Луч
К ночи явился комбриг; объявили построение.
Озадаченный комбат всего неделю как созданного батальона стоял на лестничной площадке первого этажа и следил за сбором своих бойцов.
Одни почти бежали, застёгиваясь на ходу; другие – кто постарше, успевшие послужить, или просто борзые, – шли неспешно, едва ли не вразвалочку; третьи – самые нормальные – двигались быстрым шагом, а, завидя комбата, переходили на трусцу, как бы давая понять: всё нормально, командир, сейчас построимся и в грязь лицом не ударим.
Комбриг ходил туда-обратно по первому этажу, ни на кого не обращая внимания, – огромный мужичина со свирепыми бровями и голосом, в котором жил рой бешеных пчёл. Поодаль недвижимо стояла его отлично упакованная охрана и пара офицеров, с лёгким презрением рассматривающих строящийся в две шеренги личный состав нового батальона.
Комбат нарочно не шёл к ним, потому что среди высокого руководства чувствовал неуют. У него хватило бы мужского задора ответить на любую дерзость, но в данном случае развитие ситуации предсказать было несложно: выказывая себя пред комбригом, его штабные офицеры начнут как бы впроброс задавать вопросы с каверзой, а то и с подлецой – и тогда вертись, комбат.
Вострицкий был длинноног, высок, его и в обычное время было не догнать, а теперь – будто влекомый попутной инерцией – он двигался так, что мог бы, пожалуй, пробить внезапно возникшую картонную стену – посему, минуя озабоченного комбата, на трусцу, как некоторые, не перешёл – иначе показался бы слишком быстрым.
В армии и на войне не нужно быть первым и слишком выделяться.
Вострицкий никогда не мог похвастаться необычайной интуицией, но в этот день его что-то настойчиво беспокоило: он выкурил две с половиной пачки сигарет, тягая одну за другой; трижды спустившись в столовую, сразу разворачивался: его воротило от самого запаха съестного.
Так ничего и не съел до вечера – ограничившись стаканом чая, и то остывшего.
За полчаса до того, как стало известно о приезде комбрига, Вострицкий стоял на улице – донецкий вечер был синим, мягким, плотным, как холодец. Дым еле поднимался вверх, голоса куривших рядом бойцов доносились будто бы издалека, отдельные детали обрели излишнюю чёткость, в целом же всё выглядело ирреальным и чуть покачивалось. Смех рассыпа́лся и слабо звенел в голове. Слова, различимые каждое по отдельности, перестали собираться воедино – будто разобрали что-то вроде простейшего будильника, а собрать не смогли: то пружинка в сторону отскочит, и пропадёт навсегда, то деталь к детали не цепляется, – пальцы сводит, виски болят, всё наперекосяк, время не идёт, минутная стрелка упала вниз, висит.
Сам себе Вострицкий напоминал отравленного осьминога – его раздражали собственные, так сильно отросшие, руки и ноги: он с удивлением обнаружил, что если опустить руку с зажатой меж пальцами сигаретой, то обратно её возвращать к лицу очень долго, – но если поднимешь резко, обваливается пепел, сигарета тухнет, приходится прикуривать её заново, отчего вкус табака становится противней. Если же совершаешь то же движение медленно – рука по пути тяжелеет, сам себе кажешься нелепым и больным, – и от этого голова кружится ещё сильней.
Явление комбрига не предвещало ничего хорошего.
Когда две уже укомплектованные роты, наконец, построились, комбриг своим мощнейшим голосом поприветствовал личный состав, и те отозвались слаженно и задорно.
Тут же, безо всякого перехода, комбриг объявил, что армия Новороссии вчера утеряла важный стратегический рубеж в промышленной зоне, понеся жесточайшие потери личного состава: сначала, при массированной бомбёжке, двадцать два ополченца погибли, оставшихся же в беспощадном рукопашном бою вырезали украинские военные; сумело отойти двое – один, получивший четыре ранения, и второй, контуженный и потерявший от шока рассудок; но, главное, – комбриг так и сказал: “главное”, – потеряна земля, – “…наша земля!”.
Комбриг ходил перед строем и, глядя в пол, громко пояснял, что захваченные позиции дают противнику стратегическое преимущество и возможность взять в окружение ближайший населённый пункт и железнодорожную станцию, пока ещё контролируемую силами ополчения.
Наступление противника может начаться уже завтра утром.
– И поэтому, – сказал комбриг, разворачиваясь на взвизгнувшем каблуке, – сегодня ночью необходимо вернуть утерянное и закрепиться на оставленном участке.
Это сулило батальону прямую атаку в лоб – причём, судя по всему, даже без артиллерийского прикрытия.
Не то чтоб Вострицкому стало слишком страшно. Он успел немного повоевать в другом подразделении, пережить дюжину позиционных перестрелок и не меньшее количество миномётных обстрелов, а до этой войны – был на другой, кавказской, пришедшейся на его армейский год. Но сейчас Вострицкий бесстрастно осознал, что сил в нём больше нет ни на что – и он умрёт даже не в бою, а прямо вот здесь, в коридоре, причём с минуты на минуту.
Кажется, организм, поняв, что жить всё равно осталось несколько часов, принял самостоятельное решение не тянуть со всем этим.
На счастье, Вострицкий стоял во втором ряду, и смог не слишком заметно потрогать своё лицо.
Рука ощущалась как отчуждённая клешня. Лоб и щёки были покрыты мелкой зернистой влагой.
“Откуда во мне столько воды?” – подумал без удивления Вострицкий.
Голова его нестерпимо кружилась, отчего комбриг, проходя мимо, в буквальном смысле качался, а лица охраны и штабных офицеров казались смазанными.
Длинные ноги едва держали Вострицкого.
Он чувствовал себя будто извлечённым из панциря – мягкий кусок белого, бессильного, но увесистого мяса, сползающего куда-то вниз, к полу.
Однако оставался стыд – вот что, как выяснилось, умирает в человеке предпоследним: Вострицкого уберегала от обморока жесточайшая тоска о грядущем позоре.
Сейчас он – такой громоздкий и тяжёлый – сползёт вниз, и будет лежать на полу, став первой небоевой потерей батальона.
Это все увидят! Увидит комбриг. Увидит комбат. Офицеры эти его с расползшимися лицами тоже увидят…
Вострицкий закрыл глаза и переступил на месте, выбирая более устойчивое положение. Голова едва качнулась – но ощущение было как от сильнейшего удара, сместившего и смявшего мозг.
“Нет, я не могу… – сказал он себе, – …всё…”
Кажется, Вострицкий был бледен до такой степени, что светился в полутьме коридора.
Комбриг продолжал говорить, но слова в голове Вострицкого смешивались в кашу, и слышалось только гудение, словно несколько пчёл попали под ватное, тяжёлое одеяло.
Вострицкий сделал полшага назад и упёрся лопатками, а затем и затылком в стену.
Затылок ощутил холод.
Но и это его не могло спасти. Счёт шёл на секунды.
Стоявший рядом с комбригом охранник обратил внимание на то, что Вострицкий сменил положение. Взгляд охранника был лишён каких бы то ни было эмоций.
Откуда-то Вострицкий догадался, что́ надо сделать: дышать.
Ему немедленно был нужен кислород – его переизбыток.
Он начал вдыхать через зубы: глубоко насколько мог, каждые полторы-две секунды, достаточно громко.
Стоявшие рядом однополчане слышали это, но Вострицкому было всё равно.
Спустя, кажется, минуту случилось чудо.
Сначала произносимое комбригом будто прибавило в громкости. Потом его речь начала делиться на слова. Затем слова обрели вес, чёткость, смысл.
В голове включили освещение.
Лицо Вострицкого стало совсем сырым – он впервые в жизни осознал, что́ такое виноградный пот: при малейшем движении с носа и челюстей Вострицкого на форму падали тяжёлые капли.
Но это являлось признаком возвращения в рассудок и стремительного выздоровления.
Он дышал ещё с полминуты, вообще не думая о реакции окружающих, и затем, легонько толкнувшись затылком, принял в строю нормальное положение.
Всё в нём и в мироздании мягко стало на место. Он ощутил себя готовым ко всему.
Широким движением – рукой на сгибе локтя, – Вострицкий отёр лицо.
Всем лицом он ощутил свежесть воздуха. Рука его была крепка и податлива. Силы вернулись.
Он улыбнулся и почувствовал себя совершенно счастливым.
– Есть вопросы? – спросил комбриг.
Комбат, заметил Вострицкий, сделал такое движение лицом, словно его мучал тик, – что означало: вопросы есть, но не хотелось бы задавать их при всех.
Комбриг разгадал значение мимической игры, и кивком подозвал комбата.
Комбат, объявив личному составу построение в полной амуниции через тридцать минут, распустил строй и подошёл к комбригу.
Проходя мимо, Вострицкий услышал, как комбат говорит:
– У нас оружейка пустая.
– Как пустая? – спросил комбриг.
– Пустая. Вооружено только двадцать процентов личного состава. Мы готовы исполнить приказ этими силами, но…
Комбриг, показалось, скрипнул зубами и тут же окликнул, – пчёлы, кружившие над его головой, сделали резкий бросок в сторону, – одного из штабных:
– Я же пять дней назад приказал вооружить их, в чём дело?
* * *
Комбриг отбыл; построение, назначенное через полчаса, отменили; комбат приказал личному составу пребывать в полной и насколько возможно боевой готовности по кубрикам.
Перекурив ещё раза три, все, не раздеваясь, а только сняв берцы и сбросив, у кого имелись, разгрузки, улеглись спать.
Вострицкий выпил кружку чая с четырьмя кубиками сахара, и, необычайно довольный, тоже лёг.
Спал без сновидений.
Утром, после завтрака – гречка показалась обескураживающе вкусной, – он, как и многие другие бойцы, без малейшей необходимости крутился возле штаба, надеясь, что любой выходивший оттуда – хоть зампотыл, хоть начмед, – случайно просыплет последних новостей.
И, хоть никто ничего по-прежнему не знал, слухи рождались сами собою – равно бессмысленные и щекочущие нервы.
Вострицкому было забавно, что он – давно уже взрослый мужик, только по недоразумению не обзаведшийся к своим 34 годам семьёй и детьми, – обитает здесь, среди бойцов моложе его лет на семь, десять, а то и пятнадцать, – и вовсе не стыдится того, но, напротив, рад: он уже пожил взрослым, теперь жизнь его обнулилась и раскрутилась, как волчок, заново, – славное ощущение.
В десять с четвертью раскрылась дверь, и появилось круглое строгое лицо начальника штаба: рачьи глаза навыкате искали кого-то, – все тут же подобрались и приосанились, – но Вострицкий оказался, видимо, в толпе самым крупным и заметным.
– Фамилия, должность, звание? – спросил начальник штаба.
Вострицкий, успев надеть шапку и застегнуть предпоследнюю пуговицу бушлата, чётко ответил.
– Зайди, – велел начальник штаба.
И хотя Вострицкий, имевший армейский опыт, был безусловно убеждён, что ему сейчас дадут работу, а не пирожных и чашку кофе, – он всё равно по-детски обрадовался, что выбор пал на него.
– С оружейником поедешь в штаб бригады, поможешь загрузиться, – сказал начштаба. – Собираться ведь не надо тебе?
– Нет, я готов.
– Документы с собой?
– Так точно! – и Вострицкий хлопнул по нагрудному карману, чётко рассчитав силу хлопка: чтоб не выглядело слишком размашисто.
Оружейник – высокий, но всё-таки ниже Вострицкого, и примерно того же, что и он, возраста офицер, – взял со своего стола две бумаги, аккуратно сложил в папку, и, еле заметным движением челюсти, показал: идём.
Они уселись в батальонный “бусик”; помимо водителя с позывным Калибр, там находился ещё один боец, Лесник: молодой парень с добрыми и всегда словно мутноватыми, похожими на разлитый белок сырого яйца, глазами.
Калибр – по обыкновению всех водителей – всю дорогу трепался, пытаясь то так, то сяк зайти, чтоб выведать у оружейника цель поездки. За всю дорогу оружейник не сказал и двух слов – что водителя вовсе не смущало, и он обращался к Вострицкому, что тому, в свою очередь, нравилось – хотя рта он не раскрывал, а только улыбался или кивал.
На штабном КПП документы всех находившихся в бусике тщательно проверили.
Через минуту Вострицкий, вослед за оружейником, – миновав ворота, железную решётку и массивную дверь, – прошёл в огромный подвал, где их встретил местный, в тельняшке, камуфляжных штанах и накинутом на плечи бушлате без знаков различия, распорядитель – на удивление приветливый.
“Комбриг от души пропесочил подчинённых”, – догадался Вострицкий.
С великим трудом добываемое оружие являлось определяющей ценностью создающейся армии, посему даже вопреки приказам высшего командования в этой сфере случались вещи малообъяснимые и удивительные: как, к примеру, вчерашний казус – когда вновь созданный батальон едва не был отправлен в бой, вооружённый по большей части разве что столовыми приборами.
Бригадные офицеры знали: выдать оружие – проще простого, а забрать его потом – почти невозможно. Но вдруг батальон расформируют, или переподчинят, или здание располаги накроет дальняя артиллерия, и все погибнут? Всегда лучше подождать: наверное, так рассуждали штабные.
– Ваше, забирайте, – щедро указывал распорядитель, помечая что-то в своих бумагах.
Подобного богатства Вострицкий никогда не видел: пулемёты нескольких эпох, стройные ряды автоматов, цинки патронов, россыпи гранат, гранатомёты разнообразных модификаций, – всё это было красиво, пахло, отсвечивало, вселяло уверенность.
– Петя – ваш, – продолжал распорядитель. – Два “сапога” – ваши. Десять труб – ваши. Все морковки – ваши.
Вострицкий следил за движениями его рук, едва успевая понять, о чём речь.
Петей назвали ПТРД: противотанковое ружьё системы Дегтярёва. “Сапогом” – СПГ: станковый противотанковый гранатомёт. “Трубой” – РПГ-7: ручной противотанковый гранатомёт, а морковками – заряды к нему.
На пару с Лесником Вострицкий тягал всё это в бусик.
Действие напоминало предпраздничный поход за покупками.
Водитель Калибр цокал языком и даже принюхивался.
Лесник выглядел задумчиво: втайне оружие обещало не только чужую смерть, но и собственную.
* * *
После обеда приступили к закреплению оружия за личным составом, но Вострицкий валялся на своей шконке, потому что в батальон перешёл одним из первых, и пристрелянный АК-74 у него уже имелся.
На подоконнике Вострицкий обнаружил оборванный с разных концов журнал, с половиной текстов на украинском и с половиной – на русском.
Давно решивший выучить мову, Вострицкий произносил отдельные слова вслух, пытаясь догадаться об их значении.
Дверь приоткрылась, и возникшая голова дежурного выпалила:
– В штаб!
– Меня? – не поверил Вострицкий.
Дежурный, не ответив, исчез, оставив дверь приоткрытой.
Вострицкий легко поднялся, накинул китель, и через минуту уже стоял возле штабных дверей.
Постучался:
– Разрешите?
Начштаба, сидевший за своим столом в углу, поднял на него рачьи глаза и даже не кивнул, а моргнул.
В помещении штаба находился комбат.
– Здравия желаю! – поприветствовал Вострицкий командира, войдя.
– Дверь закрой, – сказал начштаба.
– Здравия, – буднично и еле слышно отозвался комбат, листая контакты в своём телефоне.
Вострицкий аккуратно прикрыл дверь.
Комбат, наконец, отвлёкся от мобильного:
– …это у нас кто?.. Вострицкий, да. У тебя военный опыт, Чечня, ранение, верно?
– Было дело, – сказал Вострицкий.
– На командных должностях состоял?
– В армии – нет.
– А после армии?
– Зам директора в фирме.
– Большой?
– Так точно. Сто служащих.
– Людьми управлял, значит.
– Ну, естественно.
– Здесь давно? У кого служил?
Вострицкий вкратце отчитался: с кем был, что видел и где участвовал.
– Отделение возглавишь? – спросил комбат.
– Какое? – удивился Вострицкий.
– В котором числишься.
– У нас же есть командир отделения. Радость позывной.
– Радость уволился.
Вострицкий – чтоб иметь хоть какое-то время для размышлений, – поинтересовался:
– А чего это он?
– Войне и года ещё нет, – спокойно пояснил комбат, – а уже развелось пройдох. Устраиваются – и до первого кипиша. Едва припекает – переходят в другой подраздел, подальше от “передка”. Тех погонят к “передку” – снова подают на увольнение. Радость с утра уже с рапортом стоял, – комбат вдруг засмеялся.
Не сказать, чтоб Вострицкий удивился: он уже повидал достаточное количество ополченцев, форсивших в новой форме за многие километры от фронта – и к передку никогда не приближавшихся.
Но Радость… Он казался отличным командиром отделения. Разбирался в оружии и суждения имел по военным и бытовым поводам самые весомые.
Комбат вернулся к своему телефону и снова начал листать контакты.
– Ты отвечать будешь, нет? – спросил начштаба Вострицкого.
– Я готов, – чётко и даже чуть громче, чем следовало, ответил он.
Начштаба скроил кислую гримасу: “…чего орать-то…”
Комбат, не отрываясь от телефона, качнул головой: ну и хорошо.
– Тогда иди сюда, – сказал начштаба, и развернул на столе карту.
* * *
По какой-то причине их батальон не отправили отбивать “промку”, но и задачу не сняли; все пребывали в ожидании.
Зато комбригу явилась идея выставить засаду в одной из деревень “серой”, считавшейся демилитаризированной, зоны.
Во всех батальонах была нехватка людей, кроме нового; вызвали комбата, назвали деревню, сказали: работайте.
Командир роты, в которой числился Вострицкий, расставаться со своими проверенными комвзводами в преддверии возможного штурма “промки” не желал.
В итоге, когда комбат с начштабом и ротными решали, кого сплавить на засадное сидение, выбор неожиданно пал на Вострицкого.
Теперь он катил в сторону обозначенной начальником штаба деревни, и был не в силах сдержать улыбку.
Как же всё стремительно меняется!
Вчера Вострицкий едва не пережил сильнейший за всю жизнь позор: обморок в присутствии высшего командования.
А сегодня – он сам уже командир, получивший боевое задание.
Их снова вёз Калибр, и Лесник тоже был в команде Вострицкого.
Вострицкого вдруг как укололо: он вспомнил, что Лесник на построении стоял рядом, через одного бойца от него.
В памяти проявился отчётливый кадр, как Лесник коротко оглянулся, когда Вострицкий почти уже сполз в тошнотворное небытие. Но секунду спустя комбриг, на очередном развороте, повысил голос, и Лесник вернулся в исходное положение, соответствующее команде “смирно”.
Вострицкий несколько раз скосился на Лесника, но тот никак не выражал причастности к их общей тайне. Напротив, в какой-то миг Лесник, заметив взгляд Вострицкого, приветливо улыбнулся.
Лесник улыбался одной стороной лица, и улыбка получалась как бы скошенной, но это ему шло.
Помимо Лесника, с Вострицким было ещё семь ополченцев его отделения, а также приданный их команде Калибр со своим “бусиком”.
Вострицкий своих бойцов ещё толком не знал, – ну, обедали вместе, ну, поговорили разок-другой на перекурах, – так что надеялся познакомиться и обжиться со всеми уже на новом месте.
Отделение со всем своим багажом еле вместилось в “бусик”.
Повсюду вкривь и вкось теснились рюкзаки, ящики с гранатами, цинки с патронами. Бойцы были в брониках, шлемах и растопыренных разгрузках.
Ополченцы выглядели хмуро, и на вопрос Вострицкого – “А чего такие невесёлые?” – одна из причин была названа сразу: не все успели пристрелять только что полученные автоматы.
К тому же, никто не понимал, куда их везут.
По пути никто, кроме Калибра, не разговаривал.
Пулемётчик Растаман сжимал свой ПКМ, снайпер Чёткий – свою СВД, гранатомётчик Мороз положил в ноги шайтан-трубу.
Вид у Мороза действительно был будто припорошенный – белёсые глаза, выгоревшие навек ресницы и светло-русые брови.
Зато Калибр снова был будто бы рад всему сразу: полученному заданию, возможности не торчать на располаге, ветреной погоде, надрыву перегруженного “бусика”, смурной компании и лично Вострицкому, которого готовно признал за командира, – хотя сам под пули впервые попал ещё в Харькове, оттуда ушёл под Славянск – и с тех пор воевал непрестанно.
Их встретили на перекрёстке в километре от ближайших позиций трое незнакомых ополченцев, причём один из них катил велосипед.
Вострицкий вышел из бусика и, отдав честь, с достоинством, чуть прибавив хрипотцы в голосе, представился. На что ему, впрочем, не ответили.
– Нас, мне сообщили, должны проводить до места, – сказал Вострицкий, сердясь на само слово “проводить”, сразу показавшееся ему неудачным и словно детским.
Несколько мгновений он стоял в напряжении, пугаясь, что услышит смех, и заранее придумывая, как на это отреагировать.
– За мной поедете; только фары потушите, – сказал, наконец, вполне добродушно тот, что был при велосипеде.
– Все ваши координаты нам передали, – сухо сообщил один из этих троих Вострицкому, разглядывая его безапелляционно и почти неприязненно. – А как с нами держать связь, вам Велосипед расскажет на месте. У него же – карта минных полей.
Вострицкий без труда догадался, что ополченец с велосипедом и позывной имел соответствующий.
– Домик для вас наши разведчики нашли. Селитесь, – сказали Вострицкому напоследок.
Не прощаясь, он забрался обратно в “бусик”.
Машина миновала блокпост, оставив в стороне позиции ополчения, и выкатилась на поле. Дальше, в нескольких километрах, находились только позиции противника.
Успокаивал велосипедист впереди – легкомысленностью самой своей фигуры.
Иногда Велосипед останавливался, и переносил через слишком большие канавы свой агрегат на руках.
Стемнело; часовая стрелка миновала цифру “23”.
– Как бы на обратном пути не заблудиться, – признался Калибр. – А то на собственные мины налетим. Точно дадут карту?
Ещё через минуту, в очередной раз резко выворачивая руль, Калибр с чуть срывающимся дыханием добавил:
– Без права самовольного возвращения заселимся… Будем там торчать, пока обратно не выведут.
Наконец, показались крыши и покосившиеся ограды. В деревне не светилось ни одно окошко.
Их проводник безошибочно нашёл нужный дом, и, прислонив велосипед к высокому забору, открыл ворота во двор.
Загнав “бусик” внутрь, Калибр тут же заглушил мотор.
Ополченцы, разминая кости, вылезали наружу и озирались.
Близлежащие строения были едва различимы.
Велосипед открыл дверь в дом и позвал Вострицкого.
В доме, крепко прикрыв за собой дверь, он включил фонарик и выложил на стол карту минных полей:
– Разберётесь, тут всё ясно, – сказал Велосипед; и быстро перечислил основное: – Деревня маленькая и пустая; стратегически – почти бесполезная. Заходить в неё можно только из принципа. Стоит в низине на стыке позиций двух ополченских батальонов. Из миномётов её можно целиком разобрать за час-другой, причём и с той стороны тоже.
То, что от деревни до украинских позиций – полтора километра, Вострицкий узнал ещё в штабе, – но переспросил Велосипеда, так ли это.
Велосипед подтвердил:
– Да, где-то так.
* * *
Первым делом Вострицкий выставил караул.
Стараясь не слишком шуметь, обошёл вверенный им летний двухэтажный домик с уже настеленными кем-то на полу матрасами.
Определил Чёткому позицию на чердаке.
Некоторое время любовался оттуда в ночник видами.
Спускаясь, обнаружил на втором этаже выход на маленький балкончик, обращённый в тыл – на позиции ополчения, – и с полчаса сидел там, дыша прохладой, глядя на звёзды и с улыбкой размышляя о превратностях жизни.
Это было особое и волнующее чувство: вот он, вчерашний городской человек, оказался посреди заминированной с двух сторон степи, – погружённый по самое темечко в тишайшую украинскую ночь.
“А если ночная атака диверсантов? – попытался напугать себя Вострицкий. – Вдруг с той стороны зашли ещё сегодня с утра – и уже сползаются к нашему домику?”
Некоторое время вслушивался, но, кроме ветра, ничего не услышал.
Лёг спать на первом этаже ровно напротив входа, положив автомат рядом и чувствуя к нему необычайное человеческое расположение.
Спал крепко, но не убирая рук с оружия.
Поднялся в шесть утра от скрипа дверей: из караула вернулся ополченец Аист и стоял на пороге, вглядываясь в полутьму.
– В деревне есть электричество, – счастливым шёпотом сообщил он, вытягивая шею. – Командир, я устрою? Здесь и грелка электрическая нашлась!
Вострицкий обрадовался: электричество обещало возможность распития утреннего, чёрт побери, кофе, варки макарон и каш.
Ополченцы немедленно занялись завтраком.
Окна и так были прикрыты картоном и досками, но Вострицкий приказал снять внутреннюю дверь в домике и ещё плотней заделать окно на кухне, а в главной комнате придвинуть к оконному проёму шкаф.
Чтоб не мешаться в тесной комнатке, он снова выбрался на балкончик, уселся там на дощатом полу и закурил, пуская дым тоненькой струйкой себе за пазуху.
Ополченцы бодро, хоть и негромко, переговаривались внизу.
Наконец, один из них, проскрипев ступенями на лестнице, позвал:
– Команди-и-ир, завтракать.
Лесник, едва завидев Вострицкого, поделился:
– Подвал хороший в доме. Тесновато, но если в три слоя – поместимся…
Стоявший первую смену в карауле Мороз рассказал, что ночью, в половине третьего, была недолгая позиционная перестрелка на правом фланге; а дальше всё стихло, и даже птичьим криком не прерывалось.
Гречка с тушёнкой опять показались Вострицкому необычайно вкусными; кофе добавил бодрости; Мороз с Лесником начали смеяться, вспомнив, как Аист едва не подрался в ночи с упавшей на него метлой. Аист тоже, забавно отмахиваясь рукой, словно перед ним кружила муха, прыскал, сдерживая смех.
Вроде бы спавший боец с позывным Худой – мелкий, уголовного вида тип, – вдруг привстав на локте, отчётливо сказал:
– Заткнулись все, алё.
Вострицкий сидел к нему боком и намеренно не повернулся, чтоб не встретиться с Худым взглядом, – но продолжил как ни в чём не бывало улыбаться и мягко кивать головой.
До сих пор Вострицкий умел без особых раздумий вступать в драку, да и вообще привык доминировать, – но сейчас понимал, что будет глупо в первый же день схлестнуться с подчинённым.
Худой, к тому же, несмотря на свою малорослость, был очевидным образом не прост. Вострицкий отметил, что, помимо хмыкнувшего Калибра, остальные не выказали ни малейшего удивления, что этот шкет так с ними разговаривает, – и, перестав смеяться, перешли на шёпот.
Решив для себя, что с Худым ему неизбежно придётся так или иначе пободаться, Вострицкий весело допил кофе, и, не без отеческой интонации сказав Аисту и его смене: “…досыпайте!”, – поднялся из-за стола.
Пришло время изучить окрестности.
Вострицкий поднялся на чердак к Чёткому и рассмотрел уже при дневном свете – сначала в смотровое окошко, а затем в прицел – то, что возможно было отсюда увидеть.
Вослед за Вострицким поднялся Калибр.
– На двенадцать часов в доме старуха живёт, – спокойно сказал Чёткий.
– Да ну? – удивился Вострицкий.
– Выходила с утра, – добавил Чёткий. – Больше никого не видел.
В деревне было всего два десятка жилых домов, не считая хозпостроек.
В низине под деревней дорога делала петлю, а дальше, виляя, ползла на степной взгорок, и отлично просматривалась.
Зелёнки было не слишком много – почти вся на выезде, и лесополоса, уходящая в левую сторону.
Для того, чтоб занять умную оборону, кое-какие возможности имелись.
– Если нас здесь заметят, никто не сунется, – сказал Вострицкий, глядя в сторону горизонта, где, невидимые, находились позиции ВСУ.
– А давай флаг Новороссии повесим на крыше, – тихо засмеялся Калибр. – Скажем: мы не знали, что так нельзя. И можно будет месяц-другой отдохнуть, пока нас не снимут отсюда… Жалко – осень. Я бы тут огурчики-помидорчики развёл. Петрушечку…
Калибр даже втянул ноздрями воздух, принюхиваясь к отсутствующей петрушке.
План Вострицкий придумал сразу.
Их появление, конечно, могли отследить ещё в ночь; однако хотелось верить, что этого пока не случилось.
Когда противник явится в гости – лучше всего его встретить на подъезде к деревне.
– Хорошо бы, – делился Вострицкий с Калибром, – вон то место, где дорога петляет, перегородить. Причём так, чтоб подъезжающие не могли, пока не подъедут в упор, разглядеть заграждения. Чёткого оставим здесь, на чердаке, Мороз с РПГ, и его второй номер, Гарь, заберутся в зелёнку слева, там же посадим, к примеру, Лесника, а Растаману оборудуем пулемётную точку справа. Можно с этой целью вскрыть крайний домик.
Вострицкий даже приободрился, радуясь не столько своей находчивости, сколько тому факту, что способен предположить кровавое столкновение, и это его не пугает.
Оставалось наведаться к бабушке и расспросить, откуда она здесь взялась.
– Всё равно она заметит нас, – рассуждал Вострицкий, – даже если не слышала ночью машину. Хотя слышала почти наверняка. Бабушки чутко спят. Нехорошо будет, если она решит кому-нибудь рассказать про нас.
– Чёткий, там точно бабушка? – спросил Калибр.
– А кто ещё?
– Дедушка, – предположил Калибр. – Или внучка. Как ты определил?
– Может, она кому-то и внучка, – философски ответил Чёткий. – А мне – бабушка.
– Присмотри за нами, – попросил Вострицкий снайпера. – Мы потихоньку сходим туда с Калибром.
Спустившись вниз, Вострицкий даже по спине Худого определил, что тот всё ещё не может уснуть, и теперь уже злится на частую ходьбу по лестнице.
За столом сидели Мороз и взрослый ополченец, которого все звали Сохой, но, кажется, по ведомости, где каждый боец был записан с позывным, он именовался Сохатым.
– Надо осмотреть все дома в деревне, – сказал Вострицкий. – Неприметно. Тихо. Если надо ползком – то ползком. И без попыток мародёрства и присвоения движимого и недвижимого имущества.
– Само собой, командир, – ответил Мороз, и тут же, без перехода, спросил, как про само собой разумеющееся: – А топор?
– Топор нужен, – согласился Вострицкий. – Найдёшь – захвати. Потом вернём.
– И пилу, – добавил Соха, поднимаясь.
Не выходя на дорогу, но скоротав путь меж домами, Вострицкий с Калибром оказались возле двора, где Чёткий видел бабушку.
Дверь оказалась запертой – Вострицкий успел огорчиться, что сейчас придётся стучать, – а бабушка ещё и не откроет, начнёт шуметь, – к чему это всё?..
…но провернул щеколду, и дверь открылась.
Бабушка кормила кур, сидя на лавочке у забора.
– Здравствуйте, можно? – не слишком громко, но внятно спросил Вострицкий, и шагнул внутрь; Калибр за ним.
– Це хто? – спросила бабушка, глядя на вошедших из-под руки, хотя солнце не светило ей в глаза.
Заклокотал петух, вскинув гордый хохолок.
Куры подняли подслеповатые головы.
– Це мы, сепаратисты, – сказал Вострицкий.
Бабушка ещё недолго разглядывала Вострицкого и его автомат, и совсем коротко взглянула на Калибра.
– А мы здесь мирные… – произнесла она, обращаясь не столько к пришедшим, сколько к своим курам.
– Одна что ли в деревне, бабушка? – спросил Вострицкий, поглядывая то на дверь, то на окна её избы.
– Как же без соседей… Царенко жили, но уехали тому как пять дней. И Грекова, деда, увезла дочь. С неделю… Да вру. Две уж недели прошло.
– А как же вы справляетесь одна? Продукты там… мыло, спички?
– Так деревня в трёх километрах, там есть сельмаг. Знаете ведь? – бабушка с некоторым сомнением вновь осмотрела Вострицкого. – Туда хожу, когда надо.
– И даже сейчас работает?
– Сельмаг? А чего не работать? Жить-то всегда приходится. У них обмен идёт: контрабанда. С киевской стороны сигареты везут. Грузовиками!
Вострицкий кивнул.
Все сигареты в народных республиках были контрабандные. Оказывается, даже бабушка про это знала.
– И вы сами совсем одна живёте?
– Тринадцать лет одна… Дочка в России. Два внука. Ко мне не ездят, а я их навещаю. Прошлую зиму всю жила. Под Липецком.
“В России – это хорошо”, – подумал Вострицкий, уже отметив, что речь бабушки, поначалу зазвучавшая на мягкий малороссийский манер, после того как он назвал себя, сразу сменила интонацию, и набрала русской твёрдости.
“А если б зашли с той стороны, – предположил Вострицкий, – так и говорила б на украинском”.
Бабушке было немногим больше шестидесяти, и, думал Вострицкий, в деревню она вернулась, уже выйдя на пенсию: что-то в её повадках выдавало городского человека. К тому же у деревенских старух руки всегда выглядят натруженно: потемневшие пальцы скрючены ежедневным трудом, – в то время как ладони этой бабушки сохранили зримую мягкость, а пальцы – гибкость.
– Дочка-то звонит? – спросил Вострицкий.
– Звонит, как же. Вон подарила мне – ношу с собою, а то не слышу, если во дворе, – и она показала на кнопочный мобильный, лежавший на лавке возле её ноги.
Именно мобильный Вострицкому и был нужен.
– А домашний телефон есть? – спросил он.
– Домашнего нет, – ответила бабушка. – В очереди стояла, но так и не провели.
Вострицкий, стараясь не напугать кур, бережно присел рядом с бабушкой, поставив автомат между ног.
Откуда-то обнаружил в кармане семечки, которые сроду не грыз – и мягким движением бросил курам. Те встрепенулись, но, присмотревшись, заинтересовались.
Вострицкий достал свой мобильный и показал бабушке:
– А у меня звенит так, что посуда вокруг дрожит. У нас с вами одна и та же модель. Я себе громкость на полную прибавил. Можно ваш посмотрю? Возможно, батарейку надо сменить. Тогда будет издалека слышно.
Он взял её телефон, но даже для вида не стал давить кнопки, а просто сомкнул пальцы, как бы спрятав его в ладони.
Бабушка посмотрела на руку Вострицкого и поджала губы, что-то поняв.
– Давай, бабуль, знаешь, как сделаем, – предложил Вострицкий. – Нам надо здесь тихонько пожить. Недолго. И я хочу, чтоб о нас никто не знал. Я подержу у себя твой телефон. Если тебе надо позвонить дочке – я буду заходить. Вот, к примеру, по утрам. Или в полдень? Как лучше? А когда мы соберёмся уехать отсюда – телефон верну. Договорились? А сейчас мы можем вам… тушёнки, к примеру, дать. Или, давайте, я куплю у вас яиц?
– Милок, нехорошо чужое брать, – сказала бабушка огорчённо.
– Я ж не беру, говорю тебе. Сейчас ведь как? – начал сочинять Вострицкий. – По телефонам можно и подслушивать, и даже наводить огонь из пушек. Мы вот говорим – а кто-то слушает. Начнут стрелять – и убьют: и меня, и тебя, бабушка, и кур, и вот друга моего может поранить. Лучше я его спрячу, правда. А потом отдам, обещаю. Продашь яичек-то?
– Как же подслушивать, если я кнопку не нажала, – не согласилась бабушка, внимательно глядя на кур.
– Такая техника стала, бабуль, – уверенно ответил Вострицкий. – За сколько яйца отдашь? Десяточек. А то и курочку давай у тебя возьмём? Всё равно ведь на зиму всех порубишь. К дочке же собиралась? У меня в Липецке армейский друг живёт…
* * *
Прячась за домами, Вострицкий и Калибр прошли к дорожной петле на въезде в деревню.
– Вот здесь хорошо бы дорогу перегородить, – поделился мыслью Вострицкий. – С нашей стороны всё простреливается. А им прятаться будет некуда… А если заедут в деревню, сразу уйдут за дома. Выковыривай их оттуда потом…
– Нельзя заранее перегораживать, – сказал Калибр.
– Почему? – озадаченно спросил Вострицкий.
– Если соберутся заехать, наверняка пригонят кого-нибудь на разведку. И сразу заметят, что дорога перегорожена.
– Точно, – удивился Вострицкий; ему это и в голову не пришло: командир, ё-моё.
– Наблюдатель может явиться даже с нашей стороны, – продолжил Калибр очень мягко, с некоторой даже, показалось Вострицкому, печалью. – Заедет – и увидит нашу баррикаду на дороге. И отзвонится куда надо.
– И как быть? – спросил Вострицкий бесхитростно. – Минировать?
– Можно заминировать, – а если не уследим? Заедет гражданская машина – и мы подорвём кого-то из местных, мирных? Нехорошо получится…
– Выход один: успеть перегородить дорогу, едва они появятся, – сказал Вострицкий.
– По ходу, только так, – согласился Калибр.
Они постояли, поозирались ещё с минуту, и, всё так же пригибаясь, побрели назад.
– Да вон же, – сказал Калибр, и свернул в проулок меж двумя дворами. Там, держа руки на весу, чтоб не обстрекаться крапивой и не нахватать колючек, залез в заросли разнотравья.
Вострицкий подошёл следом.
Наконец, он увидел то, что привлекло внимание Калибра: большое, по пояс взрослому человеку, бетонное кольцо – должно быть, предназначавшееся для так и не вырытого колодца.
– В землю вросло уже, – улыбаясь, сказал Калибр. – Давно лежит… Лом бы. Давайте вдвоём с этой стороны качнём. Понять хотя бы… сдвинется ли…
Вострицкий влез вослед за Калибром в траву.
Немного повозившись, и с усилием, в четыре руки, упёршись, они смогли чуть сдвинуть кольцо с места.
– Пойдёт!.. – сказал Калибр, отряхивая ладони.
Он выпрямился и прикинул расстояние до перекрёстка.
– За пару минут бойцы докатят его туда. И там оно встанет как надо – справа бабкин забор, за забором поленница, слева – столб. На чём бы, кроме танка, ни ехали они – придётся остановиться… Вряд ли на танках они сюда полезут. Хотя…
Вернулись к своему домику, который уже окрестили “базой”.
Одновременно с ними подошли Мороз и Соха.
В руках у Мороза был ржавый топор.
– Пилу не нашли, – сказал он.
В деревне, отчитался Мороз, действительно нет людей. Два дома закрыты совсем недавно, пять-шесть домов оставлены ещё летом – урожай не собран. Во всех остальных огороды заросли и заборы попа́дали года два-три назад.
Соха, слушая Мороза, согласно кивал.
Вострицкий мысленно отметил, что перед ним выходцы из деревни – сразу обращавшие внимание на то, что сам он едва ли бы заметил: огороды, поди ж ты.
Просвистела петлями дверь сортира – вышел Чёткий.
– Там Лесник на чердаке. Наблюдает, – пояснил он Вострицкому. – И вот что. Слева деревня у нас. Говорили, что до неё три километра. Но я крайние дома вижу. Не дома, а… Труба одна дымит. Может, баню кто с утра пораньше затопил. Отсюда – один километр триста метров.
Чёткий потянулся: он не выспался.
– Баню бы хорошо, – сказал Калибр.
– И ещё, – добавил Чёткий. – Дорога из нашей деревни в ту – с крыши плохо просматривается. Зелёнка мешает. В зелёнке надо бы глаза выставить. А то если кто оттуда пойдёт – увидим их уже в деревне.
Все вместе, гуськом, они спрятались в свой хлипкий домик.
В домике, почувствовал Вострицкий, новый дух успел выжить вчерашний запах пыли и запустения. Теперь чувствовалось, что здесь обитают теплые, потные, здоровые мужики, питающиеся тушёнкой, курящие табак и вооружённые.
* * *
– Командир, – позвал с чердака Лесник. – Там старуха кругами ходит. Пропалила, что мы здесь. Но зайти стесняется. Может, на подвал её посадим?
Вострицкий решил не таиться.
Выйдя из домика, открыл калитку, окликнул, не особенно высовываясь:
– Меня ищете?.. Извините, я не спросил, как вас зовут, и сам не представился.
Калибр, чуть ухмыляясь, неприметно вышел за Вострицким следом и стоял, невидимый для бабушки, возле забора со спичкой в зубах.
– Сынок, сердце не на месте, – сразу заговорила заготовленными словами бабушка, подходя к Вострицкому. – Христом Богом клянусь – не буду звонить никому. Вот я принесла яичек. Если вам готовить нужно, или постираться – пришли ко мне своих солдатиков… А то боюсь: дочка будет искать меня – не застанет, разволнуется. Она знает: я телефон ношу при себе, всегда беру. По три раза на дню звонит.
– Ещё не звонила сегодня, – сказал Вострицкий.
– Отдай, сынок, а то я извелась уже. Вот ведь старухина привычка: жизнь жила без него – и ничего. А теперь ты забрал – как ниточку порвал. Я на него смотрю, и то вроде как с дочкой разговариваю. Про внучков раз спрошу, два спрошу. Он помолчит-помолчит, да зазвенит. А ты – чего ты его носишь, не ровён час обронишь где…
Вострицкий взял яички – они были увесисто, горкой сложены в старое решето, – и передал их Калибру.
Тут же достал телефон и вернул бабушке.
– Не скажете, как зовут-то вас? – повторил.
– Так и зови, сынок: бабкой, – ответил она. – Я откликаюсь… – и тут же, пока не передумал, заторопилась. – Спасибо, сынок. Христом Богом клянусь, – широко перекрестилась, – не выдам никого. Дочка в России – сам подумай, как я могу вас выдать.
– В России тоже разные люди живут, – сказал Вострицкий.
Бабушка быстро сморгнула и ничего не ответила, словно он поймал её на обмане.
“А дочка-то, похоже, – догадался Вострицкий, – не за нас болеет…”
– Поверю вам, – сказал он бабушке. – Но сюда больше не ходите, ничего не носите, живите, как жили. Если стрелять будут – сразу в подвал забирайтесь, в окно не смотрите. Свист услышите – и сразу в подпол. Держите подпол открытым. Досочку сверху бросьте, чтоб не упасть случайно, и… Вот так.
– Спаси Бог, сыночек, спаси Бог. Стреляет то в одной стороне, то в другой, и во мне отдаётся, то слева, то справа. А сюда не падало. Отмаливаю пока. Ещё помолюся. Спаси Бог, спаси Бог.
Бабушка ушла.
Вострицкий тихо прикрыл калитку, и посмотрел на Калибра, так и стоявшего с яйцами в руках. На яйцах были заметны налипшие соломинки.
Калибр продолжал молча улыбаться, но спичку выплюнул.
– Видишь же, что не врёт, – как бы в оправдание сказал себе Вострицкий.
– Не знаешь ты малороссов, – беззвучно засмеялся Калибр. – Малоросс никогда не врёт. Просто малоросс может передумать. Бабка тебе сегодня сказала святую правду. А на завтра правда поменяется – и она искренне не поймёт, в чём её вина. “Всё же другое теперь!” – так скажет.
Вострицкий с новым интересом вгляделся в Калибра.
Он не в первый раз уже подмечал, что местные – по типу своему философы, склонные к отвлечённым размышлениям и неожиданным выводам.
– Так ты сам малоросс, верно? – спросил Вострицкий, постаравшись, чтоб задаваемый вопрос не прозвучал обидно.
– Спрашиваешь, будто про болезнь какую, – всё равно засмеялся Калибр. – Конечно, малоросс. Я и русский, и малоросс, и казак. И Бог ещё знает кто. Пойдём яишню делать. У меня сало есть. Помидорчиков бы ещё… Ой, аж слюна потекла.
* * *
Это было второе подразделение, где служил на этой войне Вострицкий, и он в очередной раз поймал себя на простой, но удивительной мысли: при ближайшем рассмотрении почти все ополченцы оказывались на редкость добры и жизнелюбивы.
И некая, касающаяся больших политических вопросов, ополченская наивность только подтверждала общее впечатление. Оттого, что наивность эта – взрастала на вере в саму возможность существования истины и добра.
Они считали себя носителями правды объёмной и важной настолько, что их конкретная жизнь на этом фоне становилась почти невесомой.
Вострицкий пытался возвратить своим суждениям скептическую трезвость и несколько раз едва ли не осаживал себя: “Успокойся. Они просто люди. Перестань подозревать в них ангельскую природу. Иначе разочарование будет очень болезненным”.
“Ну и что, – отвечал сам себе. – Ну и что”.
Мороз дружил с ополченцем с позывным Гарь – и если Мороз был белес, то Гарь тёмен до такой степени, что казался разрисованным акварельной кисточкой: слишком тёмные брови, совсем чёрные усики, угольные волосы. Он тоже был деревенский.
Эта пара страдала от безделья больше остальных – оба норовили что-нибудь неприметно поправить то в доме, то во дворе: просто порядка ради.
Латку забора Вострицкий ещё стерпел, но, когда Мороз с Гарью полезли латать крышу, настрого приказал залечь на матрасы, и больше, без особого указания, не шевелиться.
Аист, часто казавшийся застенчивым и неловким, на самом деле с удивительной скоростью собирал и разбирал любое оружие. Он реанимировал местный радиоприемник и казавшийся безвозвратно усопшим чайник. Его постоянная привычка отгонять, при выполнении любой работы, невидимое насекомое, будто бы кружившееся возле его лица, совсем иначе тронула Вострицкого, когда откуда-то выползшая поздняя осенняя муха, села Аисту, чинившему очередной прибор, на лоб – и тот даже не согнал её, терпя укус, пока не вставил какую-то деталь в нужный паз.
Лесник стремился помочь всем и каждому – но без всякой навязчивости, а просто в силу природного благорасположения к миру.
Казалось, если Мороз с Гарью, измученные бездельем, попросят рассказать его сказку – он и это сделает.
Но ещё добрее выглядел Соха, который, дежуря ночью, всякий раз норовил простоять лишние полчаса – лишь бы дать ещё подремать любому из тех, кто должен был его сменить.
Соха уверял, что молодым сон нужен куда больше, а ему спать вовсе не обязательно.
Вострицкий поначалу увидел в этом почти подобострастные привычки взрослого уже человека, так и не накопившего в себе уверенности к пятидесяти годам, – пока Соха в одиночку не перевернул то самое неприподъёмное бетонное кольцо, которое собирались выкатить на дорогу, когда всё начнётся.
Калибр построил отношения с Вострицким на своих началах: принимая заслуженное – по должности и уму, – старшинство командира, он при этом едва ли не опекал его. Если Вострицкий ошибался, Калибр сначала давал понять, что тут любой бы оступился и напутал, – и тут же, так или иначе, отмечал, что Вострицкий, даже ошибившись, вышел из ситуации с честью.
Пулемётчик Растаман был молчалив и казался нелюдимым, пока Вострицкий не решил после очередного ужина расспросить его о причинах выбора такого позывного. Ожидания не обманули Вострицкого. Растаман знал едва ли не все песни Боба Марли наизусть, тут же их переводил, и, кажется, воспринимал наследие ямайского музыканта как свою личную священную книгу – там имелось всё, в чём нуждалось и сознание конкретного Растамана, и мироздание в целом.
Однако в любви своей к этой музыке Растаман был не навязчив и самодостаточен: если Вострицкий прекращал беседу, сам Растаман никогда к теме не возвращался.
Однако, проговорив в несколько заходов по часу, а то и больше про регги, Вострицкий так и не понял, где тот мосток, который Растаман проложил себе в сознании, чтоб оказаться на этой стороне реальности. Всё-таки от идей раста до ПКМа в руках нужно было пройти несколько шагов.
Чёткий, несколько раз присутствовавший при общении Вострицкого с Растаманом, вид имел совершенно отсутствующий, – словно те говорили на каком-то африканском наречии. И лишь однажды, когда командир и пулемётчик давно умолкли и курили, Чёткий, возясь со своей СВД, еле слышно, но мелодично пропел: “…I shack to sheriff!”
И здесь его многочасовое молчание обернулось совсем иным образом: выяснилось, что всё это время он знал, о чём идёт речь, но не прерывал говоривших в силу то ли врождённой воспитанности, то ли оттого, что все слова и без него были произнесены.
В этой способности не обнаружить своё знание – в те минуты, когда, казалось бы, оно может выявить тебя с лучшей стороны, а то и повысить твой статус, – таилось воистину что-то снайперское.
Ещё оставался Худой.
День за днём он вёл себя так, словно имел с кем-то договорённость попасть в нормальную компанию, а его определили чёрт знает к кому.
Худого, по возможности, сторонились.
Но когда Худой в очередной раз выказал недовольство – на этот раз тем, что не хватило места за обеденным столом, – хотя стол был маленький, и всякий раз кто-то ел, сидя на матраце, – голос неожиданно подал Чёткий.
Скорей лениво, чем с угрозой, он сказал:
– Тебе тарелку во двор надо выносить, Худой…
Сама оборванность этой, нуждающейся в додумывании, фразы будто бы поставила Худого в тупик. Находившийся с дерзким, стремительным ответом по любому поводу, периодически изводивший то Лесника, то Растамана, то, особенно часто, Соху, своим доколёбыванием по поводу и без, – в этот раз Худой, потеряв первую секунду, а затем и вторую, только к третьей не слишком уверенно процедил:
– Смотри, чтоб тебя не вынесли отсюда.
На что Чёткий даже не повёл бровью, словно никакого ответа и не было.
Худой, увидел Вострицкий, затаился.
Более того, спустя десять минут Худой отыгрался на Аисте. Тот, разобрав обнаруженный в сарае фонарик, пытался его оживить – однако часть составляющих фонаря, оказавшихся на спальном месте Худого, улетели в угол комнаты.
Аист вздохнул и даже не стал ничего собирать, а, подхватив автомат, ушёл на улицу – хотя дежурил с трёх ночи до утра, и не выспался.
Вострицкий давно был готов к столкновению с Худым, но его останавливало одно воспоминание.
Призванный шестнадцать лет назад в российскую армию, Вострицкий первым делом столкнулся именно с подобными персонажами. В его части задавали тон оторвы, выросшие на окраинах малых городков или в деревнях. Откупить их от армии родители и не могли, и не собирались.
Призывники этого типа были все, как один, мелкими и недокормленными, с плохими зубами. Некоторых из них отличала явственная сутулость, дополненная недоразвитой грудной клеткой. Другие перекатывались на ногах, имеющих форму почти идеального колеса. Третьи имели руки настолько короткие, что едва ли ими было возможно почесать живот.
К службе все они, кажется, были не пригодны по самым объективным причинам, но, тем не менее, служили.
При этом почти все они были дерзкими и безжалостными. Наряду с отсутствием простейших представлений о милосердии и товариществе, заодно они были лишены и страха, – что сразу выводило их из состава низших представителей человеческого вида на вершину иерархии.
Вострицкого в первые армейские дни, недели и месяцы, спасало – хоть и не всегда, – не столько то обстоятельство, что он был слишком высок, безусловно ловок, и по-настоящему силён, – а то, что не имел при себе ничего дорогого. Тогда как обладатели, скажем, часов, – лишились этих самых часов, – а некоторые ещё и зубов – обескураживающе быстро.
К тому же, происходил Вострицкий с тех же окраин, что и этот человеческий подвид: Бог миловал его, не дав московской прописки.
Но, главное, в критические моменты – когда Вострицкий был уже готов к поражению и бесславной погибели, – по причине неслыханной Господней щедрости, ему выпадала возможность переныкаться. Причём не раз или два – а минимум дюжину. Что на какой-то момент даже утвердило Вострицкого в мысли об особом Господнем замысле, касаемом его.
С той самой поры Вострицкий втайне знал, что ничего сопоставимого с русской армией в ближайшей перспективе ни одна страна не предъявит: по крайней мере, если рождённых нашей провинцией сыновей хоть как-то вооружить.
Однако конфликта с Худым Вострицкому всё равно было не избежать.
В очередной раз валяя дурака, Худой навёл свой, наверняка у кого-то отжатый ПМ с глушителем, на Аиста и приказал, неприятно оскалившись: “Скачи, боец!”
Аист, почти на птичий манер, взмахнул руками, не зная, как бы остановить эту шутку.
Вострицкий давно дожидался той минуты, когда в разговоре с Худым правда будет безусловно на его стороне, и вот момент настал.
– Худой! – крикнул он так, что, показалось, звякнула ложка в кружке. – Отставить!
Тот, хоть и не слишком быстро, опустил пистолет.
– Ещё раз увижу, что ты навёл оружие на человека, – твой ПМ будет мой, понял меня?
– У меня обойма – вот, – продолжая скалиться, хоть уже и не так весело, ответил Худой, и действительно показал обойму, зажатую в левой руке.
– Мне по херам, где у тебя обойма. Я тебе сказал, – отрезал Вострицкий. – Спрячь ствол.
Худой подчинился.
Вострицкий, не подавая вида, ликовал, хоть и с трудом сдерживал сердцебиение, искренне опасаясь, как бы Худой не заметил его очевидного нервяка.
Худой в тот вечер был если не задумчив – Вострицкий сомневался, что он способен был о чём-то задумываться, – то хотя бы смирен.
С Вострицким Худой пару дней не разговаривал вообще, и даже не смотрел в его сторону.
Вострицкого это вполне устраивало.
* * *
Так прожили неделю.
Хотя сигареты запасали на две, все запасы скурили в первые десять дней; хавка тоже заканчивалась.
Мороз с Гарью и тут проявили смекалку – смастерили луки, и один раз добыли куропатку.
Вострицкий был удивлён, и втайне даже рад, но, увы, пришлось – снижая голос до хрипа, – наорать:
– Вы, мать вашу, ещё охоту на джипах тут устройте, охереть! Совсем ошалели?
– Командир, мы ползком, точно не пропалились, – оправдывались деревенские. – Из лука же.
– Я эти луки поломаю вам о бошки ваши, бляха-муха! – заставлял себя почти рычать Вострицкий, хотя сам всё косился на куропатку.
К вечеру её, конечно, приготовили.
– Чтоб больше ничего подобного! – уже с улыбкой нудел Вострицкий, держа самый мясной кусок, поднесенный именно ему. – Я прошу, слышите?
Все послушно кивали – особенно Соха, который вообще был ни при чём.
Изо дня в день ополченцы старались сидеть на своих местах безвылазно – и даже меняться стали реже, чтоб не светиться лишний раз.
Проверив рации, больше ими ни разу не пользовались: чтоб не перехватили.
Меню всё-таки смогли разнообразить, обнаружив соленья в подполе дома отбывшего селянина Царенко.
– Командир, всё равно ведь за год всё скиснет, – почти заискивая, просил Калибр, которого бойцы совместно выслали на переговоры.
Вострицкий позволил себя убедить.
Огурцы показались бесподобными и буквально опьяняли.
Всегда, на любые выезды, бравший сигарет вдвое больше, чем того требовали самые щедрые расчёты, Вострицкий стал на второй неделе сидения обладателем в своём роде золотого запаса.
Он дождался дня, когда Худой, набрав воздуха, попросил:
– Не угостишь… сигареткой? Нечего курить совсем. Хоть траву жуй.
Вострицкий молча дал ему три сигареты. Мог бы подарить и целую пачку – но подобную щедрость Худой оценил бы как подкуп. К тому же, пачка у него бы кончилась за день.
Вечером, закинув ноги на балконную перегородку и приладив кружку чая на грудь, Вострицкий курил и думал, что счастливей, пожалуй, не был никогда.
Только в одном он не признался б никому.
Ему болезненно хотелось, чтобы всё закончилось ничем. Никто б не явился, не пришлось бы стрелять в людей, – как хорошо.
И вместе с тем, с не меньшей страстью он мечтал, чтоб всё самое жуткое поскорей произошло, а он и его товарищи вышли бы победителями.
Не чтоб потом этим похваляться, – кому? подружкам? родителям? соседям по лестничной клетке? – а просто, чтоб раз и навсегда поставить галочку в пересчёте свершившегося с ним за прожитую жизнь: я однажды выиграл бой, я – смог.
* * *
На следующий день, ещё и девяти не было, ополченцы услышали треск – словно к деревне подлетало крупное, простуженное насекомое.
– Движение, слева, – вышел на связь Лесник, обжившийся в зелёнке. – По звуку: мотоцикл или мопед.
Лесник засёк движение раньше Чёткого.
Вострицкий поспешил к Чёткому на чердак, чувствуя по пути, что ноги его немного ослабли и как бы развинтились, а ладони взмокли.
“…будто колонна танков идёт, псих…” – поиздевался сам над собой.
Чёткий на звук шагов даже не шелохнулся.
Свою бойницу он уложил всяким труднопробиваемым барахлом. Гнездо его, вдруг оценил Вострицкий, было устроено не без изящества.
– Пацан, – сказал Чёткий, не дожидаясь вопроса Вострицкого. – На мопеде. Я его не видел. Будто из самой зелёнки выкатился.
Вострицкий не полез в сторону окошка – чтоб не казаться излишне суетливым. Напротив, аккуратно – даже слишком аккуратно, – присел, вытянув ноги и положив автомат на колени.
Мопед въехал в деревню и теперь нареза́л круги вдоль и поперёк.
Через минуту Вострицкий почувствовал, что у него заныли виски.
Наконец, звук стих.
Вострицкий подождал несколько секунд, и тихо спросил:
– Видишь его?
– Вижу, – чуть помедлив, ответил Чёткий. – Камушки кидает в окно.
– Кому?
– Два дома от нас, на одиннадцать.
– Зачем?
– Да кто его знает.
– Никого наших там не видно?
Чёткий промолчал.
Вопрос действительно был не самый умный.
– К бабке пошёл… – сказал Чёткий. – Разговаривают.
Через минуту мопед завёлся.
Пацан сделал ещё десяток зигзагов по деревне.
Затем тарахтенье начало удаляться – словно распутывая клубок и всё сильней натягивая, истончая нитку звука.
Потом эта нитка лопнула и звук, наконец, исчез.
В проёме чердака показался Калибр:
– Наблюдатель, мамочка моя! Поймать бы да выпороть.
Выбравшись наверх, не переставая улыбаться, добавил:
– Скоро будут, не иначе.
Вострицкий поднял на него глаза и почти заставил себя улыбнуться в ответ.
“Да. Скоро будут. Дождался”.
Стоило бы отдать сопутствующие приказания – но к чему лезть в эфир, если все и без того знали, где им находиться.
Зато Вострицкий окончательно так и определился, где быть ему.
Лёжку и пункт наблюдения он себе подготовил в соседнем доме, на чердаке – но это если всё пойдёт по плану, и гостей получится остановить ещё на подъезде к деревне.
Калибр должен был находиться вместе с Вострицким, исполняя обязанности связного, полевого медика – это он тоже умел, – или стрелка.
В крайнем случае Калибру пришлось бы вернуться к обязанностям водителя: впрочем, едва ли в случае отступления им позволят далеко уйти: степь же.
Вострицкий так и не двинулся с места, когда на связь снова вышел Лесник:
– Легковой автомобиль, с той же стороны. Наши действия?
Вострицкий достал рацию и, удивляясь ледяной чёткости собственного голоса, ответил:
– Пропускаем в деревню. Наблюдаем.
Бежать в соседний дом было уже поздно.
– Как только разглядишь, кто в машине, – сказал Вострицкий Чёткому, – сразу скажи.
– Так точно, – спокойно ответил Чёткий. – “Четвёрка”… Красная. Люди в форме.
Вострицкий, наконец, поднялся и нашёл себе место возле оконца.
Он слушал своё участившееся сердцебиение и ждал.
Машина – даже по звуку можно было определить – неслась на большой скорости; видимо, выжимали из неё всё, что могли.
На подъезде к деревне, машина, не сбрасывая скорости, ловко вписались в поворот, и, поддав газа, влетела на пригорок, – “…в салоне трое, могу сработать по водиле…” – громко сказал в этот миг Чёткий, – “Нет!” – тут же ответил Вострицкий, – и “Жигули” пронеслись мимо домика, где находились ополченцы, куда-то дальше.
Вострицкий поспешил к другому концу чердака – там тоже оборудовали что-то вроде смотровой щели.
Доехав до самого края деревни, “Жигули” приняли влево, и пропали из видимости за последним домиком.
– Неужели догадались? – вслух спросил Вострицкий.
– Догадались бы – насыпали по нам, – серьёзно ответил Калибр. – А не катались бы тут…
По рации вышел на связь Соха.
– Командир, – сказал он, тяжело дыша. – Могу… колесо подкатить… Закроем их в деревне.
Голос у Сохи был такой, словно он уже катил бетонный круг.
– Нет. Ждём, – ответил Вострицкий.
Придуманный им план, кажется, рушился.
Сейчас явится техника – и тогда Сохе придётся подкатывать кольцо с явственным риском быть подстреленным людьми, подъехавшими на “Жигулях”.
А если транспорт закатит прямо в деревню – все позиции окажутся бессмысленными. Начнётся такая путаница, что можно будет друг друга перестрелять.
Вострицкий быстро дышал через нос. Надо было принимать какое-то решение – он чувствовал, что все ждут.
“Нет, – попросил себя. – Не спеши. Пока ещё мы в укрытиях, а они на улице. И нас больше… Надо запросить Худого”.
Худой в тот же миг вызвал сам. Его позиция была замыкающей, в самом конце деревни, – скорей всего, он видел припаркованные “Жигули” со своего чердака.
– На приёме, – ответил Вострицкий.
– Трое из “Жигулей” идут в сторону базы, – сказал Худой быстро и возбуждённо. – Пока смотрят соседний дом. Могу снять всех троих. Двое без броников.
“Так, – размышлял Вострицкий. – Они сейчас пошарятся по соседним домам. Максимум: минут семь. Подойдут сюда. Здесь увидят “бусик”. Значит, надо их снимать прямо у нашей калитки. Одного, первого, щёлкнет Чёткий. Тех, кто за ним, – Худой. Гарь тоже может работать в эту сторону… Без броников. Придурки”.
Вострицкий сам был без бронежилета, и решил не надевать.
Его внятные, но будто бы пригорающие на огне мысли, снова прервал Чёткий.
– На дороге слева, в семистах метрах от нас, техника. Джип, БМП-двойка, дальше не вижу, – произнёс он.
– Движутся? – спросил Вострицкий.
– Сейчас уже нет, – ответил Чёткий. – Встали.
“Господи, – только и сказал себе Вострицкий. – Да что ж такое”.
Он снова несколько раз вдохнул и выдохнул, восстанавливая дыхание и сердцебиение.
“…что там, в колонне, дальше? А если там танки? Что мы сможем против танков? Из лука будем их бить?”
“Нет, танки было бы слышно, – жёстко возразил сам себе Вострицкий и больно закусил зубами кусок щеки. – К тому же их движение выпасли бы с позиций ополчения. Сейчас арта работала бы уже. Так что заткнись”.
Вострицкий поднёс рацию к лицу и вышел на связь.
– Это база: всем. В нашу сторону слева идёт колонна. Джип, БМП. Внимательней. Ждите приказа.
– Принято, – ответил Лесник.
– Смотрим, – Растаман.
– Есть, – Мороз.
– Так точно, – Аист.
Вострицкий вызвал Худого.
– Здесь, – ответил Худой тут же, снизив голос до сипа.
– Ставлю задачу: оставь свою позицию, и снимай всех троих, когда подойдут к нашему дому. Но работай Макаровым, понял? С глушаком работай. Как принял?
– Принял.
– Если начнётся стрельба – всё, мандец. Принял?
– Принял, – сказал Худой. – Мандец.
Вострицкий снова припал к смотровой щели. Дом, где сидел Худой, был ему отлично виден. Вострицкий смотрел на двери, ожидая появления Худого, но башка в камуфляжной бандане вдруг показалась из-за угла домика. Видимо, выпрыгнул в заранее приоткрытое окно.
Затем башка исчезла.
Зато прямо на дорогу, держа автомат наготове, вышел украинский военный.
Он был в разгрузке, в каске и действительно без бронежилета.
– Командир, это Гарь, приём, – образовался в рации голос.
– Слушаю, – ответил Вострицкий.
– Худой здесь. Он рацию выключил. Трое идут к базе. Не спускайтесь вниз. А то мало ли.
– Подстрахуй его, Гарь, – попросил Вострицкий.
“Застрелить троих подряд из одного ПМ – нельзя, – признался себе Вострицкий. – Сейчас, бля, такой грохот начнётся”.
Слыша чудовищный скрип от каждого своего движения, Вострицкий – чертыхаясь, как на палубе, поспешил к боковому окну.
– Чёткий, жди, когда Худой начнёт работать, – попросил он. – И, если начнётся стрельба, только тогда гаси их.
– Да я вообще их не вижу, – сказал Чёткий.
Он поднялся и сел, ища другой угол наблюдения.
Вострицкий успел заметить двух стоящих посреди дороги человек.
Сначала один, как подсечённый за обе ноги, рухнул на дорогу, и в тот же миг второй вдруг заорал:
– Сука! Сука, мать твою! Ай, сука! – при этом дважды обернулся вкруг себя, словно отгоняя кого-то.
На очередном повороте бойца, Вострицкий увидел, что из его спины торчит стрела, которую он безуспешно пытается ухватить.
С той стороны дороги, из-за домика, к нему уже бежали Худой и Гарь, – причём Худой держал в руке ПМ, а Гарь – лук со вздетой стрелой.
Худой выстрелил куда-то в сторону, – Вострицкий наконец услышал хлопок.
– Не вижу, – повторил возбуждённо Чёткий.
– Ждём! – громко приказал Вострицкий, сам не очень понимая смысла им сказанного.
Худой на бегу прицелился в кричавшего бойца со стрелой в спине, но на этот раз его ПМ дал осечку.
– Не стреляй! – крикнул Худому Гарь, и, бросив в сторону лук, с налёту сбил раненого на землю.
Вострицкий кинулся по лестнице вниз.
“Где третий, где третий?” – спрашивал он сам себя.
На первом этаже второпях задел край стола – раздался грохот тарелок.
Следом перепутал, в какую сторону открывается уличная дверь, хотя столько дней тянул её на себя.
Когда, наконец, вылетел за калитку, увидел: Гарь сидит на груди у того, что был ранен стрелой, и душит его. Коленями Гарь ловко упирался в руки лежащего, не давая себя спихнуть.
Ещё двое лежали поодаль.
Один из них был в бронежилете, но Худой отработал на отлично: этому он попал в лицо, в глаз, и тот, явно уже двухсотый, упал, раскинувшись, на спину.
Второй, раненный из пистолета в живот и в плечо, ещё продолжал слабо стонать, – Худой при этом шарился в его разгрузке левой рукой.
Рядом, в пыли, лежала извлечённая у этого недобитка рация.
По конвульсивному движению рук раненого казалось, что он пытается помочь Худому поскорей разобраться с его карманами.
– Бля, заколебал, – сказал Худой, и ударил раненого рукояткой ПМ в лоб.
Вострицкий снова оглянулся к Гари.
Лежавший под ним человек был на спине – значит, стрела уже сломалась, и, скорей всего, вошла глубже. Гарь склонился над ним так низко, словно не только душил, но собирался вгрызться зубами в щёку. Умирающий всё слабее и невпопад елозил ногами.
Вострицкий извлёк свою рацию.
– Соха, приём, – вызвал он.
– На связи я, – Соха всё так же тяжело дышал.
– Выкатывай колесо, – велел Вострицкий, и, убрав рацию от лица, попросил. – Гарь, отставить! Хорош!.. Иди лучше Сохе помоги. Худой, где твой автомат?
Гарь медленно, словно у него свело всё тело, начал отпускать руки и разгибаться.
– Дома оставил, где, – не оглядываясь, ответил Вострицкому Худой; он, наконец, нашёл в чужой разгрузке сигареты и тут же закурил. – Куда бы я с автоматом да в бронике пополз, – пояснил он. – И разгрузка там же. Окошки такие – хер вылезешь. Сейчас схожу. Что, едут уже? – он, наконец, быстро оглянулся.
Вострицкий посмотрел в ту сторону, где дорогу давала петлю, и увидел бабушку, вышедшую со своего двора.
Она смотрела на них. Взгляд её показался Вострицкому бесстрастным.
* * *
Присев на колено, Вострицкий поднял валявшуюся в пыли рацию.
Худой начал ворочать раненого, пытаясь снять с него разгрузку. Изредка раненый слабо взмыкивал. Голова его безвольно болталась.
Вострицкий толкнул Худого в плечо:
– Отойди.
– Разгрузку заберу ща, – ответил Худой недовольно.
– Отойди, говорю. Минуту. Сейчас заберёшь.
Худой отодвинулся.
Раненый смотрел в самое небо затуманенным глазом, – второй был совершенно залит кровью, – и часто дышал. С его лба непрестанно текло красное.
– Позывной! – выкрикнул Вострицкой, наклонившись над ним и крича в пробитый лоб, словно слух теперь находился там. – Позывной твой! Скажи – и антишок вколю!
Человек продолжал дышать, не реагируя.
Дыхание его пахло коровьим молоком.
– Матери передам! – выкрикнул Вострицкий первое, что пришло в голову. – Мамке твоей!
– Рамен… – кажется, так ответил раненый.
– Как? – переспросил Вострицкий. – Как, повтори? Рамен? Авен? Аллен?
Вострицкий взял человека за челюсти и чуть потряс, словно слово могло выпасть изо рта, как из копилки.
Тот больше не отвечал.
Вострицкий тут же, принимая спонтанное и не самое умное решение, приблизил рацию к лицу и, выжав тангенту, произнёс, как бы отвечая на вызов:
– Рамен на связи…
Несколько секунд длилась тишина, прерывавшаяся только дыханием умирающего.
Второго Гарь, похоже, успел задушить.
У Худого даже острый кадык напрягся – он сидел совершенно недвижимо, с беспощадно зажатой во рту сигаретой. Сигарета слабо дымила. Дымок вился у самого лица. Ветра не было совсем.
– Оса Водяному. Слышу тебя, – прозвучало на всю, казалось, улицу.
Вострицкий досчитал до трёх, выжал тангенту и произнёс:
– Оса, как слышим? Всё чисто.
Вострицкий медленно опустил руку с зажатой рацией, словно та была слишком тяжела.
Прошло не менее десяти секунд.
Вострицкий всё это время думал одно слово: “Догадались”.
– Принято, – ответили ему.
* * *
Калибр быстро уволок двоих погубленных дозорных к ним во дворик.
Худой оттащил третьего, раненого.
Уже во дворике хлопнул выстрел: ПМ.
Образовавшийся в проёме калитки Худой, убирая на ходу пистолет, позвал Вострицкого:
– Слышь, командир. Давай я их машину подгоню и поставлю прямо… Вот на въезде. Я ключ нашёл в кармане у него, – и показал зажатый в левой руке ключ.
Вострицкий, ещё не поняв замысла, кивнул.
Единственное, о чём он успел подумать, – что Худой впервые назвал его “командиром”.
– Делай, – сказал Вострицкий, но сам посмотрел на Калибра, ища совета: верное, не верное задумал Худой?
Калибр махнул рукой: да пусть!
– Движутся, – передал по рации Чёткий. – За БМП – “Неваляха”. И всё.
“Неваляхой” называли “Ниву”.
Вострицкого жестоко потряхивало.
“Видно же их с наших позиций наверняка, – подумал он с мукой. – Взяли бы да накрыли тварей. Внаглую ведь идут, скоты… Это же серая зона!”
Мимо пролетела “четвёрка” – Худой едва не врезался в бетонное колесо, которое катили Соха и Аист, – но, с визгом затормозив, объехал его и поставил машину чуть впереди.
Вострицкий решил не возвращаться назад, но, зачем-то пригибаясь, побежал в зелёнку, к позиции Мороза.
Калибр поспешил за ним.
Неподалёку от позиций Мороза было оборудовано два места с хорошей видимостью для наблюденья и стрельбы.
Калибр сразу же улёгся, и выложил перед собой две гранаты.
Но Вострицкий продолжал стоять за деревом, потому что видел Худого, так и оставшегося на водительском сиденье “четвёрки”.
Через минуту “Нива”, БМП и внедорожник-тачанка – с пулемётом позади, – достаточно спокойно припарковались на площадке возле деревни.
Внедорожник развернулся, направив пулемёт в сторону домов.
С пассажирского сиденья “Нивы” тут же выпрыгнул человек и что-то крикнул.
Вострицкий догадался, что он поприветствовал Худого, который всё это время, развалившись на откинутом водительском кресле, так, что лица его было не разглядеть, махал в открытое окно “четвёрки” своей мелкой ладошкой.
– Мороз, огонь! – скомандовал Вострицкий.
Все знали, что выстрел с “трубы” должен быть первым.
Мороз угодил БМП в боковую часть, и Вострицкий увидел, как из раскрытого люка выбило человека.
“С открытым люком ехали, чёртовы дети…” – подумал Вострицкий.
Куда упал выброшенный, Вострицкий не успел понять.
Тут же Чёткий снял сидевшего за рулём “Нивы” водителя, а Калибр – того, что поспешил выйти из “Нивы”, чтоб поприветствовать Худого.
Растаман в полминуты из своих кустов изрешетил “Ниву” в хлам.
Соха, Гарь и Худой накидывали сразу с трёх подствольников по БМП: машина успела сдать назад, и больше уже не сдвинулась; из люка ещё могли бы посыпать бойцы – но, нет, никто не являлся.
Украинский пулемётчик на внедорожнике успел дать несколько очередей – так что с деревьев неподалёку от Вострицкого шумно посыпались ветки.
Вострицкий не пригнулся; и когда пулемётчик, снятый то ли Чётким, то ли, вероятнее, Лесником, повалился на бок – Вострицкий коротко кивнул сам себе: так, всё так, всё как надо; при этом он даже не трогал свой АК, но только смотрел, боясь поверить, что они уже выиграли – и вместе с тем опасаясь пропустить что-то, смертельно важное.
Это было невозможное, бешеное, торопливое чувство.
Будто бы взвыв, внедорожник поднял облако пыли и, стремительно разогнавшись, ушёл влево – откуда колонна и явилась: Вострицкий успел заметить склонившееся к самому рулю лицо водителя.
Вострицкий вызвал Чёткого – раз, и два: причём, на второй раз с жуткими матюками.
Тот не отозвался.
– Лесник! – заорал Вострицкий. – Чего же ты?
Лесник долбил из автомата внедорожнику вослед.
В люке БМП появилась голова, и тут же пропала – возможно, бойца тут же подстрелили. Вострицкий догадался, что по ним сейчас прилетит, – в броне всё-таки оставались живые люди.
Он оглянулся на Мороза – тот уже прицеливался.
Вострицкий переждал грохот от ещё одного выстрела РПГ в БМП, будто бы качнувшего его в сторону, – и снова вызвал Чёткого.
– Чёткий – всем, – раздалось в рации вместо ответа. – Человек в деревне. Бабкин двор.
“Ёпт, да откуда?” – не понял Вострицкий.
– Соха, Аист, – вызвал Вострицкий. – Как слышите? Блокируйте бабкин двор. Там чужой. Зажмите его там. Бабку не убейте.
Мороз сделал третий выстрел в БМП, и снова попал.
“Ну? Всё? На этот раз – всё?” – Вострицкий вглядывался в неубиваемую БМП, по-прежнему ожидая чего угодно.
Но ничего не происходило: ни с БМП, ни с “Нивой”.
Ещё с минуту длилась стрельба, хотя никто уже не отвечал.
В один миг Вострицкому показалось, что он слышит гомон перепуганных бабкиных кур.
Раздались быстрые шаги. Вострицкий оглянулся – это был Лесник.
Лесник спросил глазами: “…ну что? Как быть? Зачищаем?”
В тот же миг в деревне раздалась короткая очередь, и следом длинная, даже слишком длинная…
И снова образовалась тишина.
Вострицкий вызвал Чёткого:
– Что видишь? Обстановка!
– Аист триста, – ответил Чёткий. – Укроп – двести. Там Худой.
* * *
Вострицкий так и не понял, откуда взялся этот, оказавшийся в деревне.
То ли сидел на броне БМП с левой стороны, и соскочил ещё на подъезде. То ли из “Нивы” выпал. То ли из внедорожника.
Через овраг, кустами, он выбрался к самому крайнему дому, и, миновав его, перепрыгнул в бабкин двор.
Аист его заметил и побежал за ним.
В том проулке, где раньше стояло бетонное кольцо, Аист вылетел на украинского бойца – и получил очередь в грудь, с расстояния в три метра.
Худой, дождавшийся первого выстрела с РПГ, не слишком торопясь вышел из “четвёрки” и там же занял позицию, прячась за бетонным кольцом.
Он тоже заметил перемахнувшего в бабкин двор бойца.
Ворвавшись за ним во двор к бабке, успел заметить, как тот спрыгивает с забора в другой стороне.
Выстрелил, не попал. Меняя на ходу отстрелянный магазин, перепрыгнул следом, и, вбежав в проулок, застал смерть Аиста.
Там и высадил весь магазин в украинца.
Чёткий, пока ловил в прицел беглеца, упустил внедорожник.
Когда попытался достать внедорожник с расстояния больше пятисот метров, было уже поздно. То ли мазал, не различая в облаке пыли кабину, то ли внедорожник был бронированный… А, может, броник висел на сиденье – как и в “четвёрке”, где остались оба не надетых украинскими бойцами бронежилета: один на левой двери, другой – на правой.
Мороз забрался на броню БМП, и крикнул, чтоб все отошли.
Бросил РГНку в люк.
Прислушался. Кто-то стонал внутри. Бросил ещё одну гранату.
Потом опустил туда автомат и дал длинную очередь, стремясь попасть во все углы.
Затем засунул голову внутрь и прокричал, что там примерно шесть человек.
Он так и повторил, спрыгивая: “…примерно. Хотя хер их разберёт”.
В “Ниве” было ещё трое двухсотых.
Двое лежало возле машин на земле.
Подстреленного пулемётчика увёз внедорожник.
* * *
Их вызвали через десять минут.
– На приёме, – ответил Вострицкий.
Ему ужасно хотелось водки: целый стакан, можно даже тёплой.
Всё это время он курил одну за другой, разглядывая мёртвых, “Ниву”, искорёженную БМП.
– Что у вас? – спросили по рации.
Вострицкий доложил о потерях той и своей стороны.
Спустя минуту его снова вызвали и приказали:
– Отбывайте. Как поняли?
Рядом стоял Калибр:
– Ага. ОБСЕ сейчас приедет. Надо валить. Или с той стороны прилетит… Только бы не подорваться на обратном пути.
Вострицкий некоторое время вглядывался в Калибра, и, тяжело выдохнув, попросил:
– Заводись. Грузите Аиста. Ничего не забудьте…
– Есть, командир, – сказал Калибр, и быстро пошёл, а потом побежал в сторону базы.
– Мороз! – позвал Вострицкий. – Соберите оружие и документы…
– Да какие там документы, – сказал Мороз.
– Ну жетоны. Собери что-нибудь. Пять минут тебе, – сказал Вострицкий, глядя на носок собственного ботинка, измазанный в крови.
Не оглядываясь, он пошёл в сторону базы за своим рюкзаком.
Случившееся с Аистом казалось нелепым и подлым.
“Что я сделал не так? – спрашивал Вострицкий. – Что?..”
Дорогу ему пересекла курица.
Во дворе их базы он встретил обескураженного Калибра. Впервые видел его таким.
– Командир, – сказал Калибр, сглатывая слюну. – Бусик всё. Сдох.
– Как? – не понял Вострицкий.
– Да я говорил им, – здесь Калибр выругался длинно, но почти жалобно. – Говорил им! – повторил Калибр. – Комбату говорил!
– Не заведёшь? – спросил Вострицкий спокойно.
– Здесь нет. Надо тянуть отсюда “бусик”. Там починю.
Ничего не отвечая, Вострицкий зашёл в домик.
На подоконнике лежал украинский роман, который он несколько раз начинал читать, но всякий раз забрасывал.
“Надо забрать”, – подумал Вострицкий.
“Ты ошалел? – спросил себя тут же. – Делом займись”.
Усевшись возле стола, Вострицкий поднял с пола тарелку и поставил на стол. Сам же уронил, когда бежал сверху.
Наконец, вызвал командование.
– У нас сломан транспорт, – сказал, дождавшись ответа. – Вывозите нас. Либо возвращаемся пешком.
На той стороне замолкли.
Вострицкий сидел на месте, не шевелясь.
Достал из одного кармана пачку сигарет – оказалась пустой. Из другого – опять оказалась пустой.
Всё-таки кончилось курево.
Послышались шаги: сверху спускался Чёткий. Увидев Вострицкого, он остановился.
– Займи позицию, Чёткий, – сказал Вострицкий. – Наблюдай. Пока никуда не едем.
– “Четвёрка” же, – подсказал Чёткий. – Она ж на ходу.
Зашёл в домик Калибр – со всё тем же виноватым лицом.
Вострицкий оглядел его и спросил:
– Калибр, а чего по нам не насыпают?
– Добробат заезжал, – сказал Калибр. – Видел нашивки? Без прикрытия армейцев работали, видимо… Но, если ОБСЕ к нам не собирается, – погоди. Всё сейчас будет.
* * *
Когда за ними явился крытый брезентом грузовик – водитель и с ним Велосипед, – они уложили Аиста в кузов, и туда же забросили его вещи.
Не особо раздумывая, Вострицкий задвинул следом и свой рюкзак.
– Кровь же, – сказал Соха Вострицкому. – Измажется…
– Загружайся, – велел ему Вострицкий.
Соха безропотно забрался к водителю грузовика на пассажирское сиденье.
Худой сидел за рулём “четвёрки”, явно ощущая эту машину своей.
Велосипед быстро осмотрел место боя и, вернувшись, уселся в “четвёрку”, чтоб показывать Худому дорогу.
Калибр попробовал было уговорить водителя грузовика потянуть “бусик”, но тот отказался.
“Четвёрка” тронулась первой.
Вострицкий не нашёл себе места в салоне грузовика, но выгонять никого не стал, а легко запрыгнул в кузов, и, загнав свой рюкзак в правый верхний угол, улёгся на него головой.
Полог задёрнули и в кузове воцарилась совершенная тьма.
Где-то рядом лежал Аист.
Грузовик тронулся.
Вострицкого начало трясти, и спустя некоторое время ему пришлось сесть. Он ухватился раскинутыми в разные стороны руками за борта.
Было слышно, как съезжает с место на место тело Аиста и его рюкзак.
Внезапно Вострицкий увидел его лицо, верней, часть лица – один открытый глаз, немного щеки, край лба.
Некоторое время он не мог догадаться, как так получилось: в кузов проник ровный луч вечернего солнца.
Вернее, отметил Вострицкий, даже два луча. С одной стороны, и с другой.
Потом стало ещё светлее: отверстий в один миг стало четыре.
“По кузову бьёт снайпер”, – догадался Вострицкий, разглядывая лицо Аиста.
Аист совсем недавно был красивым парнем, но теперь выглядел плохо.
