Заправка

Командир приказал им прикрывать отступление.

Старшим оставил Дака.

Дак был опытный, но залётчик.

Война шла пятый месяц, и за это время Дак успел сменить пять подразделений.

За ним числились безусловные подвиги, за которые награждали, и несусветные косяки, за которые расстреливали.

В итоге он был живой и без наград.

Из последнего подраздела он уехал на машине. Машина была так себе, “Москвич”. По дороге Дак закатился к подружке.

(Дак походил на младшего брата Сергея Есенина и Брэда Питта. Даже потерянный где-то передний зуб не портил его. Подружки у Дака были в каждом городке Донбасса, где закрепились ополченцы, а также в нескольких городках, ополченцами оставленных.)

Подружка была Даку рада, накормила и предложила остаться ночевать. Мама оказалась не против. Дак помнил о приказе вернуться, но его разморило и он заснул.

Утром вскочил, как подорванный, выглянул на улицу и обнаружил, что “Москвич” украли. Выбежал, понапрасну надеясь, что запарковал в другом месте: нет.

Позвонил командиру, тот наорал матом и пообещал отдать его под суд. Дак вернулся к подружке и прожил у неё ещё три дня, а потом прибился к новому отряду.

Отрядом командовал удивительный мужик, позывной – Художник. Художник мог бы служить священником или жить в скиту: от него шло почти зримое тепло, он был несказанно ласков и всегда носил при себе конфеты. Конфетами Художник угощал подчинённых – и, дивное дело, это никого не оскорбляло: взрослые мужики из шахтёрских династий и отмороженные подростки, пришедшие в ополчение, с равной долей благодарности угощались.

– Медали – потом будут, а пока сладенького покушай, сыночек, – говорил Художник, и даже гладил иной раз бойца по руке или по спине, как маленького.

Художник родился где-то здесь, в донбасских степях, потом перебрался в Россию, жил там, – а когда началась война, взяв двух молодых товарищей, навострился обратно. На погранзаставах тогда творилась неразбериха: то пускали всех подряд, то, напротив, начинали придираться чуть ли не к шнуркам; Художник со товарищи попал в тот день, когда придирались.

– Куда следуем? – спросил строгий российский пограничник. – В террористы решили податься?

– Что ты, мил человек, – сказал Художник. – Я учитель рисования. К детям иду. В лагерях беженцев открываются кружки, вы ведь знаете? Я за своей группой.

Художник врал напропалую.

– Так, – решил пограничник. – Проходи, дело хорошее. И сам ты, по глазам вижу, добрый человек. А эти – домой. Нечего им там делать. По лицам скажу: бандиты. Не первый год работаю.

Через две недели Художник уже командовал натуральной, вовсю партизанившей, сепаратистской ватагой.

Что до “бандитов” – они оба имели высшее образование, и никогда в жизни ни в кого не стреляли. Художник завёл их неделю спустя, как это называлось – “по чёрной”: минуя посты, степными тропками. Помог ему в том знакомый контрабандист по кличке Трамвай.

Один из этих “бандитов” был волосатый и близорукий веган; когда ему предложили выбрать позывной, он попросил дать время подумать – и ходил несколько часов, шепча что-то и едва не закатывая глаза.

Ничего не придумав, он ещё с час домогался до ополченцев в казарме:

– А ваш позывной какой, если не секрет? А почему вы решили взять себе именно это, по сути, второе имя, взамен данного родителями?

– Ипать и плакать, – глядя волосатому вслед, сказал пулемётчик Болт, луганский механизатор.

В итоге волосатый взял себе позывной Онега. Перед тем, как всё-таки объявить его кадровику, он ещё раз обошёл бойцов, интересуясь, удобно ли им будет – “…в условиях боя” – звать его Онегой.

Его даже не избили; такие хорошие люди собрались.

Болт и Онега остались в засаде вместе с Даком; четвёртым был Ангел: рослый бритоголовый киевлянин, ещё зимой арестованный на Майдане как пророссийский террорист. По вздорному обвинению его полгода держали там в тюрьме. Затем хорошие товарищи смогли внести Ангела в списки на обмен и вызволить.

Он тут же вступил в ополчение.

Мать ему несколько раз звонила из Киева и кричала:

– Ты предал свою родину – Украину!

Ангел реагировал спокойно и даже ласково:

– Мама, как я могу предать Украину, если я родился в СССР, и даже в армии присягу давал: “Служу Советскому Союзу”. Я, мама, верен своей великой родине.

Он переводил телефон на громкую связь и ставил его на стол, прислонив к стакану. Внутри стакана ползала муха.

Телефон был допотопный, с разбитым мелким экраном, но Ангел смотрел в него с любовью, будто бы наблюдая маму.

– Твоей родины уже нет! – кричала мама.

– Как нет, мама? – удивлялся Ангел. – А шо есть?

– Есть Украина! – незримая мама всё повышала и повышала голос.

– Где? – спрашивал сын и озирался несколько озадаченно.

“Где” он произносил как “хде”.

Тихо ступая, сидящего на кровати Ангела окружали ополченцы и почти благоговейно стояли вокруг.

Когда к Ангелу, как к самому образованному – у него было то ли два, то ли три незаконченных высших, – пришёл Онега, узнать реакцию на только что присвоенный позывной, Ангел отстранился и смерил серьёзным взглядом товарища по оружию – словно тот явился в невиданной обновке.

– Онега? – переспросил Ангел негромко. – Думаю, неплохо. А вот, знаешь, ещё есть такой позывной: “Всадник Апокалипсиса”. Нет, даже так: “Первый всадник Апокалипсиса”.

Онега действительно был странно похож на апокалипсис.

Держать свой рубеж отряд Художника уже не мог – они оказались в полукольце, у них заканчивались б/к даже на автоматы, ДШК вообще онемел, к РПГ-7 имелось четыре гранаты, 120-й миномёт вышел из строя. Из оставшихся пятидесяти бойцов, двенадцать было “трёхсотых”, причём семь из них – тяжёлые.

Накануне в бою погибли Хорунжий, Ханжа, Хариус – Ангел, когда наспех рыли могилы, хотел сказать, что выбивают по алфавиту, – но все вокруг были настолько смурные и замученные, что он оставил свои мрачные шутки при себе; тем более, что следующим на “Х” был Художник.

Ещё четверо бойцов пропали ночью; поначалу грешили на диверсантов, но потом опросили караулы и поняли: сбежали.

ВСУ пробивали коридор к границе с Россией; отряд Художника должны были смять ещё вчера, но они устояли – во многом на упрямстве командира, который, не взирая на обстрел, бегал по окопам, подбадривая своих бойцов, – хотя для бодрости не было ни одной причины: все ждали рукопашной, и глядели на Художника то ли с предсмертной верностью, то ли со звериной затравленностью.

Хорунжему снесло ВОГом полголовы как раз, когда с ним, указывая из окопа цель, разговаривал Художник, стоявший возле едва ли не в полный рост. Хорунжий только показался – и вот, а Художнику – ничего.

– Нехер стоять в окопе рядом с командиром, – сказал Болт сам себе. – Если командир отморозок – держись от него подальше, – добавил он.

Пока Хорунжего тащили по окопам, у него словно бы лилось и сыпалось из головы то, что сразу не выбило.

“Да неужели ж в голове человека ничто ни к чему не крепится, должно же ведь?” – думал Онега и трогал своё лицо, вминая пальцы в глаза и сжимая виски.

Художник принял решение выходить к границе, закрепляться там. Волновало теперь только одно: чтоб их не перебили на подходе российские погранцы.

Колонну их, если не оставить прикрытие, нагнали бы тут же: они еле ползли на битом-перебитом транспорте, всемером в каждом салоне, остальные в багажниках, а кто и на крыше.

На предложение Художника возглавить группу прикрытия Дак, в своей манере, кивнул без малейших эмоций; Онега вызвался в группу Дака сам; гранатомётчик Ангел ответил: “Само собой!”; а без пулемёта Болта им и делать было особенно нечего. Болт, узнав о задании, только и сказал: “Эх, бля…” – и скривился, как от глубокого пореза.

Художник отошёл: конфеты у него давно кончились, а больше успокоить было нечем.

Полминуты спустя командир неприметно оглянулся: Болт сидел собранный и молился. Только лицо его набрякло, будто воздух вокруг стал в разы тяжелей.

Группе Дака нужно было продержаться час, а потом уйти через поле в зелёнку… Ну и дальше – как получится.

Едва они заняли позиции, начался обстрел: у Болта пулемётное гнездо было возле самого крепкого блиндажа, он быстро заныкался внутрь; Дак спустя три минуты рванул по окопам, подхватив по дороге Ангела, туда же.

Сунулся было за Онегой – его позиция была правее – но в последний миг со стремительного разворота метнулся назад: рвануло прямо на входе; блиндаж качнуло, разворотив часть крыши, внутри взрывной волной разбросало и побило оставленные на ящике кружки-ложки-тарелки.

Когда осела пыль, Болт и Дак оказались в одном углу, чуть ли не друг на друге.

Ангел, стоя на коленях, отплёвывался и отирал лицо.

Все были целы.

Послышался шум моторов. Дак побежал посмотреть, что там с Онегой: раций у них не имелось.

Тот сидел с белым лицом, без шлема, который держал в руках.

– Цел? – спросил Дак. – Слышишь меня?

– В шлем попал осколок, – вдруг сказал Онега обычным голосом. – Вот сюда, – и показал пальцем.

Ангел выпустил два заряда из РПГ-7 по “Буцефалу” – БТР-4 – с наваренной на морду клеткой, но пробить броню так и не смог.

Третьей гранатой Ангел не подбил, но зато, кажется, напугал ещё одного “Буцефала” – тот сразу развернулся и ушёл с линии обстрела.

Теперь Ангел слышал звук мотора, работу его пушки и пулемёта, но никак не мог увидеть, где находится этот БТР.

Болт неустанно носился с пулемётом туда-сюда, меняя позицию каждые две минуты, – и всюду позади него оставались разор, гарь и осыпавшиеся окопы.

Онега отстрелял два из четырёх магазинов, не сходя со своего места, хотя Дак кричал, чтоб тот сместился.

Пехота так и не пошла в атаку, и “Буцефал” с приваренной клеткой развернулся и отбыл, отчаявшись заткнуть Болта – или убедив себя, что тот уничтожен: Болт как раз возился с лентой и временно замолк.

Ангел, ища хоть одну неполоманную сигарету, вытряс всю пачку “Донского табака” и, втоптав её ногой, отправился по окопам искать Дака.

Стреляли из автоматического; свистели пули; Ангел шёпотом ругался матом, почему-то обращаясь к матери:

– Не достанете, мамаша. Нет-нет. Служу Советскому Союзу. Вот ведь, бля…

Дак сидел на заднице, вытянув ногу и снаряжая магазин.

– У меня одна граната осталась, – сказал Ангел Даку.

– Я знаю, – сказал Дак. – Я считал. Дураки, что отступили.

– Ещё какие, – сказал Ангел.

Он хотел предложить: “Может, мы тоже отступим?” – но Дак ведь и так всё понимал: следующую атаку они всё равно не выдержат, и все умрут.

Раздался исходящий миномётный, восьмидесятка, но Ангел даже не пригнулся, а Дак только поднял глаза вверх, как бы ожидая увидеть пролетающую мину.

Взорвалось метрах в сорока – там, где сидел Онега.

– Онега! – закричал Дак сразу после взрыва.

– Я! – отозвался Онега бодро, словно находился на построении.

Дак хотел крикнуть, что они отступают, но тут же осёкся: армейцы ВСУ могли быть совсем рядом и услышать.

– Забирай Болта, пошли, – сказал Дак Ангелу.

Через полторы минуты они вылезли из окопов и поползли по направлению к зелёнке.

Через две минуты их засекли и начали бить им вослед из стрелкового и ПКВТ.

В зелёнку они ворвались уже бегом, и понеслись, ломая ветки и нещадно обдираясь.

Болт жутко ругал свой пулемёт, словно тот был живой, и не хотел никуда идти, но желал остаться здесь и посмотреть, что будет.

Через полчаса силы оставили их, и они упали на землю, хрипя.

Ангел чувствовал, что задыхается: внутри у него сипели изрезанные на куски лёгкие, глотку завязали в узел, а нос залили смесью из уксуса и спирта, – он встал на четвереньки, пытаясь выблевать что-то, не дающее дышать и жить.

По зелёнке продолжали стрелять, хотя звук выстрелов чуть отдалился.

Снова раздались исходящие миномётные.

Каждый привычно отсчитал секунды до прилёта.

Упало на сто метров впереди.

Онега достал фляжку с водой и, отпив совсем немного, отдал товарищам.

Обратно фляжка вернулась пустой.

– Там поле подсолнухов будет, – сказал Болт. – Можно полем пройти… Дак, я оставлю пулемёт здесь? Давай спрячу? Прикопаю как следует. В Россию с пулемётами всё равно не пускают.

– Я понесу, – сказал Онега.

– Понесёт он… – тут же ответил Болт и поднялся.

Дак ничего не ответил.

Он в который раз обещал себе бросить курить. Бросить войну – не обещал.

Даже штаны у всех стали сырыми – словно они только что перешли вброд реку.

Ополченцы, горбясь и припадая на колени, пересекали поле подсолнухов.

Онега иногда прикасался к стеблям рукой и чуть сжимал их, унося на руке колкое ощущение.

Вдоль поля шла просёлочная дорога.

Вскоре на неё выкатил “Буцефал” и взревел, выглядывая добычу.

“Буцефал” покружил, рисуя вензеля, по краю поля, сделал несколько очередей из пулемёта – но не усердствуя: на другой стороне поля виднелась деревня.

Похожие на чертей, ополченцы уже входили туда, слыша пока ещё отдалённый рык БТРа.

На улицах было пусто, и только нетрезвый селянин неопределенного возраста дремал на качелях возле одного из домов. На прошедших он внимания не обратил.

Дак точно знал, что́ собирается делать: заметив возле одного из дворов машину, он поспешил туда; не сбавляя шага, пнул бросившуюся ему в ногу крупную собаку – с берца слетел ком грязи, – и прошёл в дом.

Спустя минуту вышел, повторяя одну и ту же фразу выбежавшей за ним женщине:

– Я верну. Обещаю, верну.

Он не оглядывался.

Успевшие набрать в бочке под стоком воды, ополченцы уселись в битую “Киа”.

– Главное – ничего не перепутать, – сказал сам себе Дак. – Москва – туда, Киев – туда.

Когда машина покидала деревню, с другой стороны – первым это заметил сидевший на заднем сиденье Болт – уже закатывался “Буцефал”.

“Буцефал” успел бы разнести “Киа” на куски, но едва ли они поняли, кто́ там сидит.

Раздалась очередь – однако стреляли, кажется, вверх.

Дак, почти не меняясь в лице, выкручивал руль и давил на педали.

– Бензина нет, – сказал Дак, когда они выкатились – триста метров от деревни – на асфальт и понеслись. – Лампочка горит.

До заправки было девять километров.

Ангел нашёл-таки сигарету, которую смог прикурить.

Он сосредоточенно смотрел в лобовое стекло и сплёвывал налипший на губы табак.

Болт непрестанно оглядывался назад.

Онега наливал из фляжки воды в ладонь и отирал лицо.

Они всё-таки добрались до заправки, и скатились с трассы, сопровождаемые кашлем надорванного двигателя.

Заправка работала.

Дак подогнал машину к колонке, и, не глуша мотор, сразу побежал к окошку кассира – успев, однако, схватить свой автомат.

За кассой сидела женщина лет пятидесяти.

Она смотрела на Дака широкими и несчастными глазами.

– У нас нет денег, – сглотнув слюну, сразу сказал Дак, наклонившись к окошку.

Он не дождался ответа, потому что услышал этот, уже знакомый ему, страшный и беспощадный звук: идущего на полной скорости танка.

Дак оглянулся.

Болт стоял возле машины со стороны бензобака, держа в руке шланг, и смотрел – но не назад, а вперёд: куда-то поверх будки кассира.

Взгляд его был полон безысходности и тоски.

Медленно открылась передняя пассажирская дверь и на улицу вышел Ангел, держа в руках заряженный РПГ-7 – но с таким видом, словно собирался выстрелить, например, в воздух.

Дак сплюнул по-прежнему кисло-горячую слюну и поспешил, чтоб лучше видеть, к обочине.

Ждать пришлось недолго: танк Т-72 шёл с российской стороны.

На башне танка было закреплено древко.

На древке развевался огромный флаг.

– Это чей? – раздался женский голос за спиной Дака.

Он оглянулся.

За ним стояла кассирша.

За кассиршей – Онега.

Глаза у Онеги были голубые и ясные.

– Русский, – сказал Онега.

– Уберите оружие в машину, – велел Дак.

Танки шли колонной.

Первый, с огромным трепещущим флагом, вывернув с трассы, закатился на заправку.

Другие три стали, дымя и громыхая, на дороге.

Четверо безоружных и грязных мужчин и одна женщина беззащитно застыли посреди заправки.

Танк подъехал к дизельной крайней колонке.

Люк открылся и появилась голова танкиста.

– До полного сделаете? – попросил он, найдя глазами кассиршу.