Дитя
Капитан Лесенцов поселился с женой и дочерью неподалёку от площади Ленина, в доме с кофейней.
Город находился в осаде уже третий год.
Кофейня не закрывалась даже в самые тяжёлые недели: когда рушились под бомбёжками целые дома, и накрыло трамвайное кольцо, где сгорели два вагона, полные пассажиров.
Потом в центр стало прилетать куда реже – хотя канонаду слышали ежедневно.
Но то здесь, то там посреди города вдруг раздавались звуки перестрелки.
Всё кишело диверсантами.
В город можно было заехать с любой стороны – и с киевской, и с московской, и с любого континента.
Это была странная война.
На окраинах города шли бои – а в центре крутили кино в кинотеатрах и люди сидели на верандах кафе.
Лесенцов со своими бойцами дважды брал группы наводчиков, передвигавшихся по городу на автомобилях.
В первый раз диверсанты кружили под видом ополченцев в УАЗе, украшенном с одной стороны российским триколором, а с другой – флажком Новороссии. Их было четверо. При проверке документов началась стрельба – сразу погиб боец Лесенцова. Одного диверсанта на месте задвухсотили, троих оставшихся после перестрелки пленили. Все трое были ранены.
Лютик – боец, охранник, адъютант и товарищ Лесенцова, – хотел их перестрелять по пути в комендатуру, но Лесенцов запретил.
В другой раз двое диверсантов выдавали себя за гражданских, и передвигались на дешёвой иномарке, выставляя маяки для своей артиллерии возле воинских частей ополчения. Эти, загнанные в тупик, сдались сразу.
Но в машине Лесенцова, когда их везли, они отвечали на вопросы только по-украински и вели себя дерзко.
Однажды Лесенцов всерьёз подумал, что на передовой у многих офицеров шанс остаться в живых, пожалуй, даже выше, чем в городе.
Он дружил с комбатом, который вышел из дома за молоком, – а спустя несколько часов его нашли в ближайшем парке с отрезанной головой, бережно положенной на пенёк.
Знал пять офицеров ополчения, однажды, поочерёдно, в течение двух дней, пропавших навсегда. Об одном из них спустя три месяца дошли вести: сворован, вывезен из города – содержится под стражей в Киеве, обмен не предполагается.
Несколько командиров подорвались вместе со своими машинами.
* * *
Жена Лесенцова была беременна вторым ребёнком.
Дочери Лесенцова шёл тринадцатый год.
Он вывез их сюда из России, когда его донецкой командировке пошёл девятнадцатый месяц.
Дочь устроили в местную школу. Она без труда освоилась там, вскоре став первой ученицей в классе.
Украинский язык здесь преподавали теперь только по желанию. Дочка была единственной на всю школу, кто пожелал. Сказала, что учитель украинского очень грустный.
Певучая мова дочке очень шла. У неё даже выражение лица менялось. Дома она подучивала Лесенцова, а поселившийся с ними Лютик – выросший на Донбассе – поправлял обоих, и потешался надо всем происходящим.
Дочь тоже смеялась: как золотая монетка в копилке.
Лютик отвозил её в школу и привозил обратно.
Свою новую деятельность он считал увлекательной и нужной: обстрелять или подорвать командирскую машину могли в любой день. Дочка нуждалась в охране.
Приезжая с утра в школу, Лютик так и сидел там, внизу.
Скоро его знали уже все учителя и ученики, и он тоже помнил кого надо по именам.
Будучи на восьмом месяце, жена Лесенцова однажды села на кровати и, вслушиваясь в звуки канонады, объявила, что рожать всё-таки будет дома, в большой России.
Лесенцов посчитал, что не вправе спорить с ней.
С утра жена, будто извиняясь, попросила мужа дать машину для отъезда домой завтра же.
Он пожал плечами: “Конечно”.
Сидевшая здесь же, на кухне, дочка – сразу как отрезала: “Останусь с папой”.
Пробовали уговаривать – ни в какую.
И Лесенцов, и жена были с характером, так что удивляться тут было нечему: наследница.
Договорились, что мама уедет завтра, а Лесенцов не далее чем через десять дней возьмёт отпуск, и приедет с дочкой домой ждать появления братишки.
* * *
Теперь Лютик проводил с дочкой Лесенцова почти всё время.
Утром он накрывал ей завтрак, а вечером делал ужин, – хотя в предыдущей жизни не готовил никогда.
Огромный, круглолицый, краснощёкий – Лютик очень забавно смотрелся на кухне, когда, сверяясь с поваренной книгой, исполнял очередные пожелания командирской дочки.
Таким его никто на свете не знал.
Он сам себе удивлялся – но втайне себе в новом качестве понравился, и хотел, чтоб командир, переезжая, позвал его в Россию.
Как теперь расставаться: после всего случившегося.
У Лютика хоть и не было сестёр с братьями, но имелись и отец, и мать, – но он ухитрился сжиться с Лесенцовым, и даже уехавшая его жена о делах дочки справлялась теперь у Лютика, а не у мужа.
Порой, если Лесенцов задерживался, дочка уговаривала Лютика съездить в армейский тир.
Ей нравилось стрелять. Она стреляла не хуже Лютика. Лютик восхищался ей.
Иногда они просто катались по вечерним, а то и ночным улицам, слушая музыку, – дочка, повинуясь собственному настроению, заказывала песни, и совсем уже не обращала внимания, если где-то вновь начинали стрелять.
“Паджеро” Лесенцова, несмотря на комендантский час, никто не останавливал: его номера все, кому надо, знали тут с последней довоенной весны.
Как-то, возвращаясь на батальонном “бусике” домой, Лесенцов встретился со своей машиной на ночном перекрёстке. Хотел Лютику немедленно оторвать голову, но вступилась дочка: папа, папа, это я, я уговорила его, приказала ему, не ругай его!
Простил, настрого запретив вечерние, после 18, выезды.
В один день, съев в кофейне по пирожному, Лютик с дочкой Лесенцова вышли из кафе; девочка болтала, Лютик, как всегда, внимательно сёк обстановку.
Вылетевшая из-за поворота, притормозила “Хонда”, и водитель трижды выстрелил из пистолета в их сторону, – скорей всего, спутав Лютика с Лесенцовым.
Уже заслышав звук тормозов, Лютик успел подхватить девочку, и, уронив её на землю, упасть сверху, спрятав в охапке.
Их было не видно за “Паджеро”; в руке Лютик уже держал стремительно извлечённый ТТ, выцеливая колеса “Хонды” или ноги тех, кто из этой машины мог бы выйти.
Но, взвизгнув, “Хонда” сорвалась с места.
Вскочив, Лютик прицелился, но стрелять не стал: навстречу и вослед “Хонде” двигались другие машины.
Он вернулся к сидевшей на асфальте девочке.
– Цела? – почти крикнул Лютик.
– Они уехали? – спросила она каким-то стеклянным, прозрачным голосом. – …Колени ушибла.
Лютик, сглотнув неповоротливый комок в горле, поцеловал девочку в лоб, в щёки, снова в лоб – как щенка.
Салон их машины был в стекле: одна пуля пробила окна обеих передних дверей навылет. Ещё две ушли выше, попав в стену дома.
Лютик с дочкой Лесенцова собирал осколки, пока не примчался взбудораженный, как никогда, комбат.
На следующее утро Лесенцов взял отпуск, и втроём они выехали домой.
Сидевший за рулём Лесенцов ругал себя самыми страшными на свете словами.
Успокоился, только когда пересекли границу.
* * *
Жена донашивала плод и выглядела величественно.
Она была раздражена – так, словно всё это время вела с отсутствующим Лесенцовым одностороннюю беседу, а, когда он явился, продолжила монолог с того же места, на котором остановилась.
– Посидишь тут, и снова обратно помчишься, – выговаривала она уже на следующее утро по приезду. – И Лютика своего заберёшь?.. Оставил бы хоть Лютика, раз мы совсем одни. Пусть тебя замещает. Он ребёнок совсем.
– Лютик? – переспросил Лесенцов удивлённо.
– Лютик, – подтвердила жена раздражённо. – Ты – безжалостный. А они – добрые. Тебе людей убивать можно. А им нельзя. Ты убил и задними ногами прикопал, как пёс. А они убили и несут на себе. Тебе ничего не будет. А им всё будет.
Лесенцов задумался, разглядывая жену.
“Надо же”, – подумал.
Вечером он повёл Лютика в ресторан: просто похвастаться, как тут, в большой России, кормят – Лютик дальше Ростова нигде не бывал.
Она наелись пельменей из оленины и выпили по две рюмки хреновухи: больше вроде как и не нужно было.
Чуть раскрасневшиеся, но трезвые вышли покурить.
Возле ресторана задумчиво стоял с потухшей сигаретой сосед Лесенцова.
Лесенцов забыл, верней, и не знал даже, как того зовут, – но сосед вроде бы раз-другой помогал его жене – в том числе ещё и потому, что учился с ней в одной школе, классом старше. Более того, кажется, был тогда влюблён в неё.
Сосед заговорил с Лесенцовым так, словно они последний раз виделись не далее чем вчера – хотя с их крайней встречи прошло года три точно.
Поначалу Лесенцов и не понял, о чём речь: сосед то хмурился, то смеялся, то переходил на шёпот.
Лютик, о чём-то уже догадавшийся, смотрел на соседа внимательно и тепло.
Наконец, Лесенцов понял: сосед – донбасский, он жил там до двенадцати лет, а затем, после смерти матери, перебрался с отцом в Россию.
Жили они, оказывается, на той же улице, что и Лесенцов, но не в доме с кофейней, а напротив.
– На могилу к матери не попасть, – жаловался сосед, скрипя зубами. – Душа разрывается. Душа моя измучилась. Мать же!..
Он был трезв – ну, может, одну рюмку водки опрокинул.
– Сейчас уже можно съездить, – бесхитростно сказал Лесенцов.
Лютик согласно кивнул: он сопереживал этому русскому человеку – как и вообще всем русским, которых до сих пор не знал толком, но уже считал своей огромной роднёй.
Сосед на слова Лесенцова, будто от обидной боли, скривился, и махнул рукой: не надо, мол, об этом – все ваши утешения лишние.
– Как хоть там дела? – спросил сосед, помолчав, и словно бы уняв рыдание.
Лесенцов, наконец, догадался, что сосед отлично осведомлён про его жизнь, и даже знает, кто такой Лютик: видимо, заходил к жене в гости, а та всё рассказала.
– Люди живут понемножку, – сказал Лесенцов. – Тянут, как могут…
Это был слишком долгий и сложный разговор.
– А вы чего там? – поинтересовался сосед, глядя в сторону, но внимательно ожидая ответа.
– Воюем потихоньку, – ответил Лесенцов просто.
– Да чего вы там воюете, вояки… – ответил сосед, и, выплюнув сигарету, вернулся в ресторан.
Лесенцов посмотрел на Лютика. Лютик добродушно пожал плечами. Он был на редкость необидчив.
* * *
Жена всё никак не рожала, хотя срок прошёл ещё десять дней назад, а отпуск Лесенцова закончился.
Командование рвало и метало – а ему было всё равно: он впал в хорошую апатию.
Лютик был необычайно тактичен, стремясь во всякой мелочи помочь и Лесенцову, и его жене, и дочке – и даже помогать он умел безо всякой навязчивости, а как бы между делом.
Если жена вставала не в духе – Лютик уходил гулять в парк, и никогда ни на кого не сердился.
Первые дни дочка Лесенцова разделяла с Лютиком прогулки, показывая ему свои любимые деревья и лавочки, привязанные на цепь, словно они могли убежать.
Но потом вдруг объявила, что гулять больше не хочет: в парке грязно и пахнет.
Однажды с утра дочка по обыкновению расчёсывалась на кухне – звук продираемых расчёской волос был такой, словно кто-то шёл по снегу.
Лютик ещё спал.
Жена не выходила из комнаты.
Лесенцов некоторое время вслушивался в этот снежный перехруст, и, что-то предчувствуя, пришёл к дочери.
Дочь была строга.
– Пусть он уедет, – сказала твёрдо. – Мне не нравится, что он с нами живёт.
Лесенцов ощутил, как к лицу его мгновенно прилила очень горячая кровь.
Досчитав до десяти, смирил себя.
– Зачем ты так говоришь, моя? – мягко спросил он.
– Мама сказала, что Лютик будет жить с нами. Вместо тебя. Я не хочу.
– Мама пошутила, – сказал Лесенцов ещё тише.
– Пусть он уедет, – упрямо повторила дочь. – Он здесь не нужен.
– Почему?
– Он стрелял в людей, хотя не имеет на это права.
– Это тебе мама сказала?
– Нет, я сама знаю.
– А я? Я имею право?
– Ты взрослый. А он почти мой ровесник.
– Нет, он старше.
– Он старше только по годам, – стояла дочь на своём. – Он смотрит со мной мультфильмы.
– Я тоже…
– Нет, ты никогда не смотришь со мной мультфильмы, – крикнула дочь и ударила кулачком левой руки по столу. – Пусть уедет.
Лесенцов поднялся и прошёл по коридору, ещё не зная, что хочет сделать: послушать, проснулся ли в отведённой ему комнате Лютик, или закрыться в своей, и сидеть там, закусив губу.
Зашёл в ванную и, не закрывая дверь, начал, едва намылив лицо, бриться.
Станок был старый и корябал щёки, но Лесенцов терпел, с интересом ожидая, когда выступит кровь.
Задубевшая кожа отказывалась кровоточить.
Боковым зрением он увидел вставшую в дверях дочь.
– Папа, прости, – сказала она. – Я ещё маленькая, а уже такая глупая. И злая.
– Добрая.
– Злая.
– Самая добрая в мире, – сказал Лесенцов, и встал на колени, распахнув руки.
Дочка сделала шаг навстречу. В руке она так и держала расчёску.
