11

Однажды субботним утром в конце июля мы с Холли засиделись за второй или третьей чашкой кофе на завтрак. Раздался звонок — внизу почтальон оставил нашу почту. Мы вопросительно переглянулись, спрашивая одними глазами, кто пойдет за обычно неинтересными субботними письмами. В итоге спустился я — разумеется, на лифте, в довольно рассеянном состоянии, пребывая в своих мыслях. Почтовый ящик был забит счетами, рекламой и прочим. Небрежно вытащив содержимое ящика, я захлопнул крышку. Я уже вернулся в лифт, когда начал просматривать макулатуру в поисках почты первого класса. И вдруг она нашлась — письмо от одной из сестер, первое после моей неприятной мартовской истории с ними. Я перевернул конверт и увидел, что оно от Жозефины.

От обеих сестер приходили открытки для поддержания связи, но не письма. Отчего-то казалось, что писем больше не будет — никогда. Но теперь я так и видел, как Жозефина семенит по асфальтовой дорожке к старомодному почтовому ящику у ворот и поднимает маленький металлический флажок, чтобы обозначить «разносчику», что она оставила письмо. Каким непохожим, словно из другого мира, казался ее опыт отправки письма по сравнению с моим опытом получения. Пока я вскрывал конверт, казалось, что он пришел из прошлого. Даже последняя адская поездка домой скрылась в тумане. Когда я наконец присоединился к Холли в маленьком кабинете, где она еще потягивала холодный кофе, я уже открыл конверт и прочел первые строки вслух:

Дорогой Филип,

мы сняли коттедж на Совиной горе на вторую половину июля. Отец в последнее время кажется таким слабым и удрученным, что мы решили: ему пойдет на пользу перемена обстановки. Но, разумеется, ничто его так не обрадует, как твой приезд. И незачем тебе говорить, как бы этого хотелось нам с Бетси…

Тут я отдал письмо Холли, и она — со своей новой заботой о моих отношениях с отцом — дочитала мне остальное вслух. Деталей о том, насколько отец слаб или удручен, не было, зато было много, слишком много подробностей о жилье на Совиной горе: сколько спален и туалетов в коттедже, кому он принадлежал, как они планируют питаться в гостинице Совиной горы. Отложив письмо, Холли сочувственно произнесла: «Кажется, тебе лучше съездить».

Совиная гора — старинный курорт в Камберлендских горах, или, как иногда говорят, на Камберлендском плато. Как ни называй этот географический объект, это гряда из низких гор, которая идет с севера на юг и отделяет Восточный Теннесси от Среднего. Маленький курорт на вершине одной из горбатых гор находится сравнительно недалеко от границы Алабамы и Джорджии и так близко к Чаттануге — каких-то шестьдесят километров, — что в этом городе вряд ли кто-нибудь подумает ехать туда в отпуск. Нэшвилл, в свою очередь, уже достаточно близок (в ста двадцати километрах к северо-западу), чтобы местные держали на Совиной горе дачи для визитов на выходных, но редко принимали ее всерьез как модный летний курорт. А вот для Мемфиса это ближайшее высокогорье в радиусе четырехсот километров, и потому в некоторых кругах это место считается довольно модным для посещения в июле — августе. Когда наша семья только переехала в Мемфис, мы посмеивались над тем, что люди отзываются о Совиной горе в таком духе, будто ездят в Эшвилл, Хайлендс или Хот-Спрингс в штате Вирджиния. В те дни и ноги моих сестер там бы не было, ни при каких обстоятельствах. Но теперь для них все изменилось — по крайней мере, так я понял. Многие их близкие друзья проводили на горе все лето, а поскольку поездка занимала не больше половины дня, они решили, что отец даже в своем слабом состоянии легко перенесет дорогу.

«Гостиница Совиной горы» всегда считалась пожароопасной — и, собственно говоря, сгорела дотла в январскую ночь всего через полгода после событий, которые я хочу описать. Для нас этот пожар не представляет интереса, раз произошел много позже. Я упоминаю о нем только потому, что невозможно было посмотреть на старую деревянную постройку и не подумать: «Да это же просто пороховой погреб!» Уже много лет никто не желал занимать там верхние комнаты. Использовались только номера на первом этаже — и там же, конечно, находилась столовая, невероятно популярная у летних отдыхающих. В течение двух недель в июле, когда сестры отвезли туда отца и к ним присоединился я, вестибюль и столовая гостиницы представляли собой весьма оживленную сцену.

Полагаю, поселение на Совиной горе вместе с гостиницей можно без преувеличения назвать последним местом встреч многих старожилов Нэшвилла и Мемфиса. Два города давно разошлись своими дорожками и сегодня как будто не подозревают о существовании друг друга. После нового притока в метрополии разбухшие почти до миллионного населения, уже и не вспомнить, что когда-то это были мелкие городки с одними и теми же семьями. Но в столовой гостиницы Совиной горы все еще собирались старые друзья и дальние родственники из этих мест, радующиеся встрече друг с другом. Особенно часто это зрелище можно было наблюдать на раннем ужине в воскресенье. Иногда даже в воскресный полдень здесь бывали люди, — что я сейчас и проиллюстрирую, — которые, как в старые времена, приезжали даже из Чаттануги или Ноксвилла только потому, что в детстве их брал на Совиную гору какой-нибудь пожилой родственник.

Я прибыл на Совиную гору в четверг, планируя остаться на выходные. Из-за странного расписания полетов мне пришлось прилететь в Ноксвилл и там взять напрокат машину, на которой я и проехал до горы сто шестьдесят километров. Дни, что я провел с отцом и сестрами, прошли тихо и по большей части без ярких происшествий. Просторный коттедж соответствовал описаниям в письме Жозефины, которые в подробностях подтвердило письмо Бетси, прибывшее на несколько дней позже. Моим первым впечатлением по прибытии стало то, что сестры выглядели старше, чем когда я их видел в последний раз, и стали еще более похожими друг на друга, чем раньше. Но очень скоро я понял: это только потому, что обе перестали красить волосы. Также за четыре прошедших месяца они заметно набрали вес. Но из-за того, что теперь они одевались скромнее и консервативнее, чем раньше, это не имело большого значения.

Отец же, с другой стороны, как будто усох. Волосы были уже не такие густые, да и сам он казался не таким высоким, как всего лишь четыре месяца назад. Черты лица стали грубее и крупнее. Если сестры, так сказать, прибавили в годах, то он, на мой взгляд, явно прибавил в ушах. Занятий для нас четверых нашлось немного, не считая посещения столовой в гостинице и прогулок по территории. Отец иногда даже гулял без трости, и только тогда можно было заметить его неуверенный шаг и плохое зрение. Вообще говоря, он не казался больным или несчастным, просто словно ждал, когда произойдет что-нибудь интересное — и как всегда, в его манерах было что-то такое, отчего верилось, что интересное еще обязательно произойдет. В тех случаях, когда он брал трость на совместные прогулки по территории, я видел, как тяжело он на нее опирается. Мы часто отдыхали, сидя на скамейке или прислонившись к одной из резных каменных арок, которые попадались время от времени. Ели только в гостинице. На завтрак, обед или ужин чернокожий официант из столовой выходил в конец передней веранды и бил в большой колокол, чей звон разносился до самых дальних уголков территории курорта. И где бы мы с отцом ни находились, тотчас же отправлялись в гостиницу и, конечно, всегда заставали за назначенным столиком ожидающих Бетси и Жозефину, которые обычно махали нам с противоположного конца длинной столовой с высоким потолком.

***

В воскресенье перед моим отъездом обратно в Ноксвилл, мы, разумеется, вместе отправились в гостиницу на ранний ужин. Сестры настояли, чтобы все надели шляпы, хотя мы с отцом над ними и смеялись. Они так хотели, потому что все остальные женщины тоже придут в шляпах. Обычно прихожане возвращались из церкви в гостиницу прямиком в чинных головных уборах, и, по обычаю Совиной горы, те женщины, которые не посещали церковь (были такие и кроме нас), на воскресный ужин надевали шляпки из уважения к посещавшим службу. Еще когда мы с отцом шли по столовой — пока кожаные подошвы отцовских бело-коричневых туфель с загнутым носом стучали по начищенному сосновому полу, — у меня было ощущение, что я заметил за столиком в углу знакомое лицо. Когда мы сели, я бросил взгляд в ту сторону. Уже не знаю, чье именно лицо я увидел, пока мы пересекали столовую, — самой Клары Прайс или взрослой дочери Клары Прайс. Даже не знаю, кто из них был больше похож на Клару Прайс, которую я знал.

Первым делом я пересчитал детей за их столом. Всего их было пятеро, и никого — младше подросткового возраста. Затем я вгляделся в лицо Клары. Морщинистое и осунувшееся — но, по-моему, все еще красивое. Присутствовал и отец семейства (я не смог вынести и мысли о слове «муж»). Седовласый и лощеный, сказал я себе, в темном полосатом летнем костюме — воплощение того, что мы с Кларой называли «уважаемый чаттанугец». Они сидели все вместе — семья из Чаттануги, явно приехавшая с Западного края Сторожевой горы на воскресный ужин в гостиницу Совиной горы с «панорамными видами». Сразу, разумеется, встал вопрос, стоит ли подойти и заговорить. На самом же деле вопрос был в том, что будет более неловким: признаться отцу и сестрам, кто сидит за тем столом, чтобы затем подойти и представиться, или промолчать и прятать глаза на протяжении всего ужина. Каким-то образом я выдержал заказ и подачу блюд. А потом с увлечением ел, чтобы забыться. Теперь главной трудностью было сбежать из столовой, так и не решив, что же более неловко. Только об этом я и мечтал. Но мучения продлились всего пятнадцать минут, потому что стоило мне доесть свой «плавучий остров», как от меня уже ничего не зависело.

— Не верю своим глазам, Филип, — услышал я Бетси. — Неужели это твоя старая подруга Клара Прайс?

Потом я услышал Жозефину.

— Боже, я совершенно уверена, что это она!

Я не стал притворяться и оглядываться, а сказал, не поднимая глаз от тарелки:

— Это вправду она, дорогие сестры.

И тут, пока я даже еще не поднял глаза, меня поразила ужасная мысль: печальная правда о вмешательстве сестер — старых дев и новое понимание, на что они были готовы ради мести отцу, ради того, чтобы ранить его поглубже — навсегда отделить от сыновей.

Наконец я перевел взгляд на Бетси, а потом на Жозефину, сидевших по бокам от отца. Лица обеих подурневших сестер под черными соломенными шляпками были алыми. Мне не пришлось спрашивать: «Откуда вы знаете, что это Клара Прайс? Когда у вас была возможность ее увидеть?» Еще до того как я поднял глаза, меня осенило, что много лет назад, во время войны, в Чаттанугу для встречи с моей возлюбленной Кларой ездил не только отец. Сестры Бетси и Жозефина, возможно, ездили даже раньше него — или, быть может, позже, — чтобы убедить Клару выйти за меня вопреки строгим пожеланиям отца, и впечатление, которое они оставили у нее своими нарядами и яростным противоборством с родителем, стало решающим в решении Клары о бегстве. Или же они сделали что-то еще, а не просто оставили впечатление о себе? Несколько лет спустя сестры дадут мне деньги, чтобы я мог выступить против отца и уехать в Нью-Йорк. Может быть, похожее денежное вознаграждение предлагалось и Кларе, чтобы сделать наш брак возможным? Все это было не внезапным подозрением. Я почувствовал, что на меня снизошло внезапное знание. Мне, разумеется, даже не пришло в голову подумать, узнал ли Клару Прайс отец. Я знал, что ему не позволит плохое зрение. И все же, пожалуй, я мог бы прямо на месте поддаться гневу и на отца, и на сестер, если бы нас не отвлекло что-то еще более значительное.

Внезапно Жозефина склонилась своим пышным бюстом над тарелками, все еще стоящими на столе. Поскольку я уже смотрел на нее, я заметил перемену: ее тяжелое лицо сменило цвет с алого — из-за откровения Бетси — на бледное, практически пепельное. Она уставилась прямо на Бетси и обращалась к ней одной.

— Клара Прайс — это еще ерунда! — едва ли не вскричала она. — Ты еще не видишь, кто сидит за столиком у стены, с нэшвиллской молодежью, и кто уже встал и идет к нам!

Не знаю, узнал бы отец со своим слабым зрением человека, который был уже совсем близко, если бы Жозефина не назвала его имя, когда перевела дыхание.

— Это мистер Льюис Шеклфорд! — произнесла она с таким ужасом, словно узрела призрака.

Старик, шаркая к нам, опирался на трость, а на его длинном носу сидело пенсне — пенсне с черной ленточкой, опускавшейся на плечи и лежавшей на твердом воротничке белой рубашки. Карие глаза, в которых сверкали искорки, так увеличились из-за толстых линз, что сперва я не видел почти ничего, кроме них. В следующие секунды я заметил, что теперь он совсем облысел, а его уши и нос словно увеличились, как и у отца. Но одевался он с тем же вкусом, что и всегда, — разумеется, на нэшвиллский манер: те же накрахмаленная белая рубашка, золотые запонки, костюм из натурального льна, белые туфли, сине-белый галстук в горошек. Вне всяких сомнений, это был Льюис Шеклфорд. Тут я увидел то, во что просто не мог поверить. Отец поднялся из-за стола, сделал два шага навстречу, и старики — высоких, все еще с прямой спиной — сошлись в таких горячих объятьях, что я чуть не разрыдался. Может, и разрыдался бы, если бы в этот миг не взглянул на Бетси и Жозефину. Они сидели с сухими глазами, сперва переглянувшись, а потом почти угрожающе посмотрев на меня. Этого мне хватило, чтобы вспомнить страшное значение, которое имел этот момент для нас троих. И снова — вопреки своим намерениям — я украдкой бросил взгляд в сторону Клары Прайс и ее семьи. Либо они не замечали воссоединение у нашего стола, либо притворялись, что не замечали. Но все остальные воскресные посетители в большом зале — как нэшвиллцы, так и мемфисцы, — глазели на нас и не замечали больше ничего. Наконец отец оторвался от мистера Шеклфорда и обернулся, чтобы воскликнуть нашей троице:

— Дети, вы только посмотрите, кто это!

Мы ответили на восклицание лишь мрачными кивками и потупили глаза на жалкие остатки еды на тарелках.

Не могу сказать наверняка, как мистер Шеклфорд отреагировал на наши опущенные глаза в то воскресенье. Наверняка со времен его славы многие прятали от него глаза. Остальными за его столом были — по крайней мере, как предположили сестры, — его собственными многочисленными племенниками и племянницами. Видимо, он по-прежнему любил молодежь. Нам всем было известно, что его жена Мэри-Энн умерла много лет назад и теперь он жил в скромном, но очень милом старом домике в городке Франклин. Мы слышали, что каждую субботу он приглашал на обед самых интересных и многообещающих молодых людей в деловом и профессиональном мире Нэшвилла. Не знаю я и как отреагировал на наши опущенные глаза отец. Но он, без сомнений, рассчитывал — как и всегда в прошлом, — что события повернутся в его пользу. Вероятно, он сказал себе, что в конце концов мы оттаем и примем его примирение со старым другом.

Отец снял трость с высокой спинки своего дубового стула, и два старика с тростями удалились, стуча кожаными туфлями по сосновому полу и разговаривая так, будто их старая беседа вовсе не прерывалась, и обмениваясь взглядами восхищения и приязни: отец — через очки в роговой оправе, Льюис — через свое черное пенсне. Мне казалось, что все в зале, кроме Клары и ее семьи — которые по-прежнему не отрывали глаза друг от друга, — смотрели на стариков и на нас.

— Я знаю, тебя это ранило, Филип, — сказала Бетси. — Мы с Джо тебя в это втянули — мы же тебя и спасем.

Говорила она, разумеется, о присутствии Клары. И Бетси с Жозефиной тут же подошли ко мне по бокам, взяли под руки, и мы направились к выходу, пока сестры притворялись, будто ведут со мной оживленный разговор. Они воображали, что для меня мучительна близость Клары Прайс и ее семьи. Но я между тем обнаружил, что мне все равно, что теперь, когда чувств больше нет, я могу подойти и представиться — или с той же легкостью этого не делать. Я обнаружил, что теперь меня больше волнует то, как со мной обошлась родная семья в том давнем случае с Кларой Прайс. И это открытие стало болезненным — узнавать о себе такое тяжело. Глядя на двух стариков перед собой и слушая вполуха болтовню сестер, думать я мог только о том, что хотя бы косвенно, но именно вот этот Льюис Шеклфорд повлиял на всю мою жизнь и сделал человеком, которому настолько трудно полюбить женщину, что это произошло один-единственный раз за многие годы. Я чувствовал, что моя ограниченность и трусливое отношение к любви целиком обязано — так или иначе — обращению отца со мной и обращению Льюиса с отцом. Я ненавидел сухого старика, идущего рядом с отцом. Меня подмывало стряхнуть с рук двух своих дородных сестриц в шляпках, ринуться вперед и оттолкнуть стариков друг от друга. Какое они имели право на удовольствие от воссоединения?

Но я ничего не сказал Бетси и Жозефине об этом порыве. Выйдя в вестибюль, мы увидели, что отец и Льюис уже на веранде, садятся в кресла-качалки. Бетси молча показала на боковую дверь. Мы улизнули через нее, через боковую веранду по деревянным ступенькам, на гравийную дорожку, ведущую к нашему коттеджу. Почти час спустя отец присоединился к нам на веранде коттеджа — его привел один из внучатых племянников Льюиса Шеклфорда. Все вчетвером мы устроились на веранде и проговорили еще час, пока я не сел в свою взятую напрокат машину и не уехал в аэропорт Ноксвилла. Но никто из нас ни слова не говорил о людях, которых мы видели в столовой. Как будто весь этот эпизод был грустным сном — и он действительно настолько напоминал кошмар, что, пока я ехал один в машине, а потом летел в самолете, едва ли не начал сомневаться в его реальности.

Когда шесть недель спустя мне опять дважды позвонили из Мемфиса, вопроса, ехать или нет, не возникло. Холли сказала, что я, конечно, должен поехать. «Сейчас ты нужен ему как никогда», — сказала она. И в моих мыслях не было ни малейших сомнений. Похоже, после воссоединения на Совиной горе отец и Льюис каждую неделю вели долгие беседы по телефону. А иногда один из них перезванивал на следующий день, чтобы добавить то, что забыл сказать раньше, или назвать имя, которое никто не мог вспомнить. Для обеих сестер это служило источником нарастающего раздражения — слышать бубнящий старческий голос отца, его «да… да… да» и периодический взрыв смеха, в котором чувствовалось больше жизни, чем сегодня от него можно было ожидать.

Но сейчас Льюис пригласил отца в Нэшвилл — а именно во Франклин — на шестинедельный визит или дольше. Кто знает, сказала Бетси, возможно, визит затянется на неопределенный срок, если старики протянут и эти шесть недель. Если же говорить серьезно, добавила она, то кто присмотрит за отцом, если во Франклине у него случится острый приступ невропатии, и кто будет ежедневно брать кровь на анализ или делать уколы инсулина? Даже в крайнем случае ни она, ни Жозефина не собирались ехать в Нэшвилл и останавливаться дома у Льюиса Шеклфорда! Ответ был найден: нынешний слуга и шофер Хорас отвезет отца во Франклин и пробудет там столько, сколько пожелает отец. И старомодной реакцией Бетси, достойной ее нэшвиллской бабушки, было: «Ха! Какая польза от нашего бесполезного Хораса в случае настоящей опасности?» Теперь от меня ожидалось, что я вступлю и скажу свое веское слово либо попрошу доктора повлиять на отца. Сейчас доктор не желал идти навстречу. Он словно не понимал, какой трудной будет для отца поездка в Нэшвилл. Да что там, уже в поездке на Совиную гору старик был на грани инсулиновой реакции, и последние часы пути пришлось откармливать его фруктами и шоколадками.

Я не рассказал Холли Каплан о своем порыве в столовой гостиницы — желании силой разлучить стариков. Вернувшись с Совиной горы, я нашел ее в настолько сильной депрессии из-за здоровья ее собственного отца, что не видел смысла обременять своими запутанными эмоциями. К этому времени уже стало известно, что ее отец умирает от рака. После двух операций решили, что в третьей смысла нет. Через две недели после моего возвращения Холли вылетела в Кливленд. Но обнаружила, что отца так плотно окружают ее братья и сестры, что она буквально не могла пробиться к кровати. Почти немедленно она вернулась в Нью-Йорк, причем в состоянии еще большего разлада. Я не мог рассказать ей о своих чувствах обиды на отца и мистера Льюиса Шеклфорда.

Когда Холли сказала, что я должен ехать к отцу, она имела в виду, что я должен поддержать его вопреки желаниям сестер и помочь сбежать во Франклин. Так я снова вылетел в Мемфис, причем снова в утро понедельника. Не уверен, что сам понимал, с какими намерениями. К этому времени, разумеется, я уже принял доктрину Холли о том, что стариков следует не просто прощать за любые несправедливости и подсознательную жестокость в их роли родителей, а надо принять, что от них даже требовался некий эгоизм, чтобы остаться полноценными людьми, а не просто роботами-опекунами. И это следовало помнить, а не забывать. Это следовало принимать и даже приветствовать, а не забывать или прощать.

Я не мог себе представить, что попытаюсь помешать в тот день отправке отца и Хораса в Нэшвилл и Франклин, как они планировали, но и не мог представить себя способным помочь отцу в примирении с человеком, чье имя все эти годы нам было запрещено упоминать и чье обращение с отцом стало причиной всех наших разочарований и неприспособленности. Когда я вошел в терминал аэропорта в Мемфисе, меня, разумеется, уже снова ждал Алекс. Пока мы ехали к дому отца по множеству эстакад и под ними, все наши попытки начать разговор раз за разом прерывались беспечностью остальных водителей, но я чувствовал, что Алекс рассеян больше обычного. «Сейчас ты нужен ему как никогда». То же самое, разумеется, мне сказала Холли — слово в слово. Когда я не ответил Алексу, он немного подождал и сменил тему. Помню, он говорил о своих детях — с большим теплом, чем раньше. Сказал, что у его Говарда в последнее время неприятности с законом, и добавил, что парню как будто не везет ни в чем, за что бы он ни брался. Мы прибыли к дому отца ровно в два часа. Это время они с Хорасом назначили для отправки в Нэшвилл.

Когда Алекс остановился на стареньком «шевроле» под порт-кошер отца, я увидел, как Хорас медленно выезжает из гаража на отцовском кабриолете «бьюик». Я понимал — как, думаю, и Алекс, — что большой «бьюик» мог попасть на подъездную дорожку, а оттуда — к воротам на Поплар-Пайк только через порт-кошер. И все же я быстро выскочил из машины и направился к боковой двери коттеджа. Но вдруг остановился и оглянулся назад, на Хораса и «бьюик». И почти не сознавая, что делаю, позвал Алекса, чтобы он шел со мной и прихватил ключи. Из-за собственных слов я помедлил еще долю секунды. Потому что, только сказав Алексу о ключах, я четко увидел свои намерения. И меня снова переполнили сомнения. Не помню, чтобы когда-нибудь еще я так колебался. Наконец я с Алексом (он — с ключами) поспешили через боковую дверь в дом. Внутри стояла тишина. Во всяком случае, тишина стояла в первые моменты и в передних комнатах. Встретившая нас тишина испугала меня. Пока мы вдвоем ждали в гостиной, я чувствовал себя в этом доме чужаком больше Алекса. Почему-то эта тишина не пускала в заднюю часть дома, где были спальни. Я рассудил, что отец наверняка уже собирается к отъезду, так что наконец вошел в центральный коридор и окликнул его. Из спального крыла тут же примчалась Жозефина. Она взяла меня под руку и, словно не замечая присутствия Алекса, вернулась в гостиную, через наружную дверь которой я только что попал в дом.

— Бетси слегла, — сказала она. — Ей нехорошо. Вдруг подскочило давление — а все этот переполох, который устроил отец.

— Я и не знал, что у Бетси высокое давление, — сказал я.

— Ничего особенного, — ответила она, многозначительно улыбнувшись. — В нашем возрасте всегда что-нибудь случается, верно?

— Мы действительно староваты для таких встрясок, — сказал я. Я смотрел на нее скептически, потому что знал, что этот план она изобрела на ходу.

Во время разговора в широких дверях столовой появился отец. В одной руке он держал шляпу, в другой — трость. На руку было наброшено коричневое двубортное пальто. Он лучился широкой улыбкой — такой непривычной на его лице. Улыбка словно говорила: «А вот я не слишком стар для встрясок». Он казался целиком и полностью готовым к поездке в Нэшвилл — готовым ко всему. По-прежнему рассчитывал на свою удачу. Наконец он сказал: «Какого черта ты здесь делаешь, Филип?» — потом взглянул на Жозефину и добавил только: «А». И спустя секунды взглянул на меня и повторил то же самое «А». Тогда вошел в гостиную и выглянул в боковое окно, где в порт-кошере стоял старый «шевроле» Алекса. Отец улыбнулся мне — и я не знал наверняка, есть в его улыбке ирония или нет.

— Боюсь, твоя машина заняла дорогу, — сказал он мне, разумеется, отлично зная, что это машина Алекса.

Я тоже выглянул в окно и не сразу ответил:

— Да, боюсь, ты прав.

Тогда отец опустился в кресло.

— Мы скоро ее уберем, — сказал я, сам не зная, правду говорю или нет.

— А, хорошо, — ответил отец, снова одарив меня улыбкой — в этот раз намного более неопределенной.

Затем мы все вчетвером обменялись парой слов о погоде. Погода прекрасная для осени, говорили мы, отличная для путешествия. Даже сложно поверить, добавил я. Отец откинулся и рассмеялся этой мысли. Потом очень серьезно посмотрел на меня и сказал:

— И в самом деле.

— Как вырос город, — сменил я тему. — Нигде не видел столько эстакад. Даже Алексу было сложно найти дорогу из аэропорта, — говорил я, хотя, разумеется, это была неправда. Еще двадцать минут мы сидели и обменивались банальностями и неправдой. Раз я посмотрел в окно и увидел, как Хорас стоит с шоферской фуражкой под мышкой и заглядывает в машину Алекса — видимо, чтобы посмотреть, есть ли в ней ключи. Разумеется, их не было. А Алекс рассеянно надел связку, которую искал Хорас, на большой палец левой руки. Время от времени он ими звенел. Так я понимал, что ключи в надежном месте.

Какое-то мгновение я раздумывал, не сказать ли ему, что отнесу ключи Хорасу, чтобы он мог отогнать машину. Сам не знаю, хотел я этого или нет. Но не успел я прийти к решению, как мы услышали в дальней части дома звонок телефона. Тут же кто-то ответил — я правильно угадал, что это была Бетси. Потом я услышал ее быстрые шаги по коридору. Она вошла в гостиную и направилась прямиком к отцу. Не глядя на меня или Жозефину, присела на подлокотник его кресла.

— Отец, — произнесла она, положив руку ему на плечо, будто говорила с ребенком. — Звонили из Нэшвилла. — После этого она больше ничего не прибавляла как будто долгое время — только глядя в лицо отца. Наконец сказала: — Плохие новости о бедном мистере Шеклфорде.

Она подождала, пока он осмыслит сказанное. Потом медленно обвела взглядом наши лица, чтобы убедиться, поняли ли мы. Тем временем отец снял очки в роговой оправе, как всегда делал в очень серьезных случаях.

— Вчера ночью он умер во сне, — сказала Бетси. — Вероятно, сердечный приступ. Так или иначе, хорошо, что это случилось во сне.

— Не верю! — воинственно объявил отец. Он вернул очки на нос и посмотрел сперва на Жозефину, а потом на меня, словно хотел узнать, верим ли мы или тоже учас­твуем в розыгрыше.

— Ты же знаешь, о таком бы я лгать не стала, — ответила Бетси. Она поднялась, но руку с его плеча не убрала.

— Пожалуй, нет, — сказал он шепотом.

— Может, тебе лучше вернуться и ненадолго прилечь? — сказала Бетси. Метнув взгляд в окно на Хораса, она добавила: — Я попрошу Хораса помочь. — Она вышла через боковую дверь, и я видел, как она говорит с Хорасом, который тут же направился в дом через черный ход. Тем временем мы с Жозефиной подошли к отцу. Джо встала на колени и положила ладонь ему на руку, покоившуюся на подлокотнике.

— Мне жаль, дорогой мой, — сказала она. — Знаю, кажется ироничным, что это случилось именно теперь.

Он глубоко вздохнул, но не выдал других эмоций. Она не убирала руку. Наконец он положил поверх вторую руку. И тогда она тоже накрыла ее. Они смотрели друг на друга с сухими глазами и без выражения на лице. Сложив руки, как бейсболисты, решавшие, кто первым выйдет на удар. Я так и ждал, что отец достанет нижнюю руку и положит сверху, но, конечно, он этого не сделал. Суть в том, что никто из нас не плакал — вернее, кажется, никто, кроме Алекса. Именно он тогда встал, подошел к окну и, не оглядываясь на меня, сказал:

— Я бы хотел еще с тобой увидеться, Филип. Мне нужно кое о чем с тобой поговорить. — Он открыл стеклянную дверь, ведущую в порт-кошер, и вышел, ни с кем не прощаясь. Наконец отец произнес самым твердым голосом, что только можно вообразить:

— Что это нашло на Алекса? Он со мной не поздоровался и не попрощался.

Когда Хорас уложил отца в постель, первым делом я задумался, успею ли на самолет в Нью-Йорк этим вечером. Но, разумеется, передумал. Мне постелили в кабинете отца, и я позвонил Алексу, чтобы сказать, во сколько буду готов к отъезду завтра утром. Мы с Бетси и Жозефиной накрыли простой ужин в комнате для завтрака, а отцу подали еду в постель. Но на следующее утро мы уже завтракали вместе, и, хотя ни Бетси, ни Джо сказать было нечего, они обе находились в добром здравии. Я про себя думал: «Что ж, для них-то это всего лишь очередной иннинг!» Даже отец как будто вернулся в благостное расположение духа и не переживал из-за смерти мистера Шеклфорда. Утренняя газета запоздала, и отец попросил Жозефину позвонить в отдел распространения и высказать пару ласковых халатным работникам. Это она сделала с превеликой расторопностью — и даже, можно сказать, со смаком. Сперва мне даже казалось, что ни к чему так повышать голос на несчастного клерка, а потом понял, что это по большей части делается ради отца, который сидел в другой комнате и, если бы она не повысила голос, ничего бы не услышал и не получил удовольствия. Когда после завтрака мы перешли в гостиную, я поймал себя на том, что восхищаюсь выдержкой старика. Он не брал трость. Стоял у камина чуть ли не навытяжку, облокотившись на полку. Как часто я видел его в этой позе! Я уселся в удобное кресло напротив. На его лице не было ни жалости к себе, ни сожалений. Казалось, он просто размышляет, чем заняться сегодня и, возможно, завтра. Его друг Льюис Шеклфорд умер. Планы отменились. Но все равно надо найти какое-то дело, пока не выпадет другой шанс для решительных действий. Вдруг передо мной стоял как будто не мой отец, а человек без родства со мной и без конкретного возраста. Человек, которому все еще хватало сил мириться с тем, что преподнесет судьба, и пользоваться любыми возможностями для своих талантов. Наконец он спросил:

— Надолго планируешь остаться с нами в этот раз, Филип?

— О, мне нужно возвращаться сегодня, отец, — сказал я. — Алекс уже едет, чтобы забрать меня в аэропорт.

— Ну конечно! — сказал он. И, закинув голову, издал быстрый смешок — буквально не более чем «ха-ха». — Алекс — странный малый, — продолжил он, забыв эту тему, а я вспомнил, как он вчера говорил о том, что Алекс с ним не поздоровался и не попрощался.

— У Алекса бывают перепады настроений, как у всех нас, — предложил я объяснение, хоть оно не было обязательным или верным. Алекса просто слишком расстроили последние события, чтобы помнить о формальностях.

Через некоторое время отец ответил:

— Полагаю, это он всегда вызывает тебя домой, когда я готов сбежать.

— Ну… да. — Я чувствовал, что не стоит загонять клин между отцом и сестрами еще глубже. И потому промолчал об их письмах и звонках. — Может, тебе так не кажется, — сказал я, — но я всегда приезжаю, чтобы тебе помочь.

— И того же хочет Алекс?

— О, он твой главный союзник, — сказал я. — После меня, конечно же.

Отец ответил улыбкой — одновременно задумчивой и полной искреннего веселья. Я чувствовал, что в этот момент наш разговор был как никогда близким к подлинному общению. И я почувствовал восхищение отцом, какого не знал с раннего детства. И все же, пока мы сидели там, в гостиной, думал про себя: «Что ж, пожалуй, теперь мы все тебе отомстили — Бетси, Жозефина и я». Правильно мы поступили или неправильно — дела не касалось. Это стремление было выше всяких разумных причин и вне нашего контроля. Наконец он сделал шаг вперед, ко мне, и я встал с кресла. Отец взял меня за руку и сказал: «До свидания, Филип. Возвращайся домой скорее», — как будто я приехал с обычным визитом вежливости. А потом развернулся и ушел к себе.

Когда я перенес сумку из отцовского кабинета, где переночевал, в переднюю часть дома, Алекс уже ждал в порт-кошере. Не знаю, сколько он там пробыл. Он не подал никакого сигнала о том, что прибыл. Полагаю, этим утром он не горел желанием видеть мою семью. Он просто тихо подъехал и дождался, пока я его замечу. Выходя и садясь в машину, я заметил то, чего не заметил вчера: что его «шевроле» — действительно очень старая модель, с большими вмятинами, закрашенными кое-как. Я подумал, что любой, кроме Алекса, извинился бы за такой внешний вид. Но то ли это его не беспокоило, то ли он сам не замечал, что водит побитую развалюху.

Я прождал половину пути до аэропорта, прежде чем наконец спросить, о чем Алекс хотел со мной поговорить.

— Сомневаюсь, что тебе захочется это слышать, — сказал он так, словно у него было плохое предчувствие насчет беседы. — Вчера у тебя выдался тяжелый день, — сказал он. — У всех вас. Лучше я потом напишу письмо.

— Нет, давай поговорим сейчас, — возразил я. — Может, меня это как раз отвлечет.

— Нет, вряд ли, — сказал он. А потом начал излагать свой сумасбродный план. Он подошел к теме осторожно, несколько раз упомянув о своем планирующемся уходе на пенсию из университета, до которого, как оказалось, разумеется, было еще пятнадцать — двадцать лет. По его плану, мне следовало уйти с работы в издательском доме и передать свою, как он выразился, «легендарную коллекцию редких книг» Мемфисскому университету. Он уже поинтересовался вопросом и узнал, что там почти наверняка согласятся устроить в библиотеке особый отдел для «Коллекции Филипа Карвера». Меня назначат куратором этой коллекции и на основании дара наверняка предложат вести курсы о коллекционировании редких книг и/или курсы об издании книг новых — «процессе производства». В течение всей этой дурацкой речи я сидел и неодобрительно качал головой. Но она все еще продолжалась, когда мы входили в терминал. И даже когда я оставил Алекса, чтобы сесть в самолет, он так и нес эту чушь.

Отправить