Будучи подражанием Хармсу, фантастические истории «Веселых ребят» как феномен абсолютно самоценны. Опорная их интенция — «одомашнивание» русского литературного пантеона через синтез фантастического и бытового. С учетом того, что в русской культуре писательский труд традиционно возводился в ранг священнодействия, эти маленькие сюжеты напоминают скорее даже бурлескные вариации средневековых мираклей, одновременно низводящие, изящно травестирующие великие фигуры и пестующие почтение к ним, преумножающие их символический капитал в картине мира читателя. Сходных пропорций соединение гротескного и заурядного мы видим у Хармса, вместе с тем у него даже эти вроде бы не самые потусторонние тексты проникнуты мыслью о принципиальной непознаваемости действительности и ее распаде.

Кому-то, знаю, видится в крошечных историях «Веселых ребят» филистерство, редуцирующее литературу до курьеза и анекдота в позднем значении слова (хотя и здесь, и у Хармса преобладающее значение первое, от фр. anecdote, «краткий занимательный рассказ о некоем случае»). Однако же в случае с ними reductio ad absurdum предстает не логическим приемом, опровергающим тезис оппонента вместе с самими «абсурдными доводами», а самоценным методом, который позволяет из домена абсурдного вернуться в пустыню реального, но с чуть более теплым и менее косным представлением о «титанах культуры» и о себе.

Если оставить за скобками наследование Хармсу, цикл «Веселые ребята» самостоятелен и, пусть имплицитно допускает продолжение, авторское или анонимное, фольклорно-салонное или полностью фольклорное, завершен — даже замкнут как семиотическая система. А у Хармса же анегдоты из жизни Пушкина тесно смыкаются с другими текстами о классиках XIX века, зачастую мрачными, подразумевающими иные смеховые модальности. Взять хотя бы тот финальный пассаж его текста, повествователь которого якобы — фантазийный извод действительного события из жизни автора — берется написать заметку о Пушкине, однако теряется в лабиринте дейктических отражений:

Различий уйма. Верно и то, что в семи хармсовских анегдотах удивительным образом гротеск не всеохватен, в отличие от миниатюр его последователей. Так, часто биографические детали персонажей у Хармса не инвертированы и не перекомпонованы до гомерически смешного, а скорее смещены: у Александра Сергеевича и вправду было четверо детей, пусть и не все сыновья, а лето 1829 года в пошлой действительности он провел не «в деревне», а на Кавказе (Хармс вводит абсурдное по преимуществу в поведение отдельных героев). А в сюжетах «Веселых ребят» фактография и личностные черты прототипов намеренно подвергаются умопомрачительным всесторонним трансформациями, и вот уже Лев Толстой хочет погладить по головке Пушкина, хотя, принимая во внимание даты их жизни, было бы рациональнее предположить обратную ситуацию.

Кроме того, «Веселые ребята» в гораздо большей мере сосредоточены — кто скажет «на травестировании», кто «на переосмыслении» (в противовес догматике советского литературоведения и школьного преподавания) — литературного процесса, а не на отдельных его фигурах. Забавно, что, когда в широкий обиход «сетературы» вошли фанфики, они не удивили меня: концепция «пейринга» чужих персонажей, хоть и без амурного подтекста, была мне прекрасно знакома по анекдотам о Пушкине, Гоголе и иже с ними.

При всех несомненных достоинствах «Веселых ребят» в их корпусе текстов мне видится еще одна амбивалентная закавыка: и удача, и опасность, — как посмотреть. По-моему, Доброхотова-Майкова и Пятницкий чрезвычайно точно вытянули из пестрого наследия Хармса один из самых «человечных» и непарадоксальных блоков и умеючи инкорпорировали его как в поэзис, так и в габитус позднесоветского интеллигента. Подобно тому как их анекдоты «одомашнивают» классиков, они «одомашнили» самого Хармса — и в связи с тем, что сконтаминировались с ним, как преемственные ему, и в связи с тем, что широчайший пласт читателей познакомился с Хармсом, помещенным под одну обложку с «Веселыми ребятами», и это определенно изменило регистр их восприятия Хармса. Иные истории донельзя близки хармсовским умонастроению и письму («Однажды у Достоевского засорилась ноздря…» — абсолютно хармсианский как сюжетно, так и по мизансцене), иные — при наружном сходстве столь же далеки. Цикл «Веселые ребята» усиливает линию, взятую составителями пиратских сборников, и формирует образ, имеющий мало общего с человеком, написавшим «Историю сдыгр аппр» и «Маляр сел в люльку и сказал…».

Действительно, этот новый Хармс — более «домашний», освоенный, не такой пугающий и поэтому, пожалуй, столь нелюбимый хранителями и расшифровщиками подлинных рукописей поэта.