– А все-таки – чья там была рука? – спросил Фортунат.

– Этого никто не знает, – объяснил госпиталий.

– Может быть, – сказал келарь, – никто, кроме императора, и не увидел бы эту руку, ибо это зрелище было назначено ему одному. Бывает, что Бог проводит меж людьми такую грань, что одни мучатся там, где другие утешаются. Когда был истязаем святой Лаврентий, христиане видели его лицо сияющим, подобно Моисееву, и слышали благоухание нектара, язычники же видели густой дым и чуяли горящую кожу; были случаи, когда там, где одни видели вокруг себя высокие стены, а под ногами – раскаленные угли, другие стояли среди широкого поля, ничем не тревожимые; и мы знаем, что Бог, огонь предвечный, одним сияньем утешает праведных и поядает грешных. У святой Анастасии было три служанки-сестры, одна другой прекрасней, а как они были христианки и приказаний префекта не слушались, он велел запереть их в клети, где хранилась кухонная утварь. Когда же они просидели там несколько дней, префект, решив, что теперь их устрашил и усмирил, оказал честь дому Анастасии своим посещением, на деле же приведенный туда пылкой любовью к трем девицам. Но едва он вошел и стал на пороге, таким ему заволокло глаза помрачением, что принялся хватать котлы, корчаги, кашники и противни, думая, что обнимает и целует девушек, и не было такой сковороды, которая не потерпела бы от его пылкости. Вся посуда, бывшая в клети, залоснилась невиданной чистотой, а префект, насытившись обществом мисок, вышел из дому с гордой осанкой, весь почернелый от сажи, в одеждах изодранных и опаленных. Слуги, ждавшие его у дверей, видя его, щеголяющего такой славой, уверовали, что он превратился в беса, и, накинувшись разом, попотчевали его плетьми и пустились наутек, бросив его одного. Он направился к императору, чтобы пожаловаться на свои обиды, но по пути одни били его палками, другие закидывали грязью, думая, что это восстало древнее безумие и идет во дворец; сам же он, видя себя облеченного в белую ризу, как подобает его сану, дивился и гневился, отчего все ему смеются и позорят. А Тотила, король готов, проходя мимо Модены, не заметил ее, хотя она была вся на виду, и потому не разорил ее стен и не истребил жителей. Таковы Божьи чудеса.

А бывает, что и бесы тешатся, мороча людям голову без дальней цели. В Витербо один молодой человек хорошего рода, чья имя я не стану называть, однажды скача на коне к Римским воротам, налетел на старика, стоявшего у колодца, и столкнул его туда. Ночью он увидел, как старик открывает двери, входит к нему и говорит: «Может, ты и не нарочно убил меня, но мне от этого проку мало, ибо я сейчас лежу на столе, а моя семья воет вокруг. Если б ты позвал на помощь людей, меня можно было бы вытащить живым. Думаешь, ты, бессердечный, теперь спасешься? Милость Божья не для таких». Юноша умолял простить его, обещал заказать по нем пышное поминание, просил его лишь назвать свое имя; наконец старик ответил, что его зовут Никколо, но не было заметно, чтобы он смягчился. Пробудившись, юноша поспешил сделать все, что обещал, и с тех пор долго не видел старика и ничего не слышал о нем. По истечении года старик вновь явился ему и уже не выглядел таким рассерженным. юноша спросил его, какова его участь, попал ли он в селения блаженных. «Если и попал, – отвечает тот, – то не по твоей заслуге, а потому, что жил праведно и боялся Бога; а вот что с тобой будет, еще неведомо». С этими словами он исчез. Долгое время юноша обходил тот колодец стороной, но однажды папа отрядил его с еще несколькими по спешной надобности, и он не мог придумать предлога, чтобы выехать другими воротами. Делать нечего, ему пришлось поехать той дорогой, и он тотчас увидел старика, опять стоявшего у колодца. Старик бросился к нему, вцепился в седло и начал кричать: «Вот ты где! Два года назад ты сшиб меня в колодец и проехал мимо, как ни в чем не бывало. Порази Господь твое жестокосердие!» «Тебе всего мало! – воскликнул юноша. – Разве я не заказал по тебе вечное поминание, не делал даров в разные церкви? Вот сейчас, я думаю, у святого Сикста поминают покойного Никколо. Чего тебе надо, чтобы ты угомонился?» Старик еще больше распалился и завопил, что он не умер, спасибо добрым людям, которые подоспели и вытащили его из колодца, что ему незачем идти к святому Сиксту ради какого-то Никколо, если его зовут Джакопо, и пусть-де Господь поразит этого коня ужасом, а всадника его безумием. Тут над ними раздался тихий смех и разнял их. По всему выходит, что это сделал бес, но непонятно, зачем: то ли ради того, чтобы ввергнуть юношу в уныние и лишить надежды на милость Божию, то ли ради забавы; нельзя ведь предположить, что ему нравилось слушать службы у святого Сикста.

Но я думаю, что в случае, когда император увидел руку в воде, действовал кто-нибудь из некромантов – они ведь мастера отводить людям глаза, из оглобли выращивать грушу и делать нечто подобное ради корысти и высокомерия.

– Они ведь долго учатся, – заметил госпиталий, – а от этого обычно нрав портится; в этом смысле некромант ничем не отличается от человека, вкусившего, как говорится, от трех чаш учености или преподающего право в Падуе. Один школяр, родом из Пистойи, отправился в Толедо, желая изучить искусство некромантии, ибо слышал, как и все мы, о славе толедцев в этом искусстве: как благодаря одному из них, пришедшему в Рим, папа Иннокентий беседовал с епископом Новарским, который явился ему из преисподней с обычной своей пышностью, предваряемый отроками, готовящими ночлег, навьюченными мулами с бубенцами, челядью, рыцарями и множеством своих капелланов; этот школяр явился в Толедо и тщетно искал, кто бы его научил желанному ремеслу. И вот когда он однажды сидел под портиком, раздумывая, что ему делать, некий рыцарь спросил, чего ему надобно. Он отвечал, что он ломбардец, прибывший сюда для такого-то дела, и рыцарь отвел его к славному учителю, старику безобразного обличья, представив и попросив, чтобы тот из любви к приведшему наставил юношу в своем искусстве. Старик ввел его в комнату, дал книгу и сказал: «Я уйду, а ты занимайся». Затем он вышел и накрепко его запер. Пока юноша читал, вся комната наполнилась мышами, кошками, собаками и свиньями, которые бегали по ней туда-сюда; он не знал, что ему делать – курить цафетикой, чертить фигуры, укорять бесов их падением или остеречься, чтобы их не раздражить, – и пока он медлил в сомнениях, внезапно увидал себя сидящим снаружи, на улице. «Что ты здесь делаешь, сын мой?» – спросил учитель. Юноша рассказал, что с ним приключилось, и тот снова привел его в комнату и запер. Когда он читал, ему явилось множество детей, сновавших по комнате; он им ничего не сказал и снова очутился на улице. «Вы, ломбардцы, не годитесь для этого искусства, – сказал ему учитель: – оставьте его нам, испанцам, людям суровым, умеющим сладить с силой воздушной. Ты же, сын мой, отправляйся в Париж и изучай божественное Писание, ибо ты будешь велик в Церкви Божией». И он отправился в Париж и многому там научился, а потом воротился в Ломбардию, где стал казначеем епископа Феррарского, а по его кончине был избран епископом; ныне он архиепископ Равенны, а что он сделал для Падуи и как наказал Форли, я говорить не буду, ибо это всем известно.

– По милости Божией, – сказал келарь, – и от этого племени бывает благо людям. У одного рыцаря была жена, красивая лицом, но так приверженная блуду, что он отчаялся с ней сладить; и чтобы не видеть ее непотребств, он решил поехать в Святую землю и на прощанье сказал жене, что уезжает поклониться гробу Господню, а она чтобы жила в целомудрии по заповеди Божией. Она клялась ему себя блюсти. Когда же муж уехал, она нашла себе одного чернокнижника, весьма искусного в своем ремесле, и предавалась с ним блуду во всякий час дня и ночи. Однажды, когда лежали они рядом на одре, она принялась сетовать, что не может выйти за него замуж, чтобы жить в честном браке, чего она больше всего желает. «Муж мой, – говорит, – уехал в Святую землю, лишь бы меня не видеть, так я ему постыла; а если б он сгинул на чужбине безвестно, не было бы препон между мною и тобою». Чернокнижник отвечает, что этому горю легко пособить, лишь бы она обещалась за него выйти, она же клянется и божится, что так и сделает. Тогда он, встав из постели, вылепил из воска образ, нарек его именем рыцаря и прилепил пред очами своими на стену.