Глава 20
Белые птицы
Мне россыпью бисера мнятся вдали
острова Тир На н-Ог,
Где можно над Смертью смеяться,
не ведая слова «итог».
Так делают белые птицы,
что с пеной морскою в родстве…
А нам – неужель затвориться
в бескрылом своём естестве?
У. Б. Йейтс
Я ПРОСНУЛАСЬ ВНЕЗАПНО, ПРИЧЕМ без каких-либо внешних причин. Прислушалась, ожидая уловить шорох оберточной бумаги; по моим представлениям, Оэн уже вскочил и разворачивает подарки. Но нет, шум, до меня донесшийся, не подлежал идентификации.
Мы вернулись из церкви далеко за полночь. Каждый из нас был глубоко погружен в собственные мысли, даже подавлен. Томас с Оэном на руках сразу направился в детскую, я увязалась следом. Оэн начал просыпаться, пока я переодевала его в ночную рубашку, но, очутившись под одеялом, снова заснул. Бриджид на мессу не ходила. Воспользовалась тем, что дом опустел, чтобы пообщаться с сыном. Мы ее ни в гостиной, ни в кухне не обнаружили. Очевидно, она уже легла, а где Бен Галлахер – на сеновале или, может, убрался восвояси, – я не знала и знать не хотела.
Сказав Томасу: «С Рождеством и с днем рождения», я, кажется, немало его удивила. Наверно, он думал, я про вторую дату не вспомню. Судя по реакции, он и сам про нее забыл. Подарки и праздничный торт дожидались своего часа – в моей спальне и в погребе, соответственно; я решила, что день рождения мы отметим назавтра ближе к вечеру. Не хотела перебивать впечатление от мессы.
Внезапно Томас обнял меня, почти втолкнул к себе в комнату и приник к моему рту. Как человек, который после поста не набрасывается с неподобающей жадностью на скоромные угощения, Томас сдерживал свой пыл. Он целовал меня, будто весь вечер и всю ночь только о поцелуях и думал, не зная, когда такой случай представится в следующий раз. Определенно, Томас никогда не ходил в дамских угодниках. Я почти не сомневалась, что до меня он и влюблен не был, по крайней мере серьезно. Прикладываясь к моим губам, он как бы препоручал мне всего себя, уверенный, что будет принят без остатка, без критики, без колебаний. В ответ он требовал того же. Одно влечение, без эмоций или с половинчатыми эмоциями, не удовлетворило бы Томаса. Он бы мигом распознал не только подделку, но даже и вполне искусную имитацию истинной любви. Вспомнилось шутливое замечание Майкла Коллинза, мол, если Томми и любит, как пляшет, тебе, Энни, крупно повезло. Томас любил, как плясал. Как лечил, как делал всё остальное в жизни – ответственно и с глубоким вниманием к деталям.
В конце концов, оба встрепанные, еле дышащие, мы были вынуждены разъять объятие и разомкнуть уста. Пошатываясь, я вышла от Томаса. Взяла себя в руки и на цыпочках прокралась в свою комнату.
Почти до рассвета Томас, Майкл и Джо О'Рейли сидели в библиотеке. Я засыпала под гул их голосов, согреваемая приглушенными взрывами смеха.
И вот забрезжило. Ленивое зимнее утро осветлило на полтона графитный небосклон – этим его подготовка к встрече солнца и ограничилась. Я встала, набросила темно-синий капот, что лежал в ногах кровати, натянула шерстяные носки и выскользнула из комнаты, рассчитывая обнаружить Оэна под елкой. Но в гостиной была одна Мэйв – стояла на коленях, вороша кочергой уголья в камине, от старания высунув кончик языка. При моем появлении Мэйв обернулась, и я увидела, что нос у нее вымазан сажей. Стало весело, как в детстве.
– Мэйв, мы с тобой одни проснулись, да? – прошептала я.
– Нет, мисс. Матушка с Элинор и Мойрой давно на кухне. Доктор Смит, мистер Коллинз, мои братья и еще дюжина человек во двор пошли.
– Во двор? Зачем? – Я метнулась к окну, стала вглядываться. Туман еще не поднялся, да и не рассвело толком.
– У них там хёрлинг в разгаре! – отвечала Мэйв. – На прошлое Рождество доктор Смит подарил моим братьям настоящие клюшки для хёрлинга и посулил, что в это Рождество пустит их с большими играть. Так мальчишки во всю ночь глаз не сомкнули. Теперь по лужайке носятся. И Оэн с ними. Доктор Смит ему махонькую клюшечку припас, вот он под ногами у всех и путается!
В голосе Мэйв неожиданно послышались ворчливые нотки, и мне вспомнилась старуха в толстых очках, которая утверждала, что отлично знала Энн Галлахер, и называла Оэна сорванцом.
– Выходит, и Оэн во дворе?
Мэйв кивнула, перенесла вес тела на пятки, вытерла руки о передник.
– Послушай, Мэйв…
– Да, мисс?
– У меня кое-что для тебя есть.
Забыв про огонь, Мэйв расплылась в улыбке.
– Для меня, мисс?
Я шагнула к елке, вытащила тяжеленную деревянную коробку и вручила Мэйв, предупредив:
– Осторожно – бьётся!
Мэйв воззрилась на коробку с благоговением, не решаясь открыть.
– Это от доктора Смита и от меня. Ну, открывай, не робей!
Еще в ломбарде мне бросился в глаза сервиз тонкой работы. Я живо узнала нежные розочки, нанесенные умелой кистью на настоящий костяной фарфор. Незадолго до Рождества я поведала Томасу о старой Мэйв О'Тул, и он немедленно купил сервиз – весь целиком, включая блюдца, заварочный чайник и сахарницу с фарфоровой ложечкой.
Из последних сил сдерживая нетерпение, Мэйв подняла крышку. Обнажилось стеганое атласное нутро того же оттенка, что и розочки на фарфоре. Мэйв не взвизгнула от восторга, о нет. Чувства были выражены деликатным «ах», подобающим юной барышне.
– Если тебе и клюшку для хёрлинга хочется, могу устроить, – улыбнулась я. – Мы, девочки, тоже имеем право спортом заниматься.
– Нет-нет, мисс Энн! На что мне палка, когда вы с доктором Смитом такие добрые, такую красоту мне подарили! – Мэйв, будто не веря своему счастью, коснулась розочек перепачканным пальчиком.
– Когда ты станешь взрослой, Мэйв, и даже состаришься – из Америки приедет женщина, очень похожая на меня. Ее и звать будут так же – Энн. Она будет искать своих родных. Ей скажут, что ты знаешь всех в Дромахэре, и эта, американская Энн, придет к тебе домой. Ты угостишь ее чаем и скажешь, где похоронена ее семья. Вот я и подумала: для такого случая тебе нужен чайный сервиз.
Синие глаза Мэйв расширились, заняли чуть ли не половину худенького, почти прозрачного личика. Рот сам собой раскрылся, образовав идеальную букву «О».
Девочка перекрестилась, явно напуганная моим пророчеством, и пролепетала:
– Мисс, вы ясновидящая, да? Поэтому вы такая умная? Папа говорит, никогда никого умнее не встречал, чем вы!
Я качнула головой.
– Не совсем так. Просто я умею рассказывать истории… и некоторые из них воплощаются в жизнь.
Подумав, Мэйв кивнула, но взгляда синих глаз не отвела.
– А мою историю вы знаете, мисс?
– Твоя история, Мэйв, будет очень-очень долгой.
– Правда? Вот здорово! Мне ведь длинные книжки больше всего по душе. Чтобы глав было дюжины три-четыре.
– В твоей истории будет тысяча глав, – с улыбкой заверила я.
– А влюбиться мне суждено?
– Конечно. И не единожды, а много раз.
– Много раз?
– Именно так.
– Мисс Энн, я вас век не забуду.
– Знаю, Мэйв, знаю. Я тоже тебя не забуду, милая. Никогда.
* * *
Я наскоро заплела нетугую косу, надела платье и ботинки, набросила шаль. Не хватало проворонить матч по хёрлингу! Даром что сама – ирландка, выращенная ирландцем, я отродясь не видела, как играют в эту игру. И вот сбылось. По лужайке, всё еще заляпанной кляксами тумана, с воплями, клюшками и перекошенными физиономиями носилось два десятка парней. Целью их преследования был небольшой кожаный мячик – за него боролись, его отбивали друг у друга, стараясь запулить во вражеские ворота. Оэна в игру не взяли. Сосланный на опушку, он отчаянно и упорно колотил по собственному мячику, сам же за ним и бегал, сам же себе и подавал. Увидав, что я спускаюсь с крыльца, Оэн бросился ко мне. Я отметила, что носишко у него пунцовый, но, к счастью, курточка застегнута и шапка надета как следует.
– С Рождеством, мамочка! – прохрипел Оэн, схватив меня за руку влажной ладошкой.
– Nollaig shona dhuit, – отвечала я по-ирландски, целуя по очереди вишневые щечки. – Скажи-ка мне, какой счет?
Оэн, определенно ничуточки не замерзший, наморщил нос. Игроки давно сбросили куртки, расстегнули верхние пуговицы и закатали рукава рубашек. Топот и нечленораздельный рев, поминутно – куча мала. Попробуй разберись, кто побеждает, особенно с учетом сложной системы голов и очков, принятой в хёрлинге.
– Док и дядя Мик толкаются, а мистер О'Тул бегает плохо, вот его всё время и валят, – выдал Оэн.
Как раз в эту секунду Томас бросил мяч, а Фергюс ловко его перехватил прямо из-под носа у Майкла Коллинза, губы которого двигались с той же пугающей скоростью, что и ноги. Да, похоже, отдельные вещи десятилетиями не меняются – например, словесные подначки во время спортивных игр. Две команды, по десять человек каждая, были сколочены из окрестных фермеров. Кое-кого я знала – например, Имона Доннелли, чьей тачкой тогда, на причале, воспользовался Томас, чтобы доставить меня в Гарва-Глейб. Имон помахал мне, прежде чем размахнуться клюшкой по мячу. Я стала внимательно следить за игрой, скоро вошла в азарт, выстреливала ободряющими кричалками всем сразу и никому в отдельности. Впрочем, когда Томас оказывался поблизости, я ему подмигивала, а когда слышался сухой треск скрещенных клюшек и несколько человек, сплетясь ногами и руками, обрушивались на мокрую траву – вздрагивала. Каким-то чудом обошлось без травм, и через два часа напряженной игры Майкл провозгласил свою команду победительницей.
Утирая потные лбы, похватав куртки и кепки, вся компания повалила в дом – подкрепиться кофе, чаем, яичницей с беконом и рогаликами. Эти последние были чересчур сладкими и липкими; я куснула пару раз и почувствовала, что больше не могу. После еды соседи стали прощаться – их ждали семьи и собственные рождественские традиции. Мы с Оэном прошли в гостиную, и скоро к нам присоединились умытые, переодетые в чистое Томас, Майкл, Джо и Фергюс. Тут-то и произошло вручение подарков. Майкл, усадив Оэна к себе на колени, вслух читал книжку о приключениях в Ирландии будущего. Голос у него был низкий, грудной, Майкл мурчал на каждом слове, как и все уроженцы графства Корк. Сердце ныло его слушать, глаза щипало. Томас это заметил, взял меня за руку, стал поглаживать мой большой палец.
Наконец история была прочитана. Кадык Майкла ходил ходуном, взгляд, устремленный на Оэна, был мягок и влажен.
– Послушай, Оэн, малыш. Пусть книжка у тебя хранится, ладно? Всякий раз, как я в гости приеду, мы с тобой ее читать будем.
– Я думал, дядя Мик, ты книжку домой возьмешь. Это же подарок. Разве ты не хочешь ее своей маме показать? – удивился Оэн.
– Дома у меня больше нет, малыш. А мама моя… она сейчас с ангелами.
– А папа?
– И он тоже. Мне было шесть лет, совсем как тебе, когда умер мой папа.
– А может, твоя мама вернется? – предположил Оэн. – Моя же вернулась. Надо только желание загадать.
– То есть ты желание загадал?
– Да. Мы с Доком нашли клевер с четырьмя листочками. Док сказал, что он волшебный и желания исполняет…
Брови Майкла поползли вверх.
– Ты попросил у волшебного клевера, чтобы мама вернулась?
– Не совсем. Я просил, чтоб вернулись оба – и мама, и папа.
Оэн произнес эти слова шепотом, но в наступившей тишине их все расслышали. Томас крепче сжал мою руку.
– А знаешь, Оэн, если твоя мама выйдет замуж за Дока, Док станет твоим папой, – обронил Майкл с самым невинным видом.
Томас только вздохнул.
– Ну ты и болтун, Мик!
– Фергюс вчера вечером кое-что слышал. Кое-чье предложение руки и сердца, – парировал Майкл, хитро улыбаясь.
Фергюс фыркнул, однако отпираться не стал.
Томас обратился к Оэну.
– Под елкой еще одна коробочка осталась. Вон она, видишь?
Оэн живо соскользнул с колен Майкла, подбежал к елке, разглядел коробочку и прочирикал:
– Это мой подарок?
– Можно и так сказать. Тащи-ка ее сюда, малыш.
Оэн бросился выполнять. Миг – и сокровище оказалось на столе перед Томасом.
– Пусть коробочку твоя мама откроет, ладно, Оэн? Ответом был энергичный кивок. С раскрытым ртом Оэн наблюдал, как я разворачиваю обертку и поднимаю бархатную крышечку. Внутри оказались два золотых кольца, одно побольше, другое поменьше. Оэн перевел взгляд на Томаса, ожидая объяснений.
– Это обручальные кольца моих родителей, – заговорил Томас. – Большее принадлежало моему отцу, который умер, так меня и не увидев. Меньшее – матушке, которая снова вышла замуж за очень хорошего человека. Матушка подарила мне другого отца – доброго, заботливого. Он любил меня как родного, даром что на самом деле я не был ему сыном.
– Это совсем как у нас с тобой, Док! – пискнул Оэн.
– Совершенно верно. Оэн, я хочу жениться на твоей маме. Ты не против?
– Сегодня? – Оэн просиял всеми веснушками.
– Нет, не сегодня… – завел было Томас под общий одобрительный смех.
– А чего тянуть, Томми? – подначивал, утирая слезы, Майкл. – Неизвестно, что завтра будет. Время такое. Обвенчайся с Энни. Пусть у мальчугана появится настоящая семья.
Бриджид перехватила мой взгляд, попыталась улыбнуться. Губы задрожали, и она прикрыла рот ладонью. Понятно: муж рано умер, сын погиб во цвете лет, дочь за океаном, два другие сына неприкаянными живут. Я мысленно помолилась за всех Галлахеров.
Томас вынул из коробочки меньшее колечко и вручил Оэну. Тот долго разглядывал его – совсем простенькое, без камушка, резьбы или надписи – прежде чем повернуться ко мне.
– Мама, ты выйдешь замуж за Дока?
На маленькой ладошке лежал золотой ободок. Другое кольцо, с камеей, было для меня фамильной реликвией, никак не связанной с браком. Я не расставалась с ним, но носила на правой руке. Это обстоятельство помогло избежать неловкости. Кольцо, принадлежавшее матери Томаса, буквально скользнуло мне на безымянный палец левой руки.
– Оно впору, – объявила я. – Значит, мой ответ – да.
Оэн закричал «ура», Майкл подхватил его и подбросил к потолку.
– Теперь осталось залучить в дом отца Дарби, – пробормотала я.
Томас кашлянул.
– Энн, давай дату выберем.
– Нынче ночью, после мессы, я переговорил с отцом Дарби, – встрял Майкл.
– Ты?! – опешил Томас.
– Да, я. Спросил, свободен ли он двадцать шестого декабря. Он ответил, что с превеликим удовольствием обвенчает доктора. Сам прикинь, Томми: время – лучше не выберешь. Все в сборе. Продли праздник себе и друзьям! – уговаривал Майкл.
– Верно, – ляпнула я в наступившей тишине и почувствовала, что густо краснею.
Томас, кажется, был потрясен больше всех. Но ему удалось встряхнуться и промямлить:
– Действительно, почему бы нет?
Уже в следующее мгновение Томас сверкнул широкой улыбкой, от которой у меня дыхание перехватило. Он шагнул ко мне, взял мое лицо в ладони и поцелуем скрепил помолвку, прошептав:
– Значит, завтра, Графиня!
Начался веселый кавардак: Оэн визжал от восторга, Майкл, сотрясая дом, бил чечетку, Джо хлопал Томаса по спине. Фергюс, смущенный собственной ролью в устроении венчания, тихо ретировался. Бриджид продолжала вязать. Поздравлений от нее мы не услышали, зато она в кои-то веки улыбалась, причем искренне. О'Тулов мы ждали вечером, к ужину, – тогда и собирались сообщить им новость. А я… я уже считала часы до того мига, когда стану Энн Смит.
* * *
Собирая материалы по теме «Борьба за независимость в Ирландии», я наткнулась на воспоминания очевидца о покушении на Майкла Коллинза. Произошло оно в Фёрри-парк, дублинской усадьбе Мойи Ллевелин-Дейвис, во время ужина, на котором присутствовали также несколько соратников Майкла, включая Джо О'Рейли. Название «Фёрри-парк» стойко ассоциировалось у меня с книжкой про Кристофера Робина и медвежонка Винни – представлялся целый лес, населенный плюшевыми зверюшками. Впрочем, мимимишность названия нивелировалась серьезностью происшествия. Некто забрался на дерево и выстрелил прямо в освещенное окно столовой. Телохранитель Майкла (имя его не указано) обнаружил злоумышленника, под дулом револьвера довел до ближайшей канавы и убил.
Потом мне попалось другое свидетельство – якобы Майкл Коллинз в тот день находился вовсе не в Фёрри-парк. Теперь трудно сказать, как всё было, но случившееся в Гарва-Глейб 25 декабря, за праздничным ужином, поражает совпадением подробностей.
Итак, мы только-только сели за стол. Томас на правах хозяина завел: «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даеши им пищу во благовремении», и тут щелкнул выстрел. Расстояние приглушило его, но все присутствовавшие синхронно вздрогнули и подняли взгляды, забыв о молитве.
– Где Фергюс? – нахмурился Майкл.
Бриджид неловким движением задела чашку, та упала и, естественно, разбилась. В следующий миг Бриджид, подхватив юбки, метнулась к дверям.
Майкл резко отодвинулся вместе со стулом, но Томас скомандовал:
– Всем оставаться на местах. Я сам разберусь.
– Я с вами, доктор Смит. – Робби О'Тул вскочил с места. В единственном глазу сверкнула холодная ярость.
– Нет, Робби! – взвизгнула Мэгги.
Получилось нелепо: Робби был уже не мальчик. Но и Мэгги можно понять – совсем недавно она чуть не потеряла старшенького.
– Мам, я пойду. Я ж всех местных как облупленных знаю. Может, от меня доктору Смиту будет польза, – возразил Робби.
В напряженном молчании, уставившись каждый в свою тарелку, мы ждали. Оэн забрался ко мне на колени, спрятал мордашку у меня на груди.
– Пустяки. Не о чем волноваться. Давайте-ка лучше есть, – произнесла Мэгги и для убедительности хлопнула в ладоши.
Покосившись на меня, все представители клана О'Тул повиновались с истовостью, свойственной людям, которым не понаслышке известно, что такое голод. Я отправила Оэна на место, наполнив его тарелку. Младшие О'Тулы переговаривались за едой, в то время как Дэниел и Мэгги молча работали челюстями. Зато по их лицам было видно, что они ловят каждый шорох из холла.
– Энн, почему миссис Галлахер выскочила как ошпаренная? – спросил Майкл, понизив голос.
– Я думаю, причина может быть только одна: Бриджид боится, что замешан ее сын.
– Фергюс просто так, без причины, палить не станет, – заметил Джо О'Рейли.
– Значит, причина была, – прошептала я. Кусок не лез мне в горло.
– Боже Всемогущий! – выдохнул Джо.
– Значит, Лиам и Бен не с нами, – покачал головой Майкл. – Увы, не они одни.
Я-то думала, Фергюс ему не только о нашем объяснении рассказал, но и о споре Томаса с Беном и о возмущении Бена тем фактом, что в Гарва-Глейб приглашен «предатель» Коллинз. Оказалось, нет – Майклу явно не приходила в голову мысль о враждебности братьев Галлахер.
Вернулась Бриджид – очень бледная, но вполне владеющая собой. Извинилась самым спокойным тоном, добавив:
– Не знаю, что это на меня нашло.
Других комментариев от нее не последовало.
Ужин был съеден, Оэн давно играл в шарады с О'Тулами, а Томас и Робби всё не возвращались. Мне стало невмоготу, да и Майклу с Джо тоже. Втроем мы вышли из дому и почти сразу заметили Томаса и Робби – мокрых по самые бедра, трясущихся от озноба, мрачных. Они двигались с восточного берега, где Лох-Гилл граничит с болотом.
– Что случилось и где Фергюс? – спросил Майкл.
– Следом идет, скоро будет, – заверил Томас. – Давайте-ка все в дом.
– А стрелял кто? – не отставал Майкл.
– Слава богу, он был не местный. Никому в Дромахэре не придется нынче оплакивать отца или сына. – Томас отвечал с неохотой, в голосе слышалась горечь. Мокрой, грязной рукой он потер глаза. – Фергюс говорит, у него была снайперская винтовка. Он в окно столовой целил. Видно, долго в засаде сидел, дожидался.
– Меня? – уточнил Майкл ровным голосом.
Единственное веко Робби дернулось, по всему телу прошла судорога.
– Мистер Коллинз, я этого парня видал с Лиамом Галлахером. Он добровольцам оружие поставлял. Называли его Броуди, а вот имя это или фамилия – не знаю. Неважнецкие у них дела, у Лиамовых ребят.
– Как так? – спросил Майкл.
– В июле черно-пегие Мартина Карригана убили, а теперь вот Броуди на пулю нарвался. Они с нами не в одном строю, но всё ж таки сторону нашу держали, мистер Коллинз. – Робби мотнул головой, словно пытаясь себя самого убедить в истинности этих слов.
– Нашу сторону! – усмехнулся Майкл. – Такие времена настали, что каждый мечется, бегает туда-сюда, пока его не подстрелят, когда он в самой середке окажется.
– Энн, Мартин Карриган имел белокурые волосы и носил бороду, – с нажимом, глядя мне в глаза, сказал Томас. – Полагаю, именно он был вместе с Лиамом на барже. Броуди подходит под твое описание третьего контрабандиста. Мне эта мысль только сейчас явилась, когда Робби сообщил, что оба были с Лиамом.
– О чем ты, Томми? На какой еще барже? – удивился Майкл.
Робби ничего не ответил, Томас тоже: он ждал, пока я сложу вместе все детали пазла.
– Томас имеет в виду, что сегодня мишенью были вовсе не вы, Майкл.
На этой фразе я ощутила, что близка к обмороку.
– Что?! – Джо О'Рейли ушам не верил.
– Возможно, этот Броуди целился в меня, – прошептала я.
26 декабря 1921 г.
Сегодня мы с Энн поженились. Она больше не напоминает мне Энн Деклана, несмотря на неоспоримое внешнее сходство. Теперь она – МОЯ Энн, и точка. На венчание она надела фату Бриджид и свадебное платье Энн Финнеган Галлахер, уподобившись рождественскому ангелу. Я хотел купить новые вещи, но Энн с улыбкой возразила, не каждой, дескать, невесте достаются прапрабабкина фата и прабабкино платье. В руках она держала ветки остролиста, и по контрасту с кроваво-красными глянцевыми ягодами ее руки казались еще белее. Волосы Энн распустила по плечам, и как же восхитительно они кудрявились на фоне белого платья, полускрытые фатой. Поистине, Энн была прекрасна.
В церкви царил промозглый холод, гости после двух дней бурных празднований клевали носами, зябко поеживаясь. Я думал, может, Энн предпочтет отложить венчание, но она заявила: раз Майкл Коллинз держится, мы и подавно сдюжим. Совершенно спокойная, с ясным взором, она протянула мне руку, и я повел ее под церковные своды. Напрасно я уговаривал Энн набросить пальто или хотя бы бледно-зеленую шаль (которую таскала за нами Мэгги О'Тул) – Энн осталась в одном платье и дрожала, бедняжка, стоя на коленях, пока отец Дарби читал венчальную молитву – долго, размеренно, с чувством. Свидетели нараспев повторяли: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе». Я и сам дрожал, да только не от холода.
Никогда еще я с таким рвением не впитывал слова молитвы. Хотелось запомнить не только каждое слово – каждый миг. И, похоже, мне это удалось. Уверен, через много лет образ коленопреклоненной Энн будет греть мое сердце. Сосредоточенная, она отвечала отцу Дарби с детской прямотой, и взгляд тоже был прям и чист, словно у самой Приснодевы, витражное изображение которой взирало с высоты на нас обоих.
Энн говорила с родным своим американским акцентом, как бы подчеркивая: ее клятва настолько искренна, что любые формы обмана, даже акцент, совершенно неприемлемы. Не знаю, заметил ли отец Дарби, – во всяком случае, виду он не подал. Гости, если и уловили непривычные звуки, тоже смолчали. Впрочем, на них я не смотрел. Я тонул в зеленых глазах Энн, обещавшей разделить со мною судьбу, какова бы она ни была.
Моя собственная клятва прозвучала неожиданно громко, породила эхо в полупустой церкви и гулко отозвалась в груди: «Я, Томас, беру тебя, Энн, в законные супруги. Клянусь любить тебя в горе и в радости, в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас».
Отец Дарби соединил наши руки и, возвысив голос, объявил, что Господь в Своей милости укрепляет наши клятвы и ниспосылает нам благодать. «Что Бог сочетал, того человек да не разлучит!» – прогремело под церковными сводами. «Аминь!» – от души отозвался Мик, и Оэн тонким голоском подхватил «Аминь!» – будто жаворонок, не ведающий о строгой торжественности момента.
Энн вынула коробочку с кольцами, которую я вручил ей рождественским утром, и отец Дарби благословил их, два золотых ободка. Вновь я задумался об этом символе – круге. Верность и вера навеки – вот его значение. Если мир запущен раз и навсегда вращаться – следовательно, конца ему нет. Мы обменялись кольцами, причем пальчики Энн были ледяными, а в глазах светился вызов самой Вселенной.
Оставшаяся часть церемонии – молитвы, приобщение Святых тайн, благословение и заключительное песнопение – прошла как бы без нашего с Энн участия. Звуков мы почти не слышали, происходящее видели сквозь туман, будто очутились в особом мире, где Время – текуче, где оно защищает избранных тончайшей пленкой.
А потом мы вышли на воздух. За нами, на холме, по направлению к Баллинагару, осталась смерть парня со снайперской винтовкой. Перед нами лежали наши жизни. Прошлое и настоящее смешались в дымной белизне, ибо падал снег. Пышные снежинки были подобны птичьим перьям, словно над нами кружилась целая стая белых птиц. Я запрокинул голову – пусть садятся мне на лицо; Оэн последовал моему примеру, только он старался вдобавок словить снежинку на язык и размахивал руками, будто звал: сюда, сюда летите!
– Небеса нам горлинок послали! – воскликнул Мик. Сорвал шляпу, раскинул руки и замер. Снег оседал на его волосах и плечах.
Энн смотрела не на снег, а мне в лицо, вся так и светясь от счастья. Я взял ее холодную руку, прижался губами к костяшкам пальцев, прежде чем привлечь к себе ее всю и закутать в шаль, которую очень кстати подала мне Мэгги О'Тул.
– А в Дромахэре вообще снег часто идет? – выдохнула Энн, кажется, боясь спугнуть чудо.
– Практически никогда, – прошептал я. – Но этот год очень щедр на чудеса, не правда ли, Энн Смит?
Она улыбнулась, да так, что у меня дух занялся. В следующее мгновение я уже целовал ее губы, совершенно равнодушный к тому обстоятельству, что у нас полно свидетелей.
– Сдается мне, мистер и миссис Смит, ваш союз самим Господом Богом благословен, – изрек Мик, схватил Оэна в охапку и давай с ним кружиться в ритме вальса.
Старшие О'Тулы отбили чечетку, Джо О'Рейли изящным поклоном пригласил Элинор (она захихикала и согласилась), а Мэйв, из молодых, да ранняя, повисла на суровом Фергюсе, и он не устоял – повел ее в танце по церковному дворику. Даже Бриджид и отец Дарби изобразили по нескольку па. В зимних сумерках на закате года, увенчанные снежными хлопьями, обрученные друг с другом, с зимой, с Рождеством, которое навсегда останется в моем сердце, мы кружились под неслышный мотив.
Сейчас Энн спит, свернувшись калачиком. Она утомлена – мною; я не смею тронуть ее, я могу только смотреть, но в груди моей столько любви, что я, чего доброго, задохнусь, если не встану и не расправлю плечи. Свет лампы касается моей Энн свободно, я бы даже сказал – фривольно: играет на локонах, скользит с округлого бедра к пупку, вызывая во мне нелепую ревность.
Мне кажется, ни один мужчина не любит свою жену так, как я люблю Энн. Может, это и к лучшему, иначе кто бы пошел в поле, пекарню или мастерскую? Все потенциальные работники сутками напролет склонялись бы к ногам своих возлюбленных, игнорируя остальной мир, не имея потребности ни в чем, кроме наслаждения, которое дарит женщина. Поистине, если бы каждый любил, как я люблю, сильный пол стал бы бесполезным полом. А может, я неправ. Может, при таком раскладе мир наконец избавился бы от полномасштабных войн и локальных конфликтов. Может, для воцарения всеобщего благоденствия нужна только любовь – потребность любить самому и быть любимым.
Нашему браку всего несколько часов, да и период ухаживания немногим старше. Я понимаю, прелесть новизны пройдет, реальность вторгнется в нашу любовь очень скоро – глазом моргнуть не успеем. Да в том-то и дело. Меня не новизна завораживает – в самой Энн или в наших чувствах. Я околдован другим – а именно, ощущением, будто мы с Энн были всегда и пребудем вечно, будто наши жизни и наша любовь родились из одного источника, куда и вольются в конце времен, свитые воедино, как нить с пресловутого веретена Мироздания. Мы – древние, как пирамиды. Мы возникли в доисторические времена, ибо так было предначертано.
Перечитал – и рассмеялся: сколько романтизма. Хорошо, что эти записи никому в руки не попадут. Я обычный новобрачный, по уши влюбленный в свою жену; я смотрю на нее, спящую после сеанса страсти, вот в голову и лезет всякая сентиментальная чепуха. Что, если коснуться ее – провести пальцем от ключицы до локтевой впадинки, и дальше, до ладони? Попробую. Восхитительно нежная кожа покрывается мурашками, но Энн продолжает спать. Наблюдаю, зачарованный, как ее тело забывает о моем прикосновении, кожа разглаживается. Возле локтя Энн темнеет свежее пятнышко. Неудивительно: мои руки в чернилах. Странное ощущение – будто я поставил печать умышленно, закрепил Энн за собой навечно. Владей я карандашом и кистью получше, сначала наделал бы отпечатков в самых сладких местечках Энн, а потом написал бы картину – «Чернильная ню».
Вот моя Энн пробуждается, поднимает тяжелые веки, приоткрывает в улыбке припухшие алые губы – и я дышу чаще, я себя не помню. Становлюсь обожателем своей женушки – бесполезным, зато преданным.
Никто никогда не любил женщину так, как я люблю Энн.
– Иди ко мне, Томас, – зовет она, и мне больше не хочется ни писать, ни рисовать, ни даже руки мыть.
Т. С.