– Между тем рыцарь добрался до Рима. Однажды, как шел он по улице, некий магистр, в той же науке наученный, поглядел на него пристально, а потом подозвал его и молвил: «Послушай, я тебе открою тайну: ныне же будешь сын смерти, если не получишь от меня помощи, ибо жена твоя распутница и умыслила тебе гибель». Услышав таковые о жене своей речи, рыцарь тотчас ему поверил и стал просить, чтобы помог ему и избавил от смерти, а он за то щедро заплатит. Тогда магистр велел приготовить баню и, усадив рыцаря в воду, вложил ему в руки зеркало и велел глядеть. Рыцарь смотрел в зеркало, а магистр, сидя подле, читал книгу, а по недолгом времени спросил: «Что видишь?» «Вижу чернокнижника в моем доме, – отвечает рыцарь: – он мой образ, из воску слепленный, привешивает на стену». «А теперь что?» – спрашивает магистр. «Теперь, – говорит рыцарь, – он берет лук и кладет на него стрелу, ставши против моего образа». «Мила ли тебе жизнь? – спрашивает магистр. – Как завидишь стрелу летящую, окунись с головою». Рыцарь, видя, как стрела слетает, пал в воду. «Подыми голову, – говорит магистр, – и загляни в зеркало». «Вижу, что образ цел, – говорит рыцарь, – стрела в сторону ушла, а чернокнижник в досаде». «Посмотри, что он теперь делает?» «Подступил ближе, – отвечает рыцарь из чана, – и кладет стрелу на лук». «Делай опять то же, – велит магистр, – коли жить хочешь». Когда рыцарь вынырнул, магистр спрашивает: «Гляди скорее, что там?» «Скорбит, что промахнулся, – доносит рыцарь, – а жене моей говорит: „Коли в третий раз не попаду, сам пропаду“. Совсем близко подступил, боюсь, вперед не погрешит». «О том не печалься, – говорит магистр: – как увидишь, что он лук напрягает, пади в воду, пока не скажу выйти». Рыцарь, видя стрелу нацеленную, ушел в воду. «Подымайся, – велит магистр, – и гляди снова». Рыцарь поглядел и рассмеялся. «Чему смеешься?» – спрашивает тот. «Вижу, – говорит рыцарь, – не прострелил он образа, а стрела отскочила и поразила его в грудь, и теперь моя жена роет яму под моей кроватью, дабы погрести его». «Вставай и одевайся, – говорит магистр, – ты спасен». Тогда рыцарь, из чана вылезши, благодарил магистра и, наградив его, отправился, по намеренью своему, в Святую землю. Побыв там довольно, воротился домой; жена встречала его с веселием, он же затаил все до поры. Втайне от нее послал он к родичам жены своей сказать, что она вдалась в разврат и умыслила ему гибель; они, скоро пришедши, вопрошали ее, она же с клятвою отпиралась. Тогда рыцарь поведал им все, что приключилось с чернокнижником: «А коли не верите, подите и раскопайте место, где он погребен, слезами ее омытый и кудрями отертый». Откинули постель, разрыли яму и нашли чернокнижника. Отвели ее к судье, тот приговорил ее сжечь; рыцарь же нашел себе жену целомудренную и, пожив счастливо, в покое скончал свою жизнь. А если бы этот человек, встретив рыцаря на улице, не проникся к нему дружеской приязнью, все кончилось бы много хуже.

– Вот оно! – воскликнул госпиталий. – Благодарю тебя, брат Петр, ты намекнул мне на вещь, которую я никак не мог вспомнить сам.

– Что истории следует сыпать не мешком, а горстью? – осведомился келарь.

– Много лучше, – отвечал госпиталий: – я вспомнил, какова была вторая удача Суллы.

– Наверно, то, что он получил полную власть над городом, который властвовал над всем миром, – сказал Фортунат.

– Или то, что, насытившись этой властью, он сложил ее, когда захотел, и провел остаток дней, развлекаясь охотой и рыбной ловлей, и не нашлось никого, кто бы дерзнул отомстить ему, – сказал келарь.

– Второй своей удачей, – отвечал госпиталий, – Сулла считал то, что с ним был в дружбе Метелл Пий.

– Это тот, на которого испанцы спускали победу на веревке? – уточнил Фортунат.

– Тот самый, – отвечал госпиталий. – Видишь ли, статуи часто вовлекают людей в глупости, из которых трудно выбраться. Бенвенуто Фолькаккьери, сиенец, ревностный поклонник древних, когда на его землях выкопали мраморную статую, так возрадовался, что перенес ее в свой городской дом, только что не приплясывая перед ней, когда ее везли по улице на телеге, выстланной соломой. Он поставил ее на видном месте и обращался к ней в часы торжества (это был спящий Гермафродит, почти целый, только с бороздой от плуга поперек ягодиц), свою удачу приписывая ее покровительству. Но вот у него дела пошли плохо, «долгой чредой потянулись бессонны заботы», и он решил, что достаточно гневить небо и что это срамное изваяние пора вывезти из города, ближе к безвестности, из которой он его вытянул. Гермафродита взвалили на телегу, а сам Бенвенуто поскакал рядом, без прежнего ликования, выбрав для выезда время потише. Когда же он добрался до деревни, то первым делом увидел, что у него горит овин, и, вдохновленный досадой, обратился к мирно спящему в телеге и над его задницей поклялся, что сам возьмет в руки молот и превратит эту наковальню Венеры в груду черепков, годных только на то, чтоб чесать спину; и он сдержал обещание тем же вечером, хотя был непривычен к такой работе, и отделал Гермафродита так, что его впору было засыпать в солонку, не зная, что накличет на себя чуму хуже прежней, как те люди, что разбили золотой ларец в Аполлоновом храме. Когда наступила ночь, он с одним мужиком, которого еле уломал на эту затею, и c полной телегой гнева Божьего отъехал подальше и принялся разбрасывать мраморные обломки по соседской земле. На грех хозяин оказался поблизости и, видя, что какие-то люди сеют, где не пахали, окликнул их и спросил, кто они такие и что им надобно, а Бенвенуто, почувствовав, что ему трудно будет это объяснить, прыгнул в телегу, хлестнул коня и пустился прочь, уповая, что в темноте его не узнали. Он, однако, не заметил, что мраморное крошево растрясается по дороге. Утром сосед пошел по следу, вымощенному Гермафродитом, которым Бенвенуто, словно благодетельное божество, засевал нивы из своей колесницы, и Бенвенуто был ужасно удивлен видеть перед собою человека, от которого мнил себя спасшимся. Из-за этого пагубного сева встала распря между мужами, а хуже всего, что, сбыв с рук вещь, Бенвенуто не отделался от ее славы, ибо каждый в городе, кому не было дела до его статуи, пока ее сна ничто не тревожило, принялся обсуждать ее кончину. Гай Цезарь, как известно, столкнулся с подобным, когда разрушил виллу, где некогда держали взаперти его мать, дабы истребить всякое воспоминание об этом, и добился лишь того, что каждый начал спрашивать, почему ее снесли. Прискорбно, что из-за этого Бенвенуто разгорелся такой неприязнью к древности, что слышать не хотел не только о затеях ее резца, но и о прочем, например, о здравомыслии, которое в старину считалось божеством и могло поучить его умеренности, как в час удачи, так и в час, когда он сеет печали и жнет огорчения.