменить. Этот разговор был бесполезен и служил всего лишь преамбулой к неизбежному унижению.

— Я отняла у тебя достаточно времени, — проговорила Альма, вставая. — Тебе нужно ухаживать за больным ребенком. Прости меня.

На мгновение Пруденс как будто заколебалась, и показалось, будто она готова душой потянуться к Альме или попросить ее остаться. Но это мгновение промелькнуло, словно его и не было. Пруденс не шевельнулась. Она лишь сказала:

— Мне приятно, что ты зашла.

«Почему мы такие разные? — хотелось воскликнуть Альме. — Почему не можем быть близки?»

Но вместо этого она спросила:

— Приедешь ли ты на свадьбу в субботу? — хотя заранее знала, что Пруденс откажется.

— Боюсь, что не смогу, — отвечала Пруденс.

Она не объяснила почему. Но они обе знали почему: потому что ноги Пруденс больше никогда не будет в «Белых акрах». Генри бы этого не допустил, да и сама Пруденс тоже.

— Тогда всего тебе хорошего, — попрощалась Альма.

— И тебе, — отвечала Пруденс.

Лишь пройдя половину улицы, Альма поняла, что только что натворила: мало того что она попросила у измученной сорокавосьмилетней матери, в доме которой лежал больной ребенок, наставлений в сфере искусства совокупления, она попросила об этом дочь шлюхи. Как могла она забыть о постыдном происхождении Пруденс? Ведь сама Пруденс наверняка никогда об этом не забывала и вела безукоризненно строгую, праведную жизнь в противовес печально известной безнравственности своей родной матери. И вот приходит Альма, врывается в ее дом, где царят скромность, благочестие и умеренность, и принимается расспрашивать ее об уловках в искусстве соблазнения.

Альма села на пустую бочку посреди тротуара и обхватила голову руками. Ей хотелось вернуться в дом Диксонов и извиниться, но разве она могла? Что бы она сказала, не усугубив и без того неприятную ситуацию?

Как можно было быть такой жестокой и неделикатной дурехой?

За день до свадьбы Альме Уиттакер пришли по почте два интересных отправления.

Первое было в конверте, присланном из Фрамингема, штат Массачусетс; в углу стояла фамилия «Пайк». Альма сразу же решила, что письмо предназначается Амброузу, так как его явно прислали его родные, однако конверт был несомненно адресован ей, поэтому она его и открыла.

«Дорогая мисс Уиттакер, — сообщалось в письме. — Прошу прощения, что не смогу присутствовать на вашем бракосочетании с моим сыном, Амброузом, однако я фактически инвалид, и столь длительная дорога мне не под силу. Тем не менее я очень обрадовалась, узнав, что Амброузу вскоре предстоит связать себя священными узами брака. Мой сын так долго прожил вдали от семьи и общества, что я давно похоронила мечту о том, что он когда-нибудь найдет себе невесту. Мало того, давным-давно, в юности, его сердце глубоко ранила смерть горячо любимой и обожаемой им девушки из хорошей христианской семьи, принадлежавшей нашему приходу — все мы считали, что они поженятся, — и я боялась, что его чувствам нанесен непоправимый вред и он никогда больше не познает радостей естественной привязанности. Возможно, я говорю слишком откровенно, хотя, безусловно, он сам обо всем вам рассказал. Но новость о его помолвке я приняла с радостью, ибо она свидетельствует о том, что его сердце излечилось.

Я получила ваш свадебный портрет. Для меня честь получить такой подарок. Вы кажетесь мне сильной женщиной. Я не вижу в вас никаких признаков глупости или фривольности. Не колеблясь, признаюсь вам в том, что моему сыну нужна как раз такая женщина. Он умный мальчик — несомненно, самый умный из моих детей — и ребенком был моей главной радостью, но слишком уж много лет провел, бесцельно созерцая облака, звезды и цветы. Меня страшит также то, что он считает себя умнее христианской веры. Возможно, такая женщина, как вы, сумеет избавить его от этого заблуждения. А благочестивая супружеская жизнь излечит его от пренебрежения моралью. В заключение еще раз выражаю сожаление, что не смогу увидеть свадьбу своего сына, однако возлагаю большие надежды на этот союз. Материнское сердце греет мысль о том, что дитя ее возвышает свой ум, размышляя о Боге посредством дисциплинированного изучения Святого Писания и регулярной молитвы. Прошу, проследите, чтобы он все это делал.

Его братья и я теперь считаем вас членом своей семьи. Полагаю, вы и сами это понимаете. Однако сказать об этом будет нелишне.

Искренне ваша, Констанс Пайк».

Единственным, что отпечаталось у Альмы из этого письма, были слова о «горячо любимой и обожаемой им девушке». Амброуз никогда не упоминал об этой девушке, хотя его мать была уверена, что он ей все рассказал. Но он ничего не говорил. Кем была эта девушка? Когда она умерла? Амброуз уехал из Фрамингема в Гарвард, когда ему едва исполнилось семнадцать, и с тех пор в городе не жил. Должно быть, роман у них был до этого раннего возраста, если вообще был. Ведь они были совсем детьми — или почти детьми. Она, наверное, была красавицей, эта девушка. Альма так ее и представляла: милое создание, похожее на хорошенькую маленькую колли, образец совершенства с каштановыми волосами и голубыми глазами, медовым голосом поющая гимны и гуляющая по весенним садам в пышном цвету с юным Амброузом. Не смерть ли этой девушки подтолкнула его к помешательству? Как ее звали?

Почему Амброуз не рассказал ей об этом? С другой стороны, зачем ему рассказывать? Разве он не имеет права хранить в тайне истории из своего прошлого? Разве сама Альма признавалась Амброузу в своей старой, покрывшейся пылью, бесполезной и обманутой любви к Джорджу Хоуксу? А может, стоило признаться? Но там и рассказывать было не о чем. Джордж Хоукс даже не знал, что был героем любовной истории, а значит, и не было никакой любовной истории вовсе.

И что теперь ей делать с этой информацией? А главное, что делать с этим письмом? Она снова его прочитала, запомнила наизусть и спрятала. Она ответит миссис Пайк позже, написав что-нибудь короткое и безобидное. Она теперь жалела, что вообще получила это письмо. Ей нужно забыть то, о чем она только что узнала.

К счастью, ее отвлекло еще одно отправление — небольшая посылка, завернутая в коричневую вощеную бумагу и перевязанная бечевкой. К ее удивлению, сверток пришел от Пруденс Диксон. Когда Альма открыла его, то обнаружила в коробке ночную сорочку из мягкого белоснежного льна, отороченную кружевом. На вид она была ей впору. Рубашка была простая и красивая, скромная, но женственная, с пышными складками, высоким воротом, пуговками из слоновой кости и широкими рукавами. На груди неярко поблескивали изящные цветы, вышитые бледно-желтой шелковой нитью. Ночная сорочка была аккуратно сложена, перевязана белой ленточкой и пахла лавандой. Под ленточкой была записка, написанная безупречным почерком Пруденс; текст ее был простым: «С наилучшими пожеланиями».

Откуда Пруденс взяла такую роскошную вещь? Сшить ее вручную у нее не было времени; должно быть, она ее купила. Но сколько же она за нее заплатила? И где взяла деньги? Мало того, сорочка была сделана из тех материалов, от которых в семействе Диксонов давно отреклись, как и от всего изящного вообще: лен, кружево, импортные пуговицы. Эту сорочку сделали рабы — по крайней мере, ткань, из которой она была сшита. Сама Пруденс не носила ничего столь элегантного уже почти тридцать лет. Короче говоря, Пруденс, должно быть, заплатила немалую цену — как денежную, так и моральную, — чтобы приобрести такой подарок. У Альмы горло сжалось от избытка чувств. Что она сделала для сестры, чтобы заслужить такую доброту? Особенно если вспомнить их последнюю встречу… Как Пруденс нашла в себе силы сделать ей такое подношение?

Сначала Альма решила, что не может его принять. Ей стоит завернуть сорочку и отослать обратно Пруденс; та сможет порезать ее на лоскуты и нашить красивых вещичек своим детям или — что более вероятно — продать и отдать деньги на какое-нибудь аболиционистское мероприятие. Но нет, это будет выглядеть невежливо. Подарки нельзя возвращать. Даже Беатрикс всегда учила их этому. Пруденс поступила так из учтивости. Из учтивости же Альма должна принять ее дар. Проявить смирение и благодарность — это все, что она могла сделать.

Лишь позднее, когда Альма отправилась в спальню, закрыла за собой дверь, встала перед высоким зеркалом и надела сорочку, она поняла, что хотела сказать этим подарком сестра и почему его нельзя было вернуть: в свою брачную ночь Альма Уиттакер просто обязана была надеть эту прекрасную сорочку. Ведь в ней она выглядела по-настоящему хорошенькой.