6

Как я упоминал ранее, всего через несколько недель после того, как отец взялся ходить на ужины к пожилым дамам, картина изменилась до неузнаваемости. Последовал период, когда ночная жизнь почтенного джентльмена превратилась в нечто совершенно иное. Я узнал об этом немедленно, вместе со всеми. И немедленно же стало понятно, что истории Бетси и Жозефины уже не просто развлечение. Собственно говоря, в такой момент стоило ожидать, что они могут упасть духом. Но, разумеется, этого не случилось. Напротив, свои новые истории сестры называли не просто смешными, но — по их словам — уморительными. И эти новые истории, разумеется, были уже не о вежливых званых ужинах со старыми вдовами, а о том, как мистер Джордж Карвер «выходит в свет» — так это с юмором называли Бетси и Джо, — выходит в свет с самыми разными «молоденькими девицами». (Которых всегда называли «молоденькими девицами», так что казалось, будто у них нет имен.) Согласно Алексу, эти новые истории обычно предварялись просьбой о внимании всего зала гостей, — так писал Алекс, — а не просто традиционного круга близких друзей. Собственно говоря, тогда же слушателям и обещали, что следующие анекдоты не просто смешные, но и уморительные.

Бетси и Жозефина как будто становились все более ненасытными в поисках слушателей. Как будто хотели рассказать всему свету. И ночь за ночью, пока их истории становились все более возмутительными, манера повествования как будто становилась мягче и благороднее, но в то же время громче и пронзительнее. Что вполне может быть проявлением типичного стиля леди с Юга: очевидное несоответствие между содержанием и манерой изложения. В некоторых случаях от их подачи, по словам Алекса Мерсера, у него — как правило, стоявшего на периферии их круга, — выступал холодный пот или по меньшей мере мурашки на шее. (Не могу не сопереживать Алексу как в этом, так и во многих других случаях. Думаю, я бы отреагировал точно так же, потому что во многом мы удивительно похожи. В детстве и молодости у нас словно был один и тот же темперамент; наши интересы касались искусства, а устремления — всего интеллектуального. Мы равно страдали от порою грубоватого поведения окружающих. Но Алекс, разумеется, в конце концов решил остаться дома и стать степенным университетским профессором в Мемфисском университете, тогда как я не мог не отправиться в Манхэттен, чтобы там воплотить в жизнь свою мечту стать «книжником» — это словечко я перенял у Алекса. Теперь главная разница между нами: Алекс продолжает считать себя представителем того же вида и воспитания, что и мои сестры с отцом, я же, напротив, себя таковым не считаю.) Так или иначе, казалось, будто нет ничего, что мои сестры не знали о новых ночных похождениях отца, и нет ничего унизительного или порочащего, что они хотели бы скрыть от больших собраний. И все же должен сказать, что все это время, насколько было видно со стороны, они во всем оставались терпимы к новым увлечениям мистера Джорджа. Они как будто восхищались каждым его новым шагом. И эта их реакция на все выходки оказалась для Алекса Мерсера по-настоящему завораживающей!

Более того, то, что они якобы знали (и о чем даже сами рассказывали мне в письмах), не раз подтверждал Алексу его юный сын Говард. Говарду на тот момент еще не исполнилось и двадцати двух, но его нельзя было обрисовать как cовсем уж ненадежного человека. Остальные четверо или пятеро детей Алекса и Фрэнсис — уклончивые и ненадежные молодые люди. Не понимаю, как у таких достойных, педантичных и пунктуальных людей, как Фрэнсис и Алекс Мерсеры, мог народиться целый дом беспутной молодежи. (Эпитет здесь не мой, а самих родителей.) Но молодого Говарда нельзя назвать ненадежным парнем. Впрочем, он все же отличался вкусом к распущенной жизни и зачастую посещал те же мелкие хонки-тонки, где можно было наблюдать приключения моего отца. То, что юный Говард Мерсер сообщал Алексу, совпадало с тем, что пересказывали в письмах сестры. Более того, поскольку я получал сообщения от Алекса с Говардом практически одновременно с письмами от сестер и поскольку я не храню писем и не веду подробного дневника — только вот эти очень нерегулярные записи в блокнотах, — я не могу быть во всех случаях уверен, из какого именно источника получил следующую информацию. И тут возникает вопрос, откуда Бетси и Жозефина Карверы (к этому времени дамы пятидесяти лет) знали о новой ночной жизни отца, причем знали в таких подробностях. Но на самом деле вопрос может звучать только в форме: «как же им не знать» — ведь они все еще проживали в месте, которое мы с Алексом иногда называли Старым городом Мемфиса. В Старом городе людям, похоже, становится известно все, даже если они не посещают церковь и не бывают в местных барах и на дискотеках. В этом маленьком околотке Большого Мемфиса любой так или иначе знаком с каждым священником и пастором и с каждым барменом и метрдотелем. Не будет большим преувеличением сказать, что там все знали всех — и обо всем, что творится у всех, особенно по ночам. Это, разумеется, и есть Мемфис наших с Алексом отрочества и молодости. Сегодня этот район остается все тем же маленьким компактным городом, что и тогда. Только теперь он окружен новой обширной метрополией, известной как Большой Мемфис. Иногда может показаться, что два этих города разделяет высокая стена, не позволяя населению смешиваться. По словам Алекса, его коллеги из Мемфисского университета говорят с ним о Старом городе так, будто это священный или королевский внутренний город, к которому они приближаются не иначе как на коленях. Сейчас они — эти коллеги из университета — разумеется, живут, как и Алекс, в менее уютном, но более счастливом мирке современного, сегодняшнего Мемфиса — Мемфиса за стеной, — тогда как Бетси и Жозефина уже давно решили поселиться на одной из старых улочек в районе Сентрал-Гарденс, как он теперь называется, — в самом сердце Старого города.

Дома моих сестер находятся всего в паре кварталов друг от друга на одной и той же улице и практически одинаковы, за исключением того, что внешние стены дома Бетси сложены из кирпича того цвета, который мы раньше называли желтым, как католическая церковь, а у Жозефины — из бордового кирпича проволочной резки. В каждом доме есть парадная лестница и лестница для слуг, зимний сад рядом с гостиной и светлая комната для завтрака рядом со столовой. Дома очень просторные и на удивление похожи на тот, где жила наша семья до того, как отец построил одноэтажный коттедж в пригороде себе с матерью на будущую старость. Крыши у домов сестер терракотового цвета — разумеется, из черепицы. (Я изо всех сил надеюсь, что читатель не представлял себе до сих пор, что Старый город Мемфиса сколько-нибудь похож на Французский квартал в Новом Орлеане или любой другой подобный старинный район Ричмонда, Чарльстона или Саванны.) Перед каждым домом — крытая черепицей веранда (которую каждое субботнее утро обязательно отскабливает и отмывает черный привратник), еще есть застекленная боковая веранда (где-то за зимним садом или комнатой для завтрака) и решетчатая задняя веранда. Другими словами, у каждого дома есть все старомодные черты и положенный комфорт. К тому времени, о котором я рассказываю, Бетси и Жозефина очень уютно жили в своих домах уже много лет, совершенно независимо от престарелых родителей, но с нескончаемым потоком визитеров — от друзей до всевозможных старых знакомых. Можно уверенно говорить, что в городе не было новостей, которые не достигали их ушей.

Ночные заведения, где отца часто видели во время второй фазы его социальной активности, находятся недалеко от района сестер. Эти заведения — или «притоны», как любили их именовать их сестры, — разумеется, далеко не самые злачные места. Там не обретались гангстеры и им подобные. Скорее, это было ближе к районным барам, которые, пожалуй, можно назвать и дискотеками; по крайней мере, в них отводилось место под танцы. А если внутри имелось электрическое освещение, оно всегда приглушалось. К тому же эти заведения располагались в сравнительно безопасном квартале Старого города. В их существовании или работе не было ничего незаконного. Но декор и общая атмосфера явно должны были напоминать о скверных старых деньках мемфисских спикизи, чтобы сравнительно мирная клиентура могла хотя бы ненадолго вообразить, как входит в опасный ночной мир, которого в той части города вообще-то ни в каком виде не существует. Но сами названия этих заведений могут рассказать о них больше, чем любое мое описание. Отца — а он в представлении большинства всегда выступал самим воплощением приличий — видели в «Голубой луне», «Желтом попугае» и «Красном фонаре». Однажды осенним вечером он появился в «Голубой луне» в сопровождении одной из тех молоденьких девиц, о которых я говорил (безымянных и безвозрастных во всех историях). Он пришел ближе к полуночи в компании из шести человек, где все были примерно одного возраста с молоденькой девицей, идущей с ним под руку. Трудно представить в таком месте моих солидных сестер — и еще труднее представить там отца. Но, как я понимаю, в ту ночь там присутствовала Бетси. Поскольку я не храню свою старую переписку, то любое письмо, на которое я уже ответил (или отвечать не собираюсь), немедленно отправляется в мусорную корзину. Но я очень хорошо помню мельчайшие детали, в каких Бетси описывала этот вечер в «Голубой луне», и помню, какое особое внимание она уделила тому, в чем все пришли, — и особенно одежде отца. Пожилой джентльмен, по мысли Бетси, был одет уместно: в серый костюм в тонкую полоску с полосатым галстуком и в светло-голубую рубашку с застегнутым воротником. Сестрам всегда было что сказать об уместности и неуместности чужих нарядов. Это может показаться странным в свете того, как они обычно одевались сами. Но отчего-то чувствовалось, что их собственные туалеты не могли и не должны восприниматься всерьез. Скорее, они представляли собой критику того, как одеваются окружающие. По крайней мере, так оценивал это я. Что-то вроде злой шутки для них самих и наблюдателя — если наблюдатель правильно их понимал. Но как бы критически сестры ни относились к большинству мемфисцев, обе всегда восхищались светскими манерами отца и отдавали должное его обаянию, неотразимому для женщин. Я достаточно часто слышал, как они говорили: как бы он ни заблуждался в мыслях о себе и о мире, он знал, что ему идет. Не раз я слышал, что его никогда не подводило чутье на безупречный костюм для любого случая. Для Бетси и Джо это был важный комплимент. И должен подтвердить: этот человек — мой отец, мистер Джордж Карвер, — действительно заботился об одежде больше, чем любой другой мужчина мас­кулинного характера и темперамента — из тех, с кем я вообще когда-либо был знаком в Мемфисе, Манхэттене или в любом другом месте.

Припоминаю, Бетси рассказывала, что в ту ночь он пришел в «Голубую луну» в сером полосатом костюме, а также упомянула о рисунке галстука и фасоне рубашки. Но немало в ее письме говорилось и о том, что носили другие участники компании. Мужчины, согласно Бетси, пришли в формальных вечерних костюмах «дешевого и безвкусного пошиба». Двое «щеголяли» (словечко Бетси) в синих, как полночь, смокингах. Третий «франтил» (тоже, разумеется, словечко Бетси) в бордовом пиджаке. Все трое были в плиссированных на груди рубашках, с гофрированными манжетами, которые, разумеется, выглядывали на несколько дюймов из-под рукавов пиджаков. Страницы письма Бетси буквально сочились снисхождением к этим людям — особенно, конечно же, когда она перевела внимание на женщин. Все три женщины из компании были в облегающих вечерних платьях с глубокими вырезами и длинными рукавами. Комильфо как оно есть! (Французское слово и восклицательный знак, естественно, от Бетси.) Она писала, что казалось, будто эти женщины вычитали в каком-то женском журнале (несомненно, из мемфисского супермаркета), в чем ходят туда, где они, очевидно, этим вечером ужинали, то есть ужинали перед тем, как улизнуть, чтобы покутить в «Голубой луне». В глазах Бетси они были «простонародной и комичной шайкой». Более того, у всех женщин были одинаковые браслеты-бутоньерки — наверняка из одного и того же источника, а именно от обеспеченного мистера Джорджа Карвера. Более того, между участниками компании царило такое праздничное настроение, словно они справляли чей-то день рождения! К их столу подали шампанское, что в «Голубой луне» практически неслыханно! Должно быть, кто-то из них позвонил заранее и заказал шампанское специально для этого случая. (Разумеется, мистер Джордж Карвер, кто же еще.) Но, возможно, сказала Бетси, немного поразмыслив, что никакого дня рождения и не было. Она предположила, что перед «Голубой луной» их друг мистер Джордж водил всех за свой счет в какой-нибудь дорогой ресторан или даже в Мемфисский кантри-клуб. (Только бы не туда, надеялась Бетси.)

Молоденькая девица, что была с отцом и села за столиком рядом с ним, похоже, считала все, что он говорил, невероятно смешным. Она вышла на медленный танец с отцом — восьмидесятилетним стариком, следует напомнить, — который столько вечеров играл допоздна в двойной солитер со своей супругой, нашей матерью, когда несчастная женщина не могла уснуть, а в недавнее время играл в двойной бридж с пожилыми вдовами, — и она танцевала с отцом на тусклой площадке просто бесконечно, эта молоденькая девица, иногда повисая на нем, прильнув головой к груди, а иногда отстраняясь и заглядывая ему в глаза. Но все то время, пока они танцевали, человек в бордовом пиджаке из их компании оставался за столом и не сводил глаз с мистера Джорджа и его партнерши. Самого его не видели за танцами ни с кем, кроме этой же самой девицы, когда мистер Джордж возвращал ее за стол. В тех случаях мужчина уводил ее обратно на танцпол, и они, танцуя медленно и умело — явно чувствовалась большая практика, — без умолку болтали, и очень интимно, то качая головой, то иногда хмурясь, а иногда разражаясь смехом.

Сестра сумела привести действительно полный пересказ событий того вечера. Она сообщила, что несколько раз эта пара уходила с танцплощадки к бару и там вместе выпивала. Тем временем наш престарелый отец, покинутый и двумя другими парами, сидел в одиночестве за большим столом на краю танцпола. Бетси сказала, что на его одиночество было больно смотреть — словно на брошенного клоуна. Наконец, мужчина в бордовом костюме и девица в вечернем платье с длинными рукавами (возможно, семейная пара, предположила Бетси) допили у стойки и вместе направились на выход из «Голубой луны», не оплатив счет и не попрощавшись ни с отцом, ни с кем-либо другим из компании.

В конце концов отец, пока две оставшиеся пары танцевали, ушел в одиночестве. Ни разу за вечер он не заметил присутствия дочери. Что до Бетси и ее сопровождения — чья личность в ее письме не раскрывалась, — то они сидели за своим столиком в дальнем темном углу. Она — и жалея о несчастье отца, и хихикая из-за положения, в которое старик себя поставил, — старалась не попадаться ему на глаза. Но что показалось важным и мне, и Алексу Мерсеру, описавшему вечер во всех подробностях, так это то, что ни в письме Бетси, ни в письме Жозефины, — которое пришло со следующей почтой и состояло в основном из ее пересказа версии Бетси, — так вот, ни в одном из этих писем не было ни капли обиды или возмущения жалким и некрасивым вниманием отца к «молоденькой девице». Лишь снисхождение и насмешка. Демонстрировалась даже заметная сдержанность. И сперва ни я, ни Алекс не могли этого понять.

Было и еще кое-что, чего не понимал лично я, пока неделю спустя не пришло письмо Алекса, содержащее отчет Говарда о событиях того вечера. Между строк я читал — не зная, понял ли это сам Алекс, — что сопровождавший Бетси молодой человек был не кем иным, как сыном Алекса — Говардом. И когда меня озарило из-за непреднамеренных совпадений между двумя рассказами, меня ослепило и другое осознание, куда большей важности: тогда я понял то, чего еще не подозревал, — сестер по ночным заведениям водили не те женственные мужчины средних лет, кого они представляли нам с отцом. Их вечерним эскортом, вероятно, были довольно молодые люди, причем молодые люди безусловно низменных нравов, а именно оплаченный эскорт или по меньшей мере эскорт, которому Бетси и Джо оплачивали счета за вход и выпивку.

За многие годы я привык, что сестры пишут мне обо всем, что касалось благополучия наших родителей. Они никогда не сомневались, что лучше знают, что требуется пожилым людям. Порой два их письма, присланных из отдельных домов, приходили с одной почтой. Они как будто действительно считали, что я не поверю, если услышу новости только от одной из них. Как будто второе письмо писалось исключительно в целях подкрепить первое. (Вот почему я был так уверен, что в тот воскресный вечер последует второй звонок.) Обычно я улыбался про себя над обоими письмами — написанными поч­ти одинаковым почерком, — а затем, пожав плечами, отправлял их в мусорную корзину. Так же я поступил, когда прочел оба письма о вечере отца в «Голубой луне» вместе с щедрыми обещаниями присматривать за ним со всем вниманием и теплом в следующие месяцы.

Прочтя эти письма о «Голубой луне», скорее, в дежурном порядке, я буквально бросил их в корзину рядом со столом. Но каждое утро, прежде чем вернуться к работе, я смотрел из окна квартиры на городской горизонт. Каким же непохожим миром был Мемфис, говорил я себе каждый раз. И каждый раз молча, но искренне удивлялся тому, какой же это особый мемфисский феномен! Насколько это типично для того, что там происходило, говорил я себе. За тем исключением, что нужно брать в расчет некоторую эксцентричность моих сестер, заходившую и дальше эксцентричных нарядов. Я сейчас говорю о том, как сама Бетси оказалась тем вечером в «Голубой луне». О том факте, что она и Жозефина — две старые девы, ни больше ни меньше, — довольно регулярно посещали эти места: «Голубую луну», «Желтого попугая», «Красный фонарь». Там по субботам вечером отдыхал рабочий люд — в основном белые воротнички, — а также молодые люди всех социальных и экономических прослоек. Но сестры воображали — или притворялись перед собой, — что бары — практически то же самое, что и спикизи и ночные клубы, которые с таким удовольствием посещало их поколение в начале тридцатых. Не знаю, рассказывали ли Бетси и Джо своим подругам о том, куда ходили на свои ночные «свидания», но в присутствии отца они любили обронить эти названия, а потом покатиться со смеху. Но чего они, разумеется, не рассказывали отцу или мне, так это что сопровождавшие их мужчины — не те же самые, кто появлялся с ними на приемах для дебютанток в кантри-клубе, куда их по-прежнему приглашали, причем приглашали из вежливости, как давних членов мемфисского истеблишмента.

Мне всегда было стыдно из-за их упоминаний о ночных «свиданиях», хоть я и видел в воображении совсем не тех мужчин, о ком они говорили на самом деле. Даже после смерти матери редкий мой визит домой проходил без того, чтобы одна из сестер не призналась в интрижке, которую только что завершила, или интрижке, о которой подумывала в ближайшем будущем. Было неприятно представлять их с этими женственными мужчинами средних лет, но еще неприятнее — думать, что они пользовались платным эскортом. Так или иначе, их интрижка всегда либо как раз кончалась, либо только-только начиналась. О них никогда не говорили как об актуальных. А у меня, разумеется, никогда не было иллюзий относительно реального положения вещей, отчего почему-то становилось еще более неловко. И когда сестры вынуждали меня выслушивать свои признания, мы смотрели друг другу в глаза и весело смеялись — словно между нами существует идеальное понимание.

Я всегда знал, что их романы — чистая фантазия, но не знаю, знали ли они о том, что я знаю. Более того, мне было известно — и почти с твердой уверенностью, как я уже говорил, — что во время романов своей молодости обе сестры остались девственницами. Их романы были самого старомодного типа, когда консумация могла состояться только на брачном ложе. Из-за этой уверенности — или почти твердой уверенности — все разговоры о безвкусных и несуществующих интрижках дам среднего возраста становились еще более смехотворными и мучительными. В некоторых случаях, когда им уже было за пятьдесят, то Бетси, то Джо представляли меня своему знакомому мужчине и задавали один и тот же вопрос: как мне кажется, хороший ли из него выйдет супруг? И всегда в сопровождении одного и того же бессмысленного предупреждения: «Разумеется, не рассказывай о нем отцу!» И тут же на моих глазах отцу рассказывали о том же самом ухажере.

После их первых посланий о вечере в «Голубой луне» последовала целая череда писем. Там сообщалось, что отца видели не только в их «ночных клубах» (хотя в первых письмах они не признавались прямо, что присутствовали лично; так далеко они зашли уже позже), но и на нескольких балах Карнавала хлопка, в кантри-клубе или университетском клубе — разумеется, в изыс­канном наряде, в белом пиджаке и темных брюках. На этих балах его видели не только за «попытками потанцевать», но и наблюдали за «знакомствами» с достойными разведенными женщинами, которые всегда присутствуют на подобных мероприятиях. Сестры далее сообщили, что на этих собраниях он практически не обращал внимания на своих знакомых пожилых дам — подруг покойной матери — или даже на красивых юных дебютанток, чего уже требовала простая вежливость.

Разумеется, письма сестер не были одинаковыми слово в слово. В репортажах всегда оставалось достаточно разнообразия, чтобы не дать мне заснуть за вторым письмом, а то и вовсе его проигнорировать. Казалось, каждой сестре доставалась своя доля информации. В одном из писем Бетси перечисляла ночные заведения (прилагая точные адреса) и уточняла, на каких балах Карнавала хлопка пожилого джентльмена видели за «попытками танцевать». Сестры, похоже, обожали эту фразу. Несомненно, потому, что обе гордились собственными танцевальными умениями. Даже сейчас, когда я замечал, как их фигуры — а особенно ноги — тяжелели с каждым моим визитом, они иногда все еще тешили себя парой па, а подчас и танго, если могли убедить оркестр его сыграть. Видите ли, это я тоже узнал из их собственных разглагольствований, когда приезжал домой и они решали со мной пооткровенничать. Зачастую, когда они откровенничали, мне приходилось отворачиваться или возиться с сигаретой, чтобы скрыть румянец или, возможно, грустную улыбку при мысли о том зрелище, какое они представляют на танцплощадке кантри-клуба или одного из районных ночных заведений.

Вообще-то именно последние письма от Бетси и Джо не дали мне уснуть в ночь перед тем, как в понедельник я отправился утренним рейсом в Мемфис. Их недавние письма в основном касались похожих вечеров, проходивших в барах вроде «Голубой луны». И в этих недавних письмах, которые прибывали неделя за неделей, сохранялся тот же тон сдержанности и насмешки, а также всегда ощущение умолчания и сговора — пусть и только в том, что для меня никогда не раскрывалось присутствие самих сестер в тех же местах, где показывался отец со своими компаниями. Или, по крайней мере, не раскрывалось до последних писем. Очевидно, главной целью сестер было — несмотря на все умолчания — держать меня в курсе любых новостей. В то время они мудро решили не мешать старику в его благоглупостях.

Более того, казалось, будто он вовсе не старик, а молодой человек в семье — сын или племянник, которых у нас на самом деле не было и которому позволялись юношеские выходки, чтобы он учился на горьком опыте. И можно было подумать, будто все это позволительно потому, что взрослые тетушки уже познали мир и понимали, что молодой человек в конце концов остепенится и найдет достойную девушку, которую мы все примем в семью. Их письма неизменно переполнялись колоритными подробностями — иногда юмористическими, иногда глубокими, по большей части касающимися отца, — того, что он всегда выглядел элегантно и прилично. Сестры находили чудесным и даже отрадным, что он по-прежнему одевался с той же скрупулезной внимательностью к себе, какую выказывал всегда. И меня весьма радовало, что при этом они не упоминали ни нашу покойную мать, ни то, что это всегда было ее обязанностью и особой гордостью — до какой-то степени заведовать гардеробом отца и помогать ему одеваться с идеальным чувством стиля, которым он славился.

Думаю, здесь можно объяснить, что элегантность отца к тому моменту стала строго мемфисской элегантностью, а его мода — мемфисской модой. Уверен, что этот момент сестры так и не уловили. (К этому времени они уже слишком долго прожили в Мемфисе.) Думаю, они не понимали, что в Манхэттене или даже Нэшвилле, Ноксвилле или Чаттануге люди на улицах стали бы оборачиваться на отца, таращиться и комментировать необычный фасон пиджака или ширину полей шляпы. Тем не менее в Мемфисе он для человека своего положения и поколения был воплощением элегантности и моды. Любой понимающий прохожий в Мемфисе — особенно на Фронт-стрит или Мэдисон-авеню — на глаз бы определил, кто его чернокожий портной или какое место отец занимает в мемфисской жизни.

Но в этих последних письмах от Бетси и Жозефины были и другие детали о его внешности. После моего решения сесть на утренний самолет до Мемфиса, всю долгую ночь перед вылетом, в мысли продолжали набиваться различные подробности из их рассказов. Как-то ночью отец пришел в «Желтый попугай» со своей обычной «молоденькой девицей» под руку — и с тростью на другой руке. Эту трость с изогнутой ручкой он брал только когда у него был очередной припадок невропатии. Он остановился на пороге и повернулся сперва в одну сторону, потом в другую — словно выискивая во всем широком и тусклом зале столик. Его дочь Жозефина, которая присутствовала в заведении в эту ночь, весело наблюдала, как он замер. Она отлично знала, какое у него плохое зрение — даже с толстыми линзами в роговой оправе. Выглядел он энергичным и бодрым, писала она мне, и возвышался над всеми мужчинами поблизости. Казалось, он полностью владеет ситуацией. И все же Жозефина знала, что, не считая столиков рядом, у дверей, отец не мог отличить, какие заняты, а какие — нет. Но Джо поняла, что он делает то, за чем она часто его заставала — за чем мы все часто его заставали — в ситуациях, которыми он не владел полностью. А именно, он попросту блефовал. Он не уступал даже в маленьких битвах. Просто стоял и ждал, когда ситуация повернется в его пользу. Ждал не терпеливо, не смиренно, а с убежденной решительностью. Наконец его спутница на этот вечер направилась в сторону пустого столика. И тогда мистер Джордж отступил и пропустил вперед несколько других пар, с которыми пришел. Последовал за ними на расстоянии, но вдруг резко замер посреди зала, упершись тростью в пол, и некоторое время оставался на месте с закрытыми глазами, всем весом навалившись на трость. Жозефине казалось, что это продлилось пять минут, хотя, полагаю, на самом деле не так уж долго. И хотя дочь знала, что он переживал очередной ужасный приступ невротической боли в левой ноге, все, что она могла поделать, сидя за столом на своем «свидании», — это отвернуться от тяжелого зрелища. Другая моя сестра, чье письмо с пересказом событий в описании Жозефины последовало очень скоро, конечно же, упомянула, что Жозефина переживала за отца, но отлично знала, что он будет унижен и возмущен, если прийти ему на помощь.

И все-таки уже через четверть часа отец был на танцплощадке — в «попытках танцевать» под оглушающую музыку. А когда случился второй приступ боли, его партнерша — наверняка от смущения — просто отвернулась от него и замерла, глядя на столик, где сидели их друзья. Затем поспешила к столику и отправила одного из молодых людей присмотреть за отцом и подать трость. Между тем они с другой женщиной из компании, опустив головы, — по всей видимости, опять же от стыда, — собрали вещи за столом и теперь торопились к выходу. Возможно, они дождались снаружи, пока не присоединятся сопровождающие их мужчины, — но нельзя исключить, писала Жозефина, что они не ушли вовсе без своих сопровождающих.

Эти моменты неудач с «молоденькими девицами» Бетси и Жозефина живописали ярче всего. Возможно, из-за неоднократных неудач им казалось, что с их стороны нет нужды в возмущении или вмешательстве. Более того, если тот тип женщин, который отца интересовал, был им не по вкусу, по крайней мере, они наверняка понимали, что эти женщины не представляют очевидной угрозы порядку вещей — а именно вдовствующему статусу отца. В письмах они признавались, что сбиты с толку, почему отец продолжает ходить в «танцевальные заведения», если ему так трудно танцевать, причем туда же, где, как он знал, появляются его дочери. Мне ответ казался довольно простым. Это единственные ночные заведения, названия которых были ему известны. Именно о них он так часто слышал от дочерей. И наверняка воображал, что кажется в глазах молодых друзей не таким пожилым и куда более умудренным, если может предложить новые места для развлечений. Я уверен не только в том, что эта мысль приходила сестрам в голову, но и что она служила поводом для извращенной гордости — то, что они поставляли те самые сведения, благодаря которым он выставляет себя дураком.

Но в вечер перед отправкой в Мемфис ярче всего в памяти всплыли рассказы о самой недавней ночи отца в городе. В тот раз присутствовали обе сестры и юный Говард Мерсер — возможно, в качестве платного эскорта. Так или иначе, Бетси и Джо обе были в «Красном фонаре» с сопровождением, когда туда прибыл отец. Прибыл, как водится, с компанией людей, которых его дочери видели впервые (компания каждый раз была другой). Войдя, он тут же направился в сторону столика, где сидели Бетси и Жозефина. Пока он приближался, обе они переглянулись с удивлением и возбуждением в глазах. (Эта деталь, разумеется, поступила от Говарда и передана мне Алексом.) Не знаю — и сомневаюсь, что знали они сами, — боялись они неизбежного столкновения или же предвкушали с определенным восторгом. Во всяком случае, когда он подходил, обе дочери одновременно заметили во внешности отца нечто странное и поразительное. На нем не было очков в роговой оправе. Либо он надел контактные линзы, либо его дочери спасены. Учитывая операцию по поводу катаракты тремя годами ранее, первое казалось крайне маловероятным. И разумеется, истинным оказалось второе. Без очков он не видел дальше носа. Наконец, перед тем как сесть с друзьями за столиком в трех метрах от дочерей, он повернулся и посмотрел в их сторону, явно не узнавая. Следующий час прошел без примечательных событий. Старик даже «попытался танцевать» и преуспел не больше, чем в прошлые ночи. Со своего места сестры время от времени видели, как отец кладет ладонь на руку «молоденькой девицы», сидящей рядом. Но, в конце концов, вернувшись с танцплощадки с отцом, эта женщина извинилась и удалилась в женскую уборную. Через несколько минут отец тоже встал и, похоже, спросив дорогу у другого человека за столом, начал осторожно пробираться к двум дверям уборных. Несомненно, он специально дождался, когда не играла музыка и потому на танцплощадке никого не было. Он справлялся неплохо — для человека без очков, — пока не достиг дверей, расположенных вплотную друг к другу в противоположном конце зала, с надписями «Дамы» и «Джентльмены». Бетси и Жозефина наблюдали за его успехами с некоторым восхищением. И каждая думала, — как они позже напишут мне, — насколько же это типично для отца. Жозефина в своем письме отметила, что отец всегда умудрялся ввязываться в сложные ситуации, но и всегда выпутывался благодаря какому-нибудь решительному маневру и в итоге оказывался в положении еще лучшем, нежели раньше. Впрочем, она упоминала об этом потому, что в данном случае дела обстояли совсем иначе.

Сестры наблюдали за происходящим с нескрываемым восхищением и, полагаю, даже удовлетворением, пока, к своему полному ужасу, не осознали — вновь одновременно: отец ошибся дверью. И тут же исчез за ней. Пропал из виду всего на несколько секунд, а когда снова появился, уже не пошел в сторону правильной. Вместо этого он направился с потерянным видом и неуверенной походкой к своему месту за столиком. Теперь уже заиграла музыка, и он маневрировал между танцующими парочками, как пьяница, пока наконец не повернул в совершенно противоположную сторону. Его щеки заметно раскраснелись — что было заметно даже на расстоянии, — и сестры предположили, что в дамской комнате он получил пощечину, а то и не одну.

Наконец один из мужчин из-за его столика заметил, что он слоняется по танцплощадке, и, наверняка решив, что это последствия выпитого, отправился на выручку. Видимо, он и остальные участники компании не заметили ошибки отца, потому что, когда он снова сел и произнес одну фразу, весь стол покатился со смеху. А отец, некоторое время глядя в пустоту, наконец опустил голову на стол и больше не поднимал. Когда через какое-то время его спутница не вернулась, одна из женщин встала и поспешила в уборную. Несколько минут туда спешно заходили и выходили официантки и другие посетительницы. А вскоре к столику отца подошел управляющий «Красного фонаря», здоровяк с черными усами и черной бабочкой, и тяжело положил ему руку на плечо. Тут же мужчина, вернувший отца с танцплощадки, помог ему подняться. Затем они вдвоем, не дожидаясь спутницы отца, забрали шляпы и пальто и удалились через боковую дверь, которую показал управляющий.

Думаю, сестры еще оставались в баре, но не так долго, чтобы определить, вернулась ли к столику подруга отца из дамской уборной. В письме Жозефины говорилось: «Ты сам видишь, до какой нелепицы доходит. Не представляю, как отец от этого оправится, но ты его знаешь. Он несгибаем. Тут ничего не поделать, можно только присматривать за дорогим стариком. Быть может, последний вечер положит конец его дурачествам. Как знать? Так или иначе, остается сохранять чувство юмора и искать в его приключениях смешную сторону. В конце концов, он все еще наш отец. Мы никуда без него, а он никуда — без нас».

Отправить