12

Когда в конце дня я прибыл на 82-ю улицу, я нашел Холли в ее кабинете, за корректурой. Я переступил через порог, и она испуганно подняла глаза, как будто не слышала, как я вошел в квартиру, — и даже как будто не знала, кто я такой. Она сняла очки для чтения и пригляделась. Разумеется, она ждала, что я заговорю первым. Но я не мог ничего вымолвить. Казалось, во мне не осталось ни мыслей, ни слов. Наконец, она наморщила лоб и с заботой в глазах спросила:

— Ты успел ему помочь? Отец сбежал из дома?

Было абсурдно слышать, как она называет человека, которого в жизни не видела, отцом. Мне подумалось, что отныне всех мужчин в два раза старше ее она будет называть отцами. Может быть, даже начнет называть отцом меня — как будто этим искупит вину за то, что бросила своего отца и уехала жить со мной.

— Да, я успел вовремя, — сказал я наконец, — но когда старик собирался отправляться, пришли новости, что Льюис Шеклфорд умер от сердечного приступа.

Она выпустила страницу, которую держала на коленях. И уронила голову на спинку кресла.

— О боже… о боже, — сказала она почти беззвучным шепотом. — Какая злая ирония судьбы!

Я не рассказал, что если бы я не приехал, то отец наверняка бы выбрался, что он хотя бы мог посетить похороны Льюиса, что мое прибытие вообще-то задержало его, пока не стало слишком поздно, — потому что, когда все узнали о смерти Льюиса, никакой поездки состояться уже не могло. А Холли теперь говорила:

— Мне очень жаль, Филип. Я знаю, как тебе должно быть тяжело. Но ты сделал все, что мог. Большего не может никто. — Теперь и она говорила ерунду. Я отвернулся и сказал, что налью нам выпить. Скоро я вернулся с двумя стаканами нашего обычного скотча, разбавленного в разумных пропорциях.

Не успел я сесть, как вдруг сказал себе: «Такой отныне будет моя жизнь». И обнаружил, что меня это не огорчает. С равной печалью и почти не задумываясь, что делаю, я достал кошелек и вынул из него золотой кулон в виде клевера.

— Тебе это понравится, — сказал я. — Он принадлежал моей матери. Он приносит удачу. — Я сделал вид, будто только что привез кулон из дома. Холли подержала его на ладони, а потом она — человек, которого не волновали украшения или безделушки, — сказала, видимо, единственное, на что была способна:

— Очень красивый, да?

— Да, я тоже так думаю, — ответил я.

Она подняла его за цепочку и, прищурившись, заметила:

— Такое ощущение, что я уже видела его в твоих вещах. Должно быть, ты хранишь его очень давно.

До этого момента мне не приходило в голову, что Холли могла заглядывать в «мои вещи». Кулон она видела, разумеется, в ящике бюро, где я его часто оставлял. Я не носил его в кошельке постоянно, но большую часть времени, по давней привычке. Она видела его в ящике, и по ее тону я понял: она догадалась, что кулон связан с кем-то другим. Но по ее же выражению лица я видел, что она не имеет ничего против. И тогда мне впервые пришло в голову, что раньше в жизни Холли был мужской эквивалент Клары Прайс. Ну разумеется. И я с радостью осознал, что не имею ничего против. В нашей безмятежной обители на десятом этаже над 82-й улицей мы были за пределами подобной мелочной ревности. Наконец Холли положила кулон в карман платья и взяла стакан. И мы сидели в сумерках и попивали скотч, болтали о нашей общей ерунде — своей личной ерунде о примирении отцов и детей, без вывода и смысла, — болтали до самой темноты, пока не пришло время включать в нашей манхэттенской квартире свет и браться за еще не читанные гранки.

Разумеется, все наши выводы и решения были ерундой. Но один разумный поступок я все же совершил. Через два дня после возвращения в Нью-Йорк я позвонил отцу. Поначалу нам было неловко обмениваться пустыми фразами. Я никогда не умел разговаривать по телефону. Но наконец мы разговорились о тех давних временах, когда я ходил хвостом за ним и Льюисом Шеклфордом во время охоты на лис на Рэднорских холмах или в бассейне во Франклине. Особое удовольствие мне доставляло походя упоминать в разговоре с ним имя Льюиса Шеклфорда. Потом мы говорили о людях в Нэшвилле, которых я почти не помнил. Стоило только назвать имя — и отец пускался в рассказы. Отчего-то приятно было представлять, как мои сестры тревожно подслушивают эти воспоминания в соседней комнате. Очень скоро я осознал, что занял место Льюиса Шеклфорда. И почувствовал удовлетворение, которое это открытие принесло нам обоим.

Я позвонил еще раз неделю спустя, и второй звонок был не менее успешен. Мы говорили о матери, ее чувстве юмора и знании истории. С той поры я звонил ему каждую неделю. А иногда он звонил мне. По телефону мы могли говорить о том, о чем не могли говорить лицом к лицу. Не могу объяснить почему — не знаю сам. Часто казалось, что я говорю не со своим отцом, а с каким-то другим человеком, очень на него похожим. Или я ловил себя на том, что представляю его не таким, каким он выглядит сейчас, а каким он выглядел, когда я был подростком или еще моложе. Иногда звонки приносили мне такое невероятное удовольствие, что я отменял посещения, например, балета, театра или выставки в библиотеке Моргана из-за предчувствия, что, пока этим вечером меня не будет, позвонит отец. И нередко оказывался в своем предчувствии прав.

Отец умер от инсульта следующей весной. Отец Холли умер зимой в том же году. Конечно, каждый из нас ездил на похороны, Холли — в Кливленд, я — в Мемфис. Холли пыталась заставить себя задержаться в Кливленде на несколько дней, чтобы из своего чувства долга ссориться с братьями и сестрами из-за имущества, но в конце концов не смогла. Не смогла даже притвориться, как ей пришлось бы притворяться, если бы она все же осталась. Вместо этого она вернулась к безмятежности 82-й улицы. У меня подобного порыва не было. Много месяцев спустя, после утверждения завещания, мы с Холли не остались в обиде; с новыми средствами мы могли бы, если б захотели, перебраться в квартиру побольше и посветлее, избавиться от всей уродливой старой мебели. Но мы сошлись во мнении, что это не стоит хлопот, не стоит трудностей переезда со всеми нашими книгами и бумагами.

И потому мы с Холли все еще здесь. А мои сестры все еще занимают отцовский дом, как две старые девы из прошлого века, и за ними все еще присматривают семейные слуги. Хотя они несколько раз писали, что подумывают переехать в один из своих домов в центре или даже вернуться к бизнесу по продаже недвижимости, я твердо уверен, что этому не бывать. Старый фарс уже не имел смысла, а с ним как будто утратила смысл их жизнь. Поскольку я давно не слышал новостей от Алекса Мерсера, могу только предполагать, что они с женой Фрэнсис по-прежнему остаются — отчасти в самодовольстве, отчасти в разочаровании — у своего камина, как какие-то мемфисские Дарби и Джоан, под опекой своих отпрысков. (И я по-прежнему не помню, сколько же у них детей.) Возможно, даже их сын Говард вернулся на праведную стезю и посвящает себя уходу за престарелыми родителями.

Что же до меня и Холли, то я не знаю, какой может быть конец у таких, как мы. Конечно, мы живем в безмятежности и давно вычеркнули Мемфис и Кливленд из нашей жизни. Сегодня эти места ничего для нас не значат. И ничего не найдется в мире, что могло бы нарушить мир и покой нашей квартиры на десятом этаже. Я все фантазирую, что когда мы постареем и не сможем дальше работать в книжном и журнальном бизнесе, то будем вдвоем — с поседевшими волосами и дрожащими руками — копаться в своих книжках и бумажках, пока однажды сумерки какого-нибудь зимнего вечера не превратятся в темноту, а мы уже не включим свет в своих комнатах, и, когда на следующее утро в окна заглянет солнце, от нас не останется и следа. Мы не умрем, фантазирую я. Ибо кто может по-настоящему себе представить, что он умрет? Но мы еще недолго пробудем «достаточно живыми, чтобы хватило сил умереть». Наша безмятежность просто перейдет в безмятежность в другом мире. Какой же еще, спрашиваю я себя, можно представить конец для таких безмятежных и свободных душ, как Холли Каплан и я?

Отправить