Контакт

Капитан Лесенцов не спал двое суток, и чувствовал себя почти невменяемым.

За несколько минут очень важного разговора он отрубился минимум четырежды, причём, кажется, даже не закрывая глаз: просто исчезало сознание, а потом – щёлк! – включалось.

Сидевший напротив человек продолжал говорить.

“Удивительно, – думал Лесенцов. – Оказывается, можно спать с открытыми глазами. А как долго может продлиться такой сон?”

Напротив него находился полевой командир Разумный; это была настоящая его фамилия; они виделись впервые. Звали Разумного Аркадием.

Разумный идеально воспроизвёл существовавший прежде исторический типаж – он походил на очень хорошего учителя, к примеру, географии, который вдруг, когда начался сезонный апокалипсис, обнаружил в себе умение убивать.

Убивать Разумный старался за дело, и, в сущности, у него получалось.

“Сейчас он закончит мысль, и я выпью”, – решил Лесенцов, и попытался сосредоточиться на звучавших словах, которые воспринимал как мышей в коробке – надо было поймать хотя бы одну в руку и сжать.

Он отчётливо видел эту коробку.

Опустив глаза – на каждом лежало по незримому, никак не сползающему пятаку, – Лесенцов заметил, что шевелит рукою, как бы ловя мышь.

С трудом подняв глаза – пятаки оставались на веках, – увидел, что Разумный смотрит ему на руку.

– Контузия? – спросил Разумный безо всякого участия – просто желая получить подтверждение очевидному.

– Я выпью. Выпьешь со мной? – спросил Лесенцов, вдруг перейдя на “ты”.

Разумный быстро и наискосок смерил Лесенцова глазами, словно перечёркивая его.

– Нет, не буду.

– А я выпью, – повторил Лесенцов равнодушно.

Он открыл сейф. Сейф он держал в штабе ради денег, чтоб не носить их в карманах и не прятать в ящике стола, закрывавшегося на нелепый ключик, который мог потеряться даже в ладони Лесенцова.

Но денег в сейфе почти не было: смятая стопка пятисоток, посреди которой, вывороченная, мешалась пятидесятирублевая купюра.

Зато в сейфе хранились фляжки самопального коньяка, сразу три.

Лесенцов извлёк одну, потряс, она была пуста. Вторая тоже. Третья, заполненная более чем наполовину, многообещающе хлюпнула.

Разумный смотрел в сторону, хотя всё видел.

“Думает, что я алкоголик”, – констатировал Лесенцов.

Ещё в сейфе были рюмки, штук шесть, а в углу мерцал пистолет, “Стечкин”; у Лесенцова в кобуре уже имелся ТТ, но он подумывал, что носить два пистолета – вовсе не глупо, а нормально; единственное, что его останавливало, – косые иронические взгляды других полевых командиров; хотя с каждым днём это обстоятельство волновало Лесенцова всё меньше.

Следя за тем, чтоб не дрожала рука, он налил себе полную рюмку, и, удовлетворённый безупречным результатом, в последний миг всё-таки расплескал по столу розоватый пахучий напиток.

Закусить было нечем; зато в электрическом чайнике, стоявшем в углу кабинета, оставалась вода.

Лесенцов с трудом поднялся.

Наполнил кружку, вернулся к столу, но садиться не стал.

Стоя выпил рюмку коньяка и запил водой, слыша собственные глотки.

– Не хватает сил? – спросил он Разумного.

– Нет, – ответил Разумный, по-прежнему глядя в сторону, словно Лесенцов при нём переодевался.

“Да пошёл ты…” – подумал Лесенцов и налил ещё рюмку коньяка.

Он почувствовал, что просыпается.

Бодрость, возвращавшаяся к нему, была забурелой, лесной, – он напоминал себе вывороченное корневище: ещё сырое от подземной влаги, по-прежнему сильное и желающее жить – хотя вокруг уже разверзлась земля, а черви жмурились и дурели на солнце.

Разумный, в отличие от Лесенцова, был местным, донбасским.

В силу этого он имел какие-то путаные, но разветвлённые связи с украинской стороной – десятки, если не сотни знакомых, в том числе среди тех, кто сейчас держал фронт и работал в тыловых, приданных фронту, службах.

– Они готовы меняться. Они готовы торговать. У них есть далеко не всё, конечно. Но кое-что есть, – повторял Разумный.

– Гранаты есть к РПГ-2? – вдруг спросил Лесенцов.

На самом деле, ему нужно было очень многое, но про гранаты его спрашивал в коридоре полчаса назад командир роты.

– Есть, – чуть скривившись, сказал Разумный.

Лесенцов знал, что существует подобная торговля, но сам ни в чём подобном не участвовал, и до сих пор не мог всерьёз поверить, что такое возможно.

Он грузно вернулся в своё кресло.

– Слушай… – сказал Лесенцов, с удовольствием закуривая, и разыскивая по-прежнему тяжёлыми, но повеселевшими глазами пепельницу.

Разумный пепельницу видел – она стояла неподалёку от его локтя, он сам её и отодвинул пять минут назад, потому что была полна и пахла, – однако помогать Лесенцову не стал: просто отстранился, чтоб тот забрал сам.

Лесенцов всё это понял, и забрал, и вытряхнул пепельницу в ведро – полное всякой скомканной дрянью, но в основном сигаретными бычками.

“Это ж надо, сколько мы курим, – подумал Лесенцов. – Килограммы табака пережигаем”.

– Вопрос досужий задам, – продолжил Лесенцов, чуть двигая пепельницей по столу. – А вот эти люди, которые торгуют с тобой, – они что? Болеют за нас?

– Нет. Думаю, нет, – сказал Разумный.

– А чего? Предатели? – спросил Лесенцов, чувствуя, что язык его не вполне справляется с некоторыми буквами: то ли с “р”, то ли с “л”.

– Нет: хохлы, – Разумный впервые за весь разговор почти улыбнулся: даже не одной половиной рта, а самыми краями губ и мельчайшей судорогой левой щеки.

Лесенцов махнул головой в знак понимания, хотя ничего не понял, и налил себе третью стопку.

“Попробую дотянуть до обеда, – решил он. – По крайней мере, надо завершить этот разговор”.

Разумный предлагал Лесенцову посредничество в обменных операциях или закупках необходимого вооружения на той стороне.

Возможно, он хотел выловить свою выгоду на обмене, – но Лесенцова это не волновало: почему бы и нет, в конце концов.

Взамен Разумный хотел, чтоб Лесенцов со своими ребятами перекусил на западе трассу, закрыв в кольцо добробат, блокированной Разумным с юга.

Впервые это предложение прозвучало сегодня с утра: Лесенцов с Разумным, не слишком таясь, говорили по мобильной связи.

Лесенцов прямо ответил: нет возможностей.

– Перегони ко мне своих людей и технику. Пусть берут, мы поддержим, – добавил Лесенцов, заранее зная, что Разумный откажется.

– У меня нет такого количества бойцов, – сказал Разумный. – Никакого количества свободных бойцов нет. У меня личная охрана в разведку ходит.

– А мне нечем правосеков сковырнуть, – ответил по мобильному Лесенцов. – Продай мне 120-й? А лучше три.

– Продам, – вдруг ответил Разумный.

– Ага. И “девку”, – сказал Лесенцов, хотя денег у него ни на миномёты, ни на Д-тридцатую – 122-миллимитровую гаубицу, которую здесь прозвали “девкой”, – не было.

– Не обещаю, но попробовать можно, – сказал Разумный. – Я заеду.

Если б Лесенцов не хотел так сильно спать, он бы рассердился на себя, что затеял пустые переговоры. Разумный был многократно известнее Лесенцова: его уважали, как мало кого из числа полевых командиров. Визит Разумного совсем недавно мог бы Лесенцову польстить – но сегодня об этом речи не шло: он сорвал с места серьёзного человека, не имея никаких возможностей для соответствия его надеждам.

Какие закупки?! – на оставшиеся в сейфе деньги едва ли возможно было купить три палки колбасы.

Однако бессонные ночи сделали Лесенцова бесстыдным, и он не слишком раскаивался; скорей, наоборот.

“Они ко всем северянам так относятся, – с усталым раздражением думал Лесенцов. – Большая Россия, в ней много денег. Сейчас я скатаюсь за ленточку и привезу чемодан налички, как же…”

У Лесенцова застрекотал мобильный.

Гримасничая – вместо того, чтоб извиниться за прерванный разговор, – он извлёк телефон из нагрудного кармана.

Номер был российским, не определившимся, с четырьмя одинаковыми цифрами на конце.

Только это и побудило Лесенцова нажать приём.

– Здравия желаю, с вами говорит Костылин, – прозвучало в трубке. – Вы комбат Лесенцов, верно?

Голос был чёткий и командный.

“…никак, конторские? – подумал Лесенцов. – Или федералы решили познакомиться?”

– Так точно, – ответил он, и, за невозможностью приосаниться, вытянул ноги в струну: как бы исполнил команду смирно, продолжая полулежать на стуле.

– Есть срочная тема для разговора. Я в Ростове. Предлагаю встретиться. Когда сможете подъехать?

– В Ростов? – спросил Лесенцов почти огорчённо: в дороге толком поспать не удастся, а до Ростова и обратно – полдня: к тому же, надо будет таможню переходить и с погранцами разговаривать.

– Нет, я готов встретиться на вашей стороне. Сегодня сможете?

– Да. Смогу.

Они определили таможню, близ которой спустя два часа увидятся: место перехода самого высокого руководства – Лесенцов до нынешнего дня в такие места даже не совался.

Уже пора было собираться.

Лесенцов безжалостно наврал Разумному о том, что к завтрашнему дню найдёт денег, и тут же, наскоро, составил список необходимого.

Когда писал, заметил, что буквы и цифры едва не разбегаются из-под руки. “К” и “я” заставили задуматься, в правильную ли сторону выставляют они свои танцевальные ножки. Когда начал выводить “трансмиссия на БМП”, вконец запутался с количеством “с” и залип. Перечитав, понял, что во втором случае вывел три “с” подряд.

Разумный прибыл на двух джипах; его сопровождало восемь человек натуральных костоломов.

Проводив его, Лесенцов тут же крикнул свою карету.

“Так безапелляционно сорвать меня с места мог только кто-нибудь не меньше полковника ГРУ”, – размышлял Лесенцов, садясь в прострелянный не менее дюжины раз козелок.

“…только голос – молодой для полковника”.

– На ноль, – сказал Лесенцов водителю. – Знаешь такой переход?.. – и он назвал закрытую для простых смертных таможню.

– Как же, как же, – ответил водитель и улыбнулся.

Ему польстило, что Лесенцов приобрёл в статусе. Водитель давно был уверен, что их комбат достоен куда большего.

Позади уселся охранник, позывной – Скрип, национальность – казах.

Вид у Скрипа всегда был такой, словно он только что узнал одну отличную историю, но, пока комбат не поинтересуется сам, – готов помолчать.

“Да, это трудно, да, история могла бы поднять здесь настроение всем, – выказывал весь вид Скрипа, – но я стерплю. Я умею, когда надо. Я же степной человек. Мы молчаливый народ”.

В эту ночь комбат, впервые за минувший месяц, отпустил Скрипа к подруге, а сам заехал на “передок”, где их как начали в полночь месить со всего подряд, так до рассвета и не успокоились. И то, что обошлось двумя трёхсотыми, – это, конечно, не просто удача, а очередное, явленное маловерам, чудо.

Козелок бодро выкатился за открытый шлагбаум.

Лесенцова, безуспешно пытавшегося хоть на полминуты прижать ошалелую голову к стеклу, вдруг осенило: так это ж тот самый Костылин! Ему Костылин звонил! Никакой не полковник ГРУ – а бывший харьковский активист! Можно ж было даже по голосу узнать.

– Скрип! – позвал Лесенцов.

– Тут, комбат, – ответил Скрип и, не переставая смотреть в окно, придвинулся ближе, чтоб лучше слышать. После контузии со слухом у него были проблемы.

– Ты помнишь Костылина?

– Из Харькова? – весело воскликнул Скрип: у него и про Костылина была явно припасена замечательная история. – Ещё бы. Такие рамсы раскидывал поначалу! А где он теперь?

– Вот узнаем сейчас, – сказал Лесенцов.

Скрип кивнул, хотя пока ничего не понял.

Звезда Костылина взошла вскоре после того, как на киевских площадях начались массовые гуляния, плавно перешедшие в драки с полицией, крушение памятников, похоронные процессии и прочие сопутствующие революционным событиям мероприятия.

С группой своих ребят Костылин добрался до Майдана, – имея цель запугать митингующих, – но сразу понял, что переоценил собственные силы, и был вынужден отступить. В ночи, прикинувшись медбратом, сопровождающим группу калек, Костылин со своей группой выехал прочь.

Зато в родном Харькове Костылин развернулся: изо дня в день он выступал на площадях, взывая и кляня.

В нём был напор. Костылин казался убедительным.

Лесенцов помнил, как и сам он, сидя в ту зиму перед ноутбуком, болезненно очаровался, увидев круглое малороссийское лицо Костылина – записанное и уже воспроизведённое два миллиона раз, 119 тысяч отметок “нравится”, 74 тысячи отметок “не нравится” (в аккаунтах ставивших дизлайки – Винница, Берлин, Тель-Авив, Львов, но чаще всего – Киев).

Вокруг Костылина на видео закипала толпа сторонников.

В непосредственной близости были видны три подслеповатых старика и четыре сердобольные матери.

Старики, раскрыв безгубые рты, в ответ на речи Костылина качали головами, не попадая друг с другом в такт. Матери смотрели огромными, как русское поле, глазами.

Костылин выглядел будто единственный их сын и последняя надежда: на возвращение красного Советского знамени, крестного православного знамения, непокорных кудрей Пушкина, перелётных бровей Брежнева, русского букваря.

Едва ли Лесенцова тронули собственно речи Костылина про петлюровскую мразь и неразумное украинское еврейство из числа интеллигенции, откровенно поставившее на негодяев и людоедов, – эту тему Костылин неизменно проводил отдельной строкой.

Нет, Лесенцова в самое сердце сразили смотревшие на Костылина люди.

В испещрённых красными, рыжими прожилками стариковских лицах он узнал своих, уже сошедших на два метра вглубь, поближе к старшим товарищам, – дедов. Они были расписаны теми же прожилками: как будто кричали, надрываясь, “Ура!” не только четыре года войны, но и ещё сорок лет после, – и порвали все капилляры.

В матерях с огромными глазами Лесенцов увидел свою мать – так мало понимавшую на свете, но никогда бы не отпустившую своё дитя ни на какую войну, кроме святой и неминуемой.

Костылин стоял посреди этих людей, как осиянный.

Могло бы показаться, что от него исходит свет, – но свет шёл от тех, кто его окружал. Пусть слабый – как у больничной лампы на столе задремавшей дежурной медсестры, – но всё-таки тёплый.

Лесенцов вырос под таким светом; он не мог предать это тепло.

– …в Москве, наверное, сейчас, – сказал Скрип негромко, пытаясь заглянуть в лицо Лесенцову. – Из Харькова он пропал уже к марту. Никто его там после первых митингов и не видел. Я туда заезжал за неделю до того, как Киев подогнал войска. Костылина на тот момент след простыл.

Лесенцов хотел что-нибудь ответить Скрипу, но совершенно обессилел.

Каждые три-четыре секунды голова Лесенцова съезжала по стеклу, он спохватывался, что валится вниз, просыпался, откидывался назад, и тут же засыпал, чувствуя виском холод окна.

Водитель, чтобы позволить комбату поспать хотя б минут десять, остановил УАЗик, не глуша мотор.

В тот же миг Лесенцов строго сказал, не открывая глаз:

– Чего встал? Опоздаем. Вперёд.

Метрах в тридцати от таможни стояла только одна, с российскими номерами, дорогая иномарка.

За рулём иномарки сидел неразличимый человек.

УАЗ припарковался на другой стороне дороги, метрах в пятнадцати: чтоб сидящий в иномарке водитель видел выходящего Лесенцова.

Тот щедро распахнул дверь УАЗика, и яростно подвигал бровями, возвращая себя в сознание. В ответ на вопрос Скрипа: “…комбат, с тобой?” – ответил: “Посиди, пожалуйста, не светись”, – и, переступая через канавы и выбоины просёлочной дороги, прямо пошёл к иномарке.

Костылин приспустил стекло – и взмахом руки поприветствовал Лесенцова, как бы говоря: да, это я, вы угадали, жду!

Прежде чем сесть в иномарку, Лесенцов, держась за ручку двери, оббил берцы друг о друга.

“…в грязной обуви ходишь… – подумал брезгливо. – Ещё ночь не поспишь – и ссать в штаны начнёшь…”

– Да ладно, брат, ерунда. Садись, – сказал Костылин, хотя Лесенцов и так уже, открыв пассажирскую дверь справа, садился.

Он терпеть не мог, когда незнакомые гражданские люди называли его “братом” и сразу переходили на “ты”, хотя сам с утра сразу же начал “тыкать” Разумному.

Лесенцов не слишком любил фантазировать, и, пожалуй, был лишён какого бы то ни было пафоса по поводу своей донбасской службы, – но всё равно успел представить воочию, что уже завтра, Костылин, как бы впроброс, обронит в столичной компании: “Да я только с Донбасса… Что там? Тяжело там. С Лесенцовым виделся. Да, с тем самым”.

“Тьфу, – тут же сказал себе Лесенцов. – Какой ты мелочный становишься…”

Лесенцов бесстрастно знал: он воюет, потому что ему нравится воевать. А кто не воюет – им воевать не нравится. Но от этого они не становятся хуже Лесенцова.

В машине Костылина пахло одеколоном.

– Что у нас на фронте? – спросил Костылин.

“На фронте, – мысленно повторил Лесенцов, облизывая сухие губы. – У нас”.

– С переменным, – ответил он.

– Мы знаем, что в твоём батальоне нехватка и б/к, и техники, и личного состава. И профессиональных кадров… – сказал Костылин. – Есть желание помочь.

– Гм, – сказал Лесенцов, и весь, выпрямив спину, подобрался. В лицо Костылину с такого малого расстояния ему было не слишком удобно смотреть, поэтому Лесенцов разглядывал руку Костылина, лежавшую на руле. Мягко отсвечивал перстень с небольшим камнем, украшавший короткий костылинский мизинец.

– Ходят слухи, что на территории можно приобрести очень многое, вплоть до бронетехники, – сказал Костылин. – Но нам, конечно, не хотелось бы, чтоб вы закупались у других подразделений ополчения.

Лесенцов даже не удивился поразительному совпадению – когда разговор с Разумным, случившийся только что, тут же получил своё продолжение.

На этой войне, давно заметил Лесенцов, события либо неслись с огромной скоростью, поражая обилием почти уже назойливых созвучий и рифм, либо намертво стопорились, и не двигались вовсе.

– Есть у кого, помимо ополченцев, закупиться, – ответил Лесенцов, старательно проговаривая каждое слово.

Он вдруг понял, что привнесённый им букет – бессонницы, сигарет, въевшейся в форму грязи, паров перебродившего коньяка, – уже перебил в салоне все иные запахи.

Лесенцов разыскал глазами нужную кнопку, и тут же, понимая, что палится, в два нажатия опустил стекло.

– Я привёз некоторую сумму денег, – сказал Костылин и, подняв крышку подлокотника, достал крепко спелёнатую пачку. – Здесь двадцать пять тысяч долларов… Но есть просьба.

– Слушаю, – сказал Лесенцов, стекленея от удивления.

– Насколько известно, ваше подразделение пытается сейчас перерезать трассу, чтоб окончательно блокировать один населённый пункт… Как он называется?

Лесенцов назвал.

– Да, он самый. Просьба – используя полученные средства – взять трассу, а следом и населённый пункт в кратчайшие сроки.

– Силами одного подразделения это невозможно, – мягко сказал Лесенцов.

– Конечно же, Разумный вас поддержит, и выполнит свою часть работы. Сможете?

Костылин всё ещё держал в руке пачку денег, не передавая её Лесенцову.

– Мне нужно оставить какие-то расписки? Или что? – спросил Лесенцов, не отвечая на вопрос.

– Нет. Никаких расписок, – Костылин улыбнулся. – Просто наш договор. Мы ведь договорились? Времени – неделя.

Лесенцову пора уже было дать чёткий ответ, но странным образом он чувствовал себя так, будто собирался совершить что-то дурное.

“А чего дурного? – спросил он себя сам. – Деньги нужны? Нужны. Посёлок этот злосчастный надо брать? Надо. Вот бери. Сначала деньги, потом посёлок”.

– Мы сделаем всё возможное, – сказал Лесенцов и взялся за конверт.

– Неделя, – повторил Костылин, чуть придерживая деньги. – И огромная просьба: о нашей встрече – никому. Вообще никому и никогда. Даже после того, как войдём в Киев.

– Неделя, – повторил Лесенцов и забрал конверт.

Возвращаясь обратно и проезжая на аварийках ближайший блокпост ополчения, Лесенцов столкнулся с двумя внедорожниками Разумного, ехавшими навстречу.

– О, наши гости! – первым, ещё издалека приметил джипы водитель Лесенцова. – Никак, туда же едут?

– Точняк! Разумный! – оживился Скрип на задних сиденьях. – А они ведь нас не узна́ют?

– Откуда, – засмеялся водитель. – Мы-то их транспорт видели. А они даже не догадываются, что наш комбат до сих пор на УАЗике катается.

Водитель, конечно же, мечтал о том, чтоб починили наконец покорёженный “Паджеро” Лесенцова, на котором он приехал из России; или отжали бы по случаю что-нибудь подобное – а то как-то неавторитетно получается.

– Здесь все обо всём знают, – сказал Лесенцов, и, тем не менее, надвинул шапочку на самые глаза и спрятал в пахучей своей форме подбородок.

Стоило бы осмыслить, откуда Костылин взял такие деньги, и, главное, чем для Лесенцова может обернуться получение подобных подношений, – особенно в случае неисполнения взятых обязательств. Но Лесенцов был не в силах думать о чём-то подобном.

Где взял деньги Костылин, где… Понятно где. Где-то в России.

А риски: как их просчитывать, если имеешь привычно высокие шансы быть убитым в любой ближайший день, включая сегодняшний.

Вернувшись на базу, Лесенцов проспал три часа.

Поднявшись в 16:15, первые три минуты чувствовал себя словно бы с чудовищного похмелья. Но, махнув кружку кофе и выкурив сигарету, понемногу ощутил привычную бодрость и готовность к неслыханным свершениям.

Закрепляя результат, он, раздевшись по пояс, умывался пятнадцать минут, и получил от этого зверское удовольствие.

Потом вспомнил, что не пересчитал деньги, и поспешил к своему кое-как повешенному на стул кителю.

Красивые стопки долларов Лесенцов разложил на столе, и некоторое время любовался на них, с философским видом выкурив ещё две сигареты.

Собрав и заново спеленав деньги, Лесенцов набрал Разумного.

Он едва помнил, что́ с утра накатал Разумному на листке, и несколько опасался, что тот уже заказал по списку – возможно, не самое обязательное, – в то время, как на самое нужное денег не достанет.

Разумный отозвался в телефоне хорошо поставленным голосом.

– Сам заеду, теперь моя очередь, – сказал Лесенцов.

– Жду, – ответил Разумный.

Прямое расстояние было минимальным, но пришлось покружить, чтоб не выкатиться на украинские позиции.

Штаб Разумного находился в здании городской администрации.

На входе в кабинет своего командира охрана Разумного тактично, но непреклонно сказала Лесенцову:

– Оставьте оружие здесь, капитан.

– Аркадий, я сейчас уеду! – крикнул Лесенцов куда-то через головы охраны – в крепко затворенные, обитые кожей двери кабинета Разумного.

Они открылись почти сразу же, будто Разумный стоял подле.

Охранники Разумного оглянулись на своего командира.

– Запускайте, чего вы, – сказал Разумный, улыбаясь. – Они же ж нас с оружием запускали.

Улыбка Разумного была приятной, и зубы – хорошими, белыми.

На передаваемые деньги – сияющие хрусткой свежестью купюры – Разумный взглянул, чуть озадаченно хмурясь, будто встречал те же рисунки совсем недавно.

Спустя четыре дня Лесенцов потерял двух человек “двухсотыми” и семь “трёхсотыми”, но так и не смог взять под контроль трассу.

На пятый день ополченцы Разумного атаковали автобусную станцию на окраине блокированного населённого пункта, устроив много шума.

Армейцы ВСУ неожиданно приняли решение отступить.

С только что приобретённой “Рапиры” бойцы Лесенцова подбили два, один за другим, БТРа, и несколько легковых автомобилей, полных вооружённых людей.

Украинской армии пришлось уходить степью.

“Рапира” била по отступающим осколочно-фугасными.

Отойдя, они смогли дать ответку по ополченцам.

Наводчику “Рапиры” осколок залетел под самый подбородок и прошёл через всю голову.

– Миномёты, семьсот метров! – орал Лесенцов, срывая голос.

Миномётчиков согнали стрелковым огнём, и на отходе накрыли из АГС.

Слушая хлопки разрывающихся ВОГов, Лесенцов смотрел, как перевязывают наводчика.

Раненый умер, едва закончилась перевязка.

Лесенцов некоторое время разглядывал его, прогоняя от себя нелепую мысль, что и этот мёртвый человек тоже был продан им.

Он никого никому не продавал. Он делал сегодня ровно то же самое, что вчера и позавчера.

Зашедшая в населённый пункт на зачистку рота Лесенцова столкнулась с людьми Разумного. Не разобравшись, минут тридцать ополченцы перестреливались друг с другом, и чудом никого не загубили.

Заехав в освобождённое селение, Лесенцов обнаружил лежащую посреди улицы скульптуру Ленина – побитую, с отсутствующей рукой и сбитой, вместе с половиной черепа, кепкой.

Спустя ещё час местные рассказали ему, что первым делом, войдя в город, бойцы добробата свалили скульптуру с постамента, привязали тросом к БТРу и некоторое время катали туда-сюда. Пока трос не порвался.

Ещё через две недели Лесенцов узнал о пропаже соседского полевого командира.

Они пересекались пару раз; никакого мнения о нём у Лесенцова не сложилось.

Тот именовал себя комбатом, но в подчинении едва ли имел роту невесть чем вооружённых бродяг, славных по большей части своим мародёрством и пьянством.

Слухи о причинах пропажи командира принёс, как водится, Скрип:

– Комбат, прикинь, этот чёрт в Латинскую Америку улетел!

Лесенцов отмахнулся:

– Опять по украинским новостным лентам лазил? Я тоже сорок раз уже улетал. Всё никак не долечу.

Вскоре одиннадцать ополченцев из отряда пропавшего командира явились к Лесенцову.

Добирались, как позже выяснилось, своим ходом: где на попутках, где пешком, несколько километров на рейсовом, ещё ходившем по неведомому графику автобусе. За проезд не расплатились.

Их остановили на КПП. Дежурный связался с Лесенцовым. Тот привычно разрешил запустить гостей во всеоружии.

Он как раз был в спортзале, который решил временно приспособить под хозяйственный склад.

Пришедшие имели вид аховый и голодный.

– Возьму, но пойдёте в разные роты, – с некоторой иронией оглядев явившихся, сообщил Лесенцов.

– Не согласны, – отрезал один из них, бородатый и в бандане. – Мы вместе с первых дней.

“С первых дней творения…” – подумал Лесенцов, но вслух этого не произнёс.

– Вместе пойдёте сейчас на подвал, – сказал он ровным голосом.

Те переглянулись, и один из них скупым движением огладил свой автомат.

Скрип сидел в углу спортзала и смотрел на происходящее со степной задумчивостью.

– А чего картошка тут делает? – спросил Лесенцов у зампотыла. – Это ж картошка, – сказал он, склонившись к мешку. – Мешок картошки.

Снова обернулся к пришедшим, и, словно в ответ на оглаживание одним из гостей автомата, предложил:

– Да-да, давайте здесь перестрелку устроим. С боями отойдёте. Закрепитесь на терриконе. Вызовете подкрепление. Всё, как учили… – и вдруг повысил голос. – Итак. Либо распределяетесь в разные роты – и то лишь после проверки, – либо двигайте дальше… – и снова нормальным тоном. – А чего с командиром-то? ДРГ?

Пришедшие помялись, но не ответили.

Вечером Скрип доложил, что возле кабинета уже час как ждёт тот самый, из новопришлых: Борода.

– Пусти, – велел Лесенцов.

Он заранее знал, что бородатый явился с просьбой сохранить ему звание – капитанское – и должность.

Бородатый был уже без банданы – и буйные волосы его, недавно вымытые, кудрявились.

– А какая должность была? – спросил Лесенцов просто забавы ради.

– Командир взвода, – ответил Борода. – Но на самом деле я ротой командовал.

– И звание тебе, и должность сохранить… – повторил задумчиво Лесенцов. – А ты мне чего?

– Не понял, – сказал Борода, тряхнув головой, словно ему на волосы упал крупный лист.

– Звание – носи, – сказал, наконец, всерьёз Лесенцов. – Но служить будешь на рядовой должности.

– Как же рядовой – и капитан? – не согласился Борода.

– У меня тут полковники ходят в рядовых, и ничего, – сказал Лесенцов. – Командир ваш, думаю, генерал-майором уже был, не меньше?

– Нет. Как раз полковник.

– Ну? – поинтересовался Лесенцов. – И куда он делся? Целый полковник. Вы его одного, что ли, отпускали гулять?

Подумав, Борода рассказал, что несколько дней назад ездил с командиром к таможне, на переговоры. Командир с кем-то уединился в салоне тонированной иномарки. Лесенцов с трудом задавил мальчишеское желание тут же назвать её модель и госномер – однако Борода сам их немедленно сообщил, правда, ошибившись в одной букве.

– Командир развеселился. Вечером вручил мне наградное оружие и триста долларов, – бесхитростно рассказал Борода. – Ночью уехал: все знали, что у него невеста, и он к ней катается. Но он не вернулся. С утра начали ему звонить. Я к этой бабе – оказывается, она сама его ищет. Не знаю, что меня торкнуло, – но я на таможню, у меня там троюродный брат служит. Брат говорит: так ночью перешёл ваш командир.

Борода смотрел на Лесенцова по-детски озадаченно.

– По белой, не прячась, – взял и выехал!.. – сказал Борода. – Думаю, северяне начали запугивать самых дельных командиров? Готовятся сдавать нас? Что скажешь, комбат?

“Ничего я тебе не скажу, душа моя…” – подумал Лесенцов.

“Деньги нужны. Деньги ужасно нужны. Война – это деньги. Но такие вещи – они развращают. Как-то по-другому надо было делать…” – думал Лесенцов.

Изначально ведь народ собрался воевать за так. Безусые школьники шли на смерть. Шахтёры вооружались раскопанным в огородах, запрятанным ещё с большой войны, трофейным оружием. Деды и бабки тащили на позиции молоко в крынках, хлеб, сало, соленья. Старшеклассницы указывали потерявшимся ополченцам – “Девонька, милая, где наши?” – тайные тропинки. За бандеровский флаг вдрызг били головы. На российский триколор – молились. Красный флаг обматывали, как в советских книжках, вкруг тела.

Ополченские командиры один за другим будто бы являлись из глубин местных рек, как прождавшие годы и столетия в ожидании своего часа. Обрывки ничем не примечательных – а то и сомнительных – биографий этих командиров с трудом возможно было подшить к вихревому ослепительному кружению ангелов над их обречёнными головами.

И тут – конверт, а то и целая сумка с ядовитой зеленью.

Зелень разъедает любое железо.

Сразу возникают вопросы: а может, мне не додали? А может, меня выбрали крайним – и я за эту сумку людей загублю? Своих весёлых, ставших родными бойцов?

(Вчера ещё губил за так, и сам умирал бесплатно.)

Особенно Лесенцова мучило, что он не доложился тому, кого сам едва ли не с первых дней появления на Донбассе называл Командиром.

Сейчас тот занимал должность военного коменданта столицы народной республики, но всё шло к тому, что армия – все раскромсанные, диковатые, самовольные бригады, отряды и полки – уйдут под его командование; а заодно и республика целиком – потому что руководить ей может только главнокомандующий.

У Лесенцова имелся прежний мобильный номер Командира, но с какого-то момента телефон всегда был отключен.

Подумав ещё несколько дней, Лесенцов решился и позвонил приближённым Командира – из тех, кого знал ещё по первым весенним дням, когда всё только начиналось.

Один сразу отрезал: Командир занят, Командир не принимает, разговаривать не будет.

Лесенцов, не прощаясь, отключился – и тут же набрал другой номер.

Ему ответили шёпотом:

– Не могу сейчас говорить, перезвони, братка.

Но Лесенцов где-то там, совсем неподалёку услышал неподражаемый смех Командира – и вдруг почти закричал:

– Э! Хорош! Не отключайся!.. Вот. Молодец. Теперь подойди к Командиру и скажи одну, всего одну фразу…

– Какую? – нехотя ответили ему.

– Подойди… Подошёл? Скажи: “Лесенцов звонит”. Давай.

Через несколько секунд хохочущий голос Командира будто бы откуда-то сверху обрушился в трубку, заставив и Лесенцова улыбнуться – хотя здесь никто его улыбки видеть не мог:

– Брат! – смеялся Командир. – Ну ты там с “Рапиры” начудил, мне видео прислали, мять-колотить, красота, я тебя к награде представил…

– Мне не сказали, Командир, – успел вставить Лесенцов.

– Как не сказали? – возмутился Командир, но в голосе по-прежнему слышалась радость. – Дуй ко мне сюда. Гостей с Москвы провожаем. За сорок минут успеешь?..

– Так точно, Командир.

Лесенцов отключился.

– Скрип! – заорал он спустя секунду так, словно пролил кипяток на голые ноги.

Скрип едва не вышиб дверь.

– Ё, напугался, комбат… – хохотнул Скрип, разглядев очень довольного Лесенцова. – Думал, всё: диверсанты в кабинете.

– Выезжаем. В Латинскую Америку.

Дома у Командира за большим банным столом сидело человек двенадцать.

Судя по лицам, ни одного гражданского среди них не было.

Только двоих Лесенцов знал лично – и не сказать, что, войдя, почувствовал себя непринуждённо. Но Командир обнял его настолько крепко – тут же поднеся полную рюмку, – что Лесенцова сразу же попустило.

Где-то в глубинах помещения, не видимый за пальмами в кадках, орал попугай, возбуждённый обилием людей.

– …ё-моё, Петя, дай я скажу, потом ты, – смеялся Командир; попугая он назвал Петей по имени нового украинского президента. – Давай, брат! – Командир нашёл себе рюмку и твёрдо чокнулся с Лесенцовым.

К нему тут же подошёл человек из охраны – тот самый, что связал Командира с Лесенцовым, – и попросил выслушать кого-то, явившегося с донесением.

Командир махнул рюмку и, не закусывая, отошёл.

Лесенцов выпил и начал осматриваться.

Кто-то уходил в парилку, кто-то возвращался.

Судя по говору, гости были местные, но сразу выделялась пара северян: крупнотелых и борзых по своим повадкам.

Однако, когда Командир вернулся, – стало видно, что и они тоже выказывают ему безусловное и подчёркнутое уважение.

Командир умел себя поставить. Его старшинство было очевидно всем присутствующим.

Стоя посреди помещения в тельняшке и штанах от горки, Командир продолжил рассказ, начатый ещё до появления Лесенцова:

– Позавчера мы почувствовали всю, млять, мощь украинской армии. Долбили по нам из всего, что у них было. Но что это за херня, которая взорвалась где-то в метрах пяти над землей, а воронка метра три глубиной, – мы так и не поняли. Сразу танк начал гореть, мать их…

Лесенцов в очередной раз заметил, что Командир умеет быть одновременно и весёлым, и до белого каления злым. Это сочетание делало его красивым.

То, что он позволил себе сегодня пьянку в бане, – именно в его случае не означало вообще ничего; Лесенцов уже знал, что, проводив пьяных в хлам гостей, Командир почти наверняка поднимет охрану и рванёт туда, где сейчас хуже и нервозней всего, – хотя по должности уже не обязан был этого делать.

Лесенцов Командиру верил безусловно, и по первому зову пошёл бы с ним в последнюю атаку.

Но чем больше в этот вечер Лесенцов пил, тем сильнее чувствовал стыд за эти злосчастные двадцать пять штук “зелени”: хоть и рубля на себя из них не потратил.

Надо было срочно поговорить с Командиром один на один.

Лесенцов несколько раз со значением ловил взгляд Командира. Тот тряс мокрой головой: помню, помню.

Улучив минуту, Командир наконец отвёл Лесенцова в сторону, куда-то за пальмы, где, невидимый, продолжал надрываться попугай.

За ними, шлёпая босыми ногами, поплёлся следом северянин, но Командир добродушно отмахнулся:

– За стол, за стол, там раков принесли. Минуту с братом поговорить!.. – и, уже оборачиваясь к Лесенцову, ласково спросил: – Чего там у тебя?

Лесенцов выдохнул – и в минуту всё выложил.

Некоторое время Командир стоял молча. По мокрым и распаренным щекам его расползлись белые пятна. Вдруг стало заметно, что он совершенно протрезвел.

– Вот же тварь, – сказал Командир наконец.

Взяв Лесенцова за локоть, он отвёл его ещё дальше в сторону.

– Видел гостей? У нас месяц назад был с ними разговор по телефону, – Командир смотрел Лесенцову в глаза. – Говорят мне: так мол и так, что хотите делайте, а берите этот кусок границы под контроль. Подъехал Костылин, прямо сюда, ко мне домой. Баню ему натопил, посидели с ним, потрепались. Передал мне сумку. Я пересчитал, когда он уехал, – ну, не густо для такой задачи. Но – ты знаешь: я на свои воюю. Мы завели караван оружия, кусок границы взяли, справились. Неделю назад – опять Костылин. Снова сумка. Потом звонок по спецсвязи: погранзаставу берите, очень нужна. Я отвечаю: не знаю, ваши эти деньги или нет, но мне и десяти таких сумок не хватит довооружиться: у меня один танк. Камнями мне ВСУ забрасывать, что ли? “Забирайте, – говорю, – свою сумку обратно, мы сами справимся потихоньку, но точно не за неделю”. Теперь вот гости лично явились. “Сколько вам передавали?” – спрашивают. Называю сумму. Этот вон – видел, который подходил? – рот раскрыл: “Как, бля?” Я ещё раз повторяю сумму. До сих пор отпаиваю его, сам видишь… Короче: Костылин каждую сумку делит чуть ли не наполовину: одну половину себе, другую нам… И чего с ним за это сделать теперь? Двадцать пять, говоришь, тебе дал? Думаю, там пятьдесят было.

Командир молча докурил сигарету.

– Ты понимаешь: он ведь первым был, – сказал Командир, будто сдерживая тик щеки. – Я, на него глядя, собрался и, бросив всё, рванул в Киев, Майдан разгонять. У меня там первые люди погибли. У Разумного Аркаши спрашивал – а он как начал воевать? – и у него такая же история: Костылина наслушался. Здесь ведь у многих отсчёт с него шёл. И половина из них в земле уже. Брат, как так?

В отпуск Лесенцов собрался, отслужив без недели год.

Было бы проще с Ростова улететь на самолёте, но ему, соскучившемуся, хотелось посмотреть на своё необъятное отечество; к тому же, наконец, реанимировали его неоднократно раненый на этой войне “Паджеро”.

Он выехал с утра, в девять уже прошёл таможню, и, необычайно воодушевленный, погнал дальше.

Ростовская трасса сама летела как стрела, и Лесенцов лишь поспевал за ней.

Случились несколько отрезков, где велись ремонтные работы, – там автомобили, поёрзав, выстраивались друг за другом; фуры, особенно если по три подряд, усложняли обгон; но Лесенцов – на которого в минувший год была истрачена примерно тонна боеприпасов – не в состоянии был оценить уровень риска.

Раз за разом он выкатывался на левую полосу, сопровождаемый мощнейшим сигналом встречного транспорта, тормозящим даже птиц в небе, – и пролетал между двух, уходящих к обочинам, фур, – а потом снова давил на газ, невозмутимый и бессмертный.

Он победил в себе человека; он похоронил столько людей, что мог бы, засунув руку в безразмерный мешок, извлечь оттуда жетон на любую букву, – и тут же вспомнить обстоятельства смерти двух-трёх товарищей на “д”, или на “к”, или даже на “ц”, – грудь, живот, голова, полголовы, треть головы, прямое, осколочное, ножевое, мозги по всему салону, кишки по всему окопу, полное отсутствие разорванного тела…

Уже отмахав половину пути, Лесенцов догадался, что поймал десятки, если не сотни камер фиксации превышения скорости, – о которых не помнил целый год. Какие красивые штрафы придут домой, по месту прописки.

Любуясь ухоженностью и широтой своей родины, Лесенцов никак не мог выбрать – в каком кафе остановиться поесть; в конце концов, к вечеру началось Подмосковье, в Подмосковье объективно снизилась скорость: пробки. Всё равно старался хоть как-то держать ритм – ехал по обочине, за ним пристраивались другие нарушители ПДД; последние пятьдесят километров заняли по времени примерно столько же, как предыдущие пятьсот, – и, тем не менее, вот он уже, Кремль, вот собор блаженного Василия.

Даже есть расхотел.

Зато давно хотел отлить; удивительно, но выдержал весь день, – не самая худшая привычка; решил припарковаться возле какого-нибудь торгового центра: там всё найдётся.

Припарковался.

На воздухе немного закружилась голова.

Вклинился в заползающую меж кружащихся стеклянных дверей толпу – первая мысль: а если обстрел? – сразу застопорится движение, глупая смерть в компании незнакомых людей, за стеклом…

Вокруг клокотало, разбухало, принюхивалось, облизывалось предпраздничное возбуждение – или просто возбуждение, потому что в ближайшую неделю, вроде бы, никаких праздников не предвиделось; все были одеты хорошо, либо слишком хорошо.

Лесенцов же был в комке; кстати, недавно купленном в военторге – так что, ещё не поношенном, – а берцы у него вообще были загляденье; по донбасским меркам он выглядел модным парнем; а здесь – не то, чтоб неуместным, – иные и в камуфляже ходили, – но просто: обычным.

По крайней мере, он так думал, что обычным: какой твари только не водится в Москве, – но понял, что его всё равно отмечают, – то красавицы, с лёгкой брезгливостью отводящие глаза, то мамы с детьми, то, наконец, многочисленные, на любом этаже, охранники – слишком нарочито в него вглядывавшиеся.

Он разыскал туалет; долго читал рекламу, гарантирующую улучшение потенции. С постера на Лесенцова смотрел идиот.

Вернулся в толпу, поймал себя на том, что слышит безумное количество запахов, большинство из которых подзабыл, – парфюмерия, кожа, пластик, – но совсем не пахнет железом, травой, гарью, пылью, по́том, порохом.

Явившийся запах еды был тоже почти парфюмерным: тяжёлым, перенасыщенным, удушающим.

Он вызывал не голод, а какое-то гнетущее, головокружительное чувство избыточности.

Лесенцов пошёл на запах.

Долго смотрел в меню, так ничего и не смог выбрать, пока не пришла официантка; поднял на неё затравленные глаза, ткнул наугад.

Ему принесли.

От непривычки он выронил себе на штанину с ложки что-то горячее и масляное, – обжигаясь, собрал руками, – осталось неопрятное пятно, – такое, кажется, не отстираешь никогда; засыпал солью.

Ел быстро, поймав себя на том, что нарочно хочет выглядеть торопливым и неуместным здесь.

Пока доедал, чувствовал – ему не мнилось, он был уверен, – что и сидящие рядом иногда косятся на него с некоторой брезгливостью: будто зашли в приличное заведение, а тут натуральный бомж; пахнет.

А ведь он не пах.

Позвал, чтоб расплатиться, официантку – та тоже подошла, словно бы стараясь не дышать; “Картой, наличными?” – спросила в нос, и едва не повалилась в обморок от удушья, пока доставал из кармана комка мятые-перемятые купюры, ковырялся в них, разыскивая подходящие, выбирая, какую не жалко оставить на чай.

Она схватила мягкую книжицу счёта, почти отбежала на несколько шагов, и только там вздохнула.

Лесенцов прекрасно знал, что он ничем не отличается от всех остальных, – но любой датчик, подсоединённый к нему, разом махнул бы до красной отметки: он испытывал ненависть ко всему окружающему.

Чувство ненависти было лёгким, чистым, почти зримым.

Он являл собой воплощённую эмоцию отчуждения.

В кафе зашёл бодрый, чуть развинченный в движениях человек, которого Лесенцов тут же узнал: Костылин.

Он был с дамой.

Дама пульсировала, подобно лампочке, готовой взорваться или вспыхнуть вдвое ярче прежнего.

Костылин зачем-то отрастил усики.

В нём – даже в некоторой его развязности – чувствовалось что-то провинциальное.

Однако одет он был со вкусом; и к столику двинулся с таким видом, словно сидел там не раз.

Костылин мазнул взглядом по Лесенцову.

Лесенцов был уверен, что узнан, однако Костылин не подал вида.

Подождав, пока усядется его дама, Костылин передвинул своё кресло, сев к Лесенцову спиной.

Выйдя из торгового центра, Лесенцов легко преодолел мальчишеское побуждение сразу же выехать обратно на Донбасс.

Он наметил себе несколько встреч, и не желал подводить людей.

На другой день Лесенцов переоделся в гражданское.

Некоторое время гулял, привыкая.

Зайдя в ресторан, почувствовал себя спокойно: его перестали замечать.

Разве что Лесенцов слишком прислушивался к происходящему на улице, машинально реагируя на любой мало-мальский хлопок.

Через неделю Лесенцов вернулся той же дорогой к своему батальону.

Спустя ещё год Костылина застрелили в московском кафе.

Убийство раскрыть не смогли.

В Киеве ликовали: ликвидирована ещё одна сепаратистская сволочь; но в донбасских краях ни одна живая душа о нём не всплакнула; да простят нас родители Костылина, если они живы.

Сын был тварью.

Лесенцов поймал себя на том, что до самого убийства Костылина не вспомнил о нём ни разу и не попытался осознать, зачем Господь подсунул ему эту встречу, – в добавление ко всем случившимся ранее совпадениям, которые то поражали, то радовали, то оставляли, всё чаще и чаще, равнодушным.

В огромной этой истории не совпало что-то самое главное.