Глава 18
Его доверие

СУДНО, КОТОРОЕ ДОЛЖНО было доставить Майкла Коллинза из Лондона в порт Дун-Лэаре, сильно опоздало – столкнулось с траулером в Ирландском море. Причалило судно в десять пятнадцать утра, всего за сорок пять минут до начала заседания Дойла. Майкл загодя, еще второго декабря, позвонил Томасу в Гарва-Глейб. Хотел, чтобы Томас его встретил в порту и чтобы обязательно привез меня. Мы ехали всю ночь; мы прождали в порту четыре часа – клевали носом, вздрагивали от пароходных гудков и от зябкой сырости. Нам пришлось сначала миновать Дублин (порт от него в одиннадцати километрах к югу); так вот, дублинские улицы снова кишели черно-пегими и помпончатыми. Их патрули попадались на каждом углу. Определенно, Ллойд Джордж отдал приказ о полной боевой готовности, желая запугать ирландцев: полюбуйтесь, мол, во что ваша страна превратится, если Договор не примете. Нас дважды останавливали для досмотра: первый раз на въезде в Дублин, второй – перед портом. Слепили фонариками, ощупывали световыми лучами наши тела и автомобиль, да еще перетряхнули докторский чемоданчик. Я изрядно струхнула – а ну как потребуют документы предъявить, которых у меня нет? Не потребовали. Удовлетворились бумагами Томаса с государственной печатью, его статусом. Доктор – всюду персона уважаемая, а если при нем смазливенькая дамочка – что ж, на здоровье. Короче, нас пропустили.

Майкл был не один. Его сопровождал Эрскин Чайлдерс, секретарь делегации – худощавый, с тонкими чертами и трагической печатью интеллекта на челе. Я знала, что Чайлдерс женат на американке и что Договор он не поддержит. Впрочем, в Лондоне его голос – секретаря, а не полноправного делегата – ничего не значил и не менял. От Чайлдерса даже подписи не требовалось. Мне и Томасу он вяло пожал руки и очень кстати сел в свой автомобиль. Нам же предстояло везти Майкла прямиком в Мэншн-хаус, на заседание.

Вид у Майкла был, словно он несколько недель кряду вообще не спал.

– По дороге поговорим, Томми, – бросил он, стряхнул с плеч пальто, провел гребенкой по волосам и потеснил меня на переднем сиденье, почти вплотную прижав к Томасу. – А то после навряд ли случай представится. Ну, поехали.

Автомобиль, зафырчав, тронулся с места.

– Скажи мне, Энни, чего дальше ждать? Хоть сколько-нибудь пользы принесет это мое пребывание в Чистилище?

Я всю ночь напрягала мозг, но никаких конкретных дат или цифр не припомнила. От всех моих изысканий о периоде с 11 октября до начала декабря 1921 года, когда, собственно, и был принят Англо-ирландский договор (или Меморандум), осталось очень общее, очень неприятное впечатление. Словесные перепалки, переливание из пустого в порожнее, шаг вперед и два назад – вот как можно его вкратце описать. Насчет сегодняшних прений в Мэншн-хаус я даже информации толковой в свое время не нашла. Будь они продуктивными, эти прения, уж наверно, и сведения бы имелись. Но нет, увы. В целом обстановка накалялась, в следующие несколько недель парламентская грызня должна была только усугубиться.

– О деталях говорить не возьмусь, – начала я. – Многих разозлит пункт о присяге на верность британской короне, на котором настоял Ллойд Джордж. Имон де Валера будет возмущен формулировкой «статус доминиона» вместо желательной ему «внешней ассоциации» с Содружеством…

– Внешняя ассоциация! – усмехнулся Майкл. – Да кто ж ему такое позволит? Об этом и заикаться не стоило. Британцы «внутреннюю независимость» сразу отмели, единогласно и бесповоротно. Нет, покуда наш потолок – стать одним из доминионов с Британией во главе и присягнуть на верность короне. О статусе республики и речи не идет. Может, через несколько лет… Мы маленькая страна, а Британия ведь империя. Лично я утешаюсь соображением, что сделан первый шаг на пути к независимости. Рассматриваю Договор, сам статус доминиона как плацдарм, как единственную альтернативу полномасштабной войне. Да, именно так: или доминион, или кровопролитие.

Я кивнула. Томас крепко сжал мне руку, дескать, говори дальше, Энн, не робей. Я не робела. Я сама уже видела, что Майкл на меня не злится. Рядом со мной сидел смертельно усталый человек, за последние недели прокрутивший в голове всю аргументацию, все за и против, проанализировавший все варианты развития событий.

– Майкл, вас многие ненавидят. Те, кому вы как кость в горле, за время вашего пребывания в Лондоне отнюдь не переменились по отношению к вам. И не переменятся. Их убеждать бесполезно.

– Кахал Бру и Остин Стэк! – Майкл назвал имена своих самых яростных оппонентов в кабинете министров. – Де Валера? Нет, только не он. Хотя… Его имя всей Ирландии известно, он председатель Дойла. Его политическое влияние огромно. – Майкл провел ладонью по лбу. – Но я его никак не раскушу. Казалось бы, хочешь рулить – так садись за руль. А Дев норовит с пассажирского сиденья указания давать. Ну конечно, вдруг автомобиль с обрыва да прямо в пучину сорвется? Так вот чтобы шофер крайним оказался.

– Позднее, Майкл, де Валера будет сравнивать себя с капитаном, которого матросы не слушались. Прилива не дождались и чуть корабль не потопили, – подтвердила я.

– Серьезно? – Майкл помрачнел. – Хорош капитан, который не потрудился парус по ветру поставить вместе с командой!

– Метафору корабля вы, Майкл, используете в споре с де Валера уже в ближайшие дни. Выразитесь в том смысле, что де Валера пытается плыть, не спустив предварительно корабль на воду.

– Да, так гораздо точнее выходит, Энни, – усмехнулся Майкл.

– Ничего, Мик, – вмешался Томас, – народ тебя поддержит. Раз ты счел условия Договора приемлемыми, значит, они и для всех ирландцев пока сгодятся.

– Да не приемлемые они, Томми! Совсем не приемлемые! А ключевое слово здесь – «пока». То, чего мы сейчас можем добиться, для Ирландии вообще исторический максимум.

Некоторое время Майкл молчал. Наверно, собирался с духом, чтобы задать мне последние вопросы.

– Получается, Энни, я снова в Лондон поеду?

– Именно так, – твердо ответила я.

– Поедет ли на сей раз Имон де Валера?

– Нет.

Майкл тряхнул головой, мол, что и требовалось доказать.

– Кто из членов делегации согласится на условия британцев? Насчет Гриффита я знаю – он точно Договор подпишет. А остальные делегаты?

– Все подпишут, Майкл, все до единого. Уламывать придется Бартона: он согласится, только когда Ллойд Джордж пригрозит объявить Ирландии войну в течение трех дней. Историки считают, что Ллойд Джордж блефовал, что Британия не была готова развязать боевые действия в столь короткий срок. Но Бартон поверил и больше не упорствовал. Таким образом, Англо-ирландский договор удалось заключить.

Майкл тяжко вздохнул.

– Значит, сегодня можно горло поберечь. Зачем надрываться, доказывать, если всё предрешено? А я устал. Как я устал! – Последовал зевок – даже челюсть клацнула. И вдруг без всякого перехода Майкл выдал: – Томми, ты когда на ней женишься, а?

Томас покосился на меня, улыбнулся, но ничего не ответил.

– Будешь тянуть – я сам на ней женюсь, – пригрозил Майкл после второго смачного зевка.

– У вас, мистер Коллинз, и без меня выбор неплохой, – съязвила я. – Принцесса Мария, Китти Кирнан, Хейзел Лейвери, Мойя Ллевелин-Дейвис… Я никого не пропустила?

Брови у Майкла взлетели.

– Господи милосердный! Энни, я тебя боюсь. Пожалуй, пора нам с Китти назначить день свадьбы.

Секунд десять он молчал, затем вспомнил первое названное мной имя и нахмурился.

– А принцесса здесь с какого боку?

– Графиня Маркевич утверждала, будто вы крутили роман с принцессой Марией, когда находились в Лондоне. То есть вот прямо сейчас у вас всё в разгаре…

– Боже! – простонал Майкл. – Да у меня ни минуты свободной! Ладно, спасибо за предупреждение.

Томас остановился возле Мэншн-хаус, где с 1919 по 1922 год заседал Ирландский парламент. Это было двухэтажное здание нежно-бежевого цвета и благородного вида. По фасаду шли ряды окон, сильно вытянутых вверх. Невысокое крыльцо защищал кованый козырек. Перед Мэншн-хаус успела собраться изрядная толпа. Люди жались к стене соседнего дома, все фонари, установленные на довольно широких постаментах, были заняты, как лучшие места для обзора. Любопытные, конечно, преобладали над имевшими прямое отношение к Договору.

Майкл Коллинз надвинул шляпу, распахнул дверцу автомобиля, шагнул на мостовую. К нему метнулись представители прессы, в толпе послышались крики. Майкл не улыбнулся, не сбился с твердого своего шага. Из автомобиля, подъехавшего к Мэншн-хаус вслед за нашим, материализовалась группа мужчин – вероятно, телохранители. Двоих я помнила с той роковой свадьбы – это были Том Куллен и Гиройд О'Салливан. Они тоже, оказывается, ждали Майкла в порту Дун-Лэаре. Мой взгляд выхватил из толпы Джо О'Рейли – он помахал нам с Томасом и поспешил присоединиться к остальным, которых уже поглотила людская пена.

Майкл Коллинз снова уехал в Лондон, а мы с Томасом остались в Дублине. Мы ведь знали, что Майкл скоро вернется, теперь уже насовсем, вместе с остальными членами делегации. Так и случилось. Восьмого декабря Майкл ступил на ирландскую землю. Вся неделя прошла для Майкла в дороге – поезд, пароход, снова поезд, опять пароход. Делегацию встретили пресс-релизы всех без исключения газет: президент Имон де Валера собирает кабинет министров в полном составе на экстренное заседание «для обсуждения истинной сути предполагаемого договора с Великобританией». Расшифровывалось это действие очень просто: «Вы, делегаты, доверенные наши лица и посланцы ирландского народа, цели не добились и моей президентской поддержки не получите». Как и несколько дней назад, ни отдых, ни хотя бы передышка Майклу не светили. Новые заявления для прессы и новые дебаты, только теперь уже в расколотом Ирландском правительстве, – вот что было ему уготовано.

После продолжительного закрытого заседания, после того, как три четверти членов кабинета согласились на Договор в том виде, в каком он был подписан, Имон де Валера сделал заявление для прессы, дескать, условия Договора не соответствуют ожиданиям ирландской нации (каковую нацию, собственно, вообще никто не спрашивал), а значит, он, де Валера, не рекомендует принимать Договор. И это было только начало.

Восьмого декабря Майкл Коллинз появился на пороге дублинского дома Томаса в самом жалком виде. Растерянность, отчаяние, полная дезориентация – вот, пожалуй, какими словами можно описать его состояние. Томас сказал: «Заходи», Майкл продолжал мяться в дверях. Он даже голову поднять не мог, словно обвинения де Валера и прочих были липкой грязью, словно Майкл чувствовал себя заразным и боялся осквернить жилище друга.

– Стою сегодня возле паба «Девлин», никого не трогаю, и вдруг подбегает какая-то женщина да как плюнет мне в лицо, – пробормотал Майкл. – Предатель ты, говорит. Ирландию предал. Ребята наши, выходит, ни за что погибли. Шон МакДиармада, Том Кларк, Джеймс Коннолли и остальные – даром кровь пролили, жизни отдали. Так-то, Томми. Я и их предал, и всех, кто еще жив.

Я вышла на крыльцо. Только напрасно я утешала Майкла, напрасно говорила, что в заданных обстоятельствах он сделал всё возможное. В дом войти он отказался – тяжко осел на ступенях, уронив лицо в ладони. Было уже темно, фонари изливали жидкий, стылый свет. От промозглости зуб на зуб не попадал. Я притащила одеяло. Мы с Томасом укутали Майклу плечи и сели рядом, с двух сторон – молчаливые караульные, приставленные к его разбитому сердцу. Мы не покинули Майкла, когда многонедельное нервное истощение и отчаяние взяли над ним верх и он разрыдался безутешно, по-детски. Майкл не спрашивал меня, что будет дальше, не хотел ни предсказаний, ни советов. Он просто плакал, вздрагивая плечами – большой и сгорбленный, как гора. Потом вытер слезы, поднялся, цепляясь за перила, и оседлал велосипед.

Томас сбежал с крыльца, стал приглашать Майкла в Гарва-Глейб на Рождество. Он знал: ни в родной Корк, ни в Гарланд, где ждала Китти, Майкл поехать не может. Майкл поблагодарил, кивнул мне, ничего не обещая, и укатил, сказав, что дела не ждут.

Я проснулась от резких выкриков. Целое мгновение мне казалось, что я снова в своей манхэттенской квартире, а воет полицейская сирена, либо карета скорой помощи мчится по вызову. Затем очертания предметов в темной комнате и звуки, характерные для усадьбы, расположенной в захолустье, вернули меня в реальность. Я резко села. Сердце прыгало, руки дрожали. Конечно, я в Гарва-Глейб. Мы с Томасом вернулись из Дублина вчера поздно вечером, и Томас тотчас умчался к пациенту. Оэн капризничал, Бриджид нездоровилось. Я сама укладывала Оэна. Пришлось, помимо обязательной сказки на ночь, наобещать ему всяких приятностей. Наконец и я добралась до постели. Если бы не физическая усталость, навряд ли заснула бы – так велико было мое беспокойство за Томаса, уставшего куда больше, но вынужденного ехать к больному.

Не зажигая света, я вышла из спальни и поспешила на второй этаж, в детскую. Я уже поняла, что крики доносятся именно оттуда, что кричит Оэн. В темноте я едва не столкнулась с Бриджид. Чуть поколебавшись, она уступила дорогу.

Оэн метался в кроватке, сжимая и разжимая кулачки. Веснушчатая мордашка была залита слезами.

Я присела рядом, стала его тормошить.

– Оэн, проснись! Тебе плохой сон приснился!

Мальчика сковало странное напряжение. Тело, ледяное на ощупь, будто свинцом налилось. Распяленный между сном и реальностью, Оэн подергивался от судорог. Я принялась растирать ему щечки, ручки, ножки. Я звала его по имени – без толку.

– С ним случалось такое раньше, когда он был совсем крохой, – произнесла Бриджид. Голос ее дрогнул. – Как накатит, чего ни делай – не добудишься. Всё мечется, болезный. Доктор Смит его тогда на руки брал и держал, покуда не утихнет.

Оэн исторг очередной кровь створаживающий вопль, и Бриджид отшатнулась, прижав ладони к ушам.

– Оэн! Оэн! Где ты? Ты меня слышишь? – звала я. Мальчик резко открыл глаза и простонал:

– Темно!

– Бриджид, включите свет! Скорее!

Бриджид метнулась к выключателю.

– Где Док? – с недетской тоской, тараща синие глаза, спрашивал Оэн. – Где Док?

– Он скоро приедет, не плачь, милый.

На самом деле Оэн и не плакал. Нет, из его груди вырывался ужасный, какой-то птичий клекот.

– Где Док? Где он, где?

Затихая на несколько мгновений, Оэн повторял вопрос. Повторения шли волнами. Я была готова разрыдаться.

– Оэн, всё хорошо. Здесь бабушка. Здесь я. Мы с тобой, милый, а Док скоро вернется.

– Не вернется! Он в воде! В воде! – провыл Оэн.

– Ну что ты! Конечно, нет! – пролепетала я.

Сердце упало, и его место наполнилось льдом. Это по моей вине Оэна мучают такие кошмары. На его глазах в озере исчезла сначала я, а затем и Томас.

Прошло несколько минут. Судороги отпустили, ручки и ножки стали податливее, но слезы продолжали литься. Оэн рыдал, совершенно безутешный, и невозможно было разубедить его.

– Хочешь, родной, я тебе сказку расскажу? Длинную-предлинную? – прошептала я, надеясь хоть таким способом оттащить Оэна от опушки, за которой лежат владения ночных кошмаров. Ясно было: даром что Оэн со мной разговаривает, даром что у него глаза открыты – он продолжает спать.

– Не хочу сказку. К Доку хочу! – выкрикнул Оэн.

Бриджид тоже села на кровать. На макушке у нее красовалась сборчатая нашлепка вроде той, в которой изображают миссис Клаус – жену Санта-Клауса. При свете ночника морщины казались неестественно резкими, будто нарисованными краской поверх прежних, появившихся уже давно и вовсе не по поводу сновидений Оэна. Бриджид не попыталась обнять Оэна – нет, наоборот, она сцепила руки, будто сама предпочла бы оказаться в объятиях кого-то сильного и надежного.

– Не хочешь сказку? Ну тогда сам расскажи мне, как Док тебя успокаивает, – не сдавалась я.

Оэн всё плакал, определенно считая, что не видать ему больше Томаса.

– Доктор Смит тебе одну песенку поет, – прошептала Бриджид. – Хочешь, малыш, я вместо него спою?

Оэн замотал головой и спрятал личико у меня на груди. Однако Бриджид все-таки запела вполголоса:

– Не пой, бабушка! Мне эта песня не нравится! – всхлипнул Оэн, содрогнувшись всем телом.

– Не нравится? Почему? – опешила Бриджид.

– Потому что она про Иисуса Христа, а он умер!

Бриджид даже отпрянула, потрясенная. У меня едва не вырвался истерический смешок. Бриджид взяла себя в руки, стала объяснять:

– Ты не понимаешь, Оэн. Песня вовсе не грустная. В ней не о смерти поется, а о том, что люди помнят Иисуса Христа.

– А я не хочу помнить, что он умер! – с железной логикой возразил Оэн.

Бриджид сникла. Я погладила ее по руке. Она старалась изо всех сил, просто Оэн слишком упрямился.

Вдруг от двери послышалось:

Тихим, мягким голосом Томас допел:

Под глазами Томаса залегли темные тени, рубашка была измята, сюртук запылен. Несмотря на непорядок в одежде, Томас шагнул к кровати и забрал Оэна из моих рук. Оэн сразу прильнул к нему, однако не успокоился, а, наоборот, снова зарыдал.

– Тише, тише, малыш, – приговаривал Томас, гладя Оэна по спинке. – В чем дело? Что случилось, а?

Я поднялась с кровати, Бриджид последовала моему примеру. Друг за дружкой мы покинули детскую, оставив Томаса нянчиться с Оэном.

Бриджид шла первой. Я окликнула ее, и она, обернувшись, явила лицо, исполненное неизбывного горя. Перед таким лицом мой вопрос «Вы в порядке?» прозвучал по-дурацки. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, Бриджид кивнула.

– Это у него в отца, – заговорила она через несколько секунд. – Мои дети, все четверо, вот так же во сне плакали. Да только муж мой, покойник, быстро истерики пресекал. Суровый был человек, не то что доктор Смит. Здоровья никакого, одна злость – за счет нее и выживал. Если б не злость – куда раньше помер бы. Сам на износ работал и от нас того же требовал. Такого слезами не разжалобишь, нет, нечего и думать.

Казалось, Бриджид сама с собой говорит; в любом случае вопрос и даже междометие с моей стороны прервали бы исповедь, в которой она, судя по всему, очень нуждалась. Вот я и молчала.

– Мой внук стал доктора Смита папой звать, а я скандал закатила. Просто слышать этого не могла. Теперь доктор Смит для Оэна – Док. Не папа, не дядя Том и даже не Томас! Получается, уважения к благодетелю ни на грош, и всё по моей вине.

Бриджид перехватила мой взгляд, как бы взмолилась: скажи, Энн, что меня Господь простит! Я опустила веки – дескать, конечно, Бриджид, вы будете прощены, а вслух добавила:

– Томас хочет, чтобы Оэн твердо знал, кто его отец. Томас любил Деклана и очень трепетно относится к его памяти.

– Доктор Смит в каждом человеке старается лучшее увидеть. И ему это удается, – снова заговорила Бриджид. Выдержала паузу, отвела глаза. – Вот что, Энн. Мои дети… особенно сыновья… отцовский норов унаследовали. Я знаю, что Деклан тебя… поколачивал. Ты и сбежала, как только шанс появился. Я тебя не осуждаю – ни за бегство, ни за то, что ты в доктора Смита влюбилась. Вы с ним хорошая пара.

Я вытаращила глаза, а Бриджид продолжала:

– Не отпирайся, Энн. Шила в мешке не утаишь.

Отпираться я и не думала. Меня потрясло слово «поколачивал» применительно к Деклану. И предположение насчет бегства его жены. Хотелось защитить моих прадеда и прабабку: Деклан не обижал Энн, Энн никуда не сбегала. Но какие могут быть возражения, если фактов не знаешь?

– Старая я стала, Энн, и в Гарва-Глейб теперь без надобности. Поеду, пожалуй, к старшенькой, в Америку. Ты вернулась. Оэн больше не сиротка. У него есть мать. У него есть доктор Смит. А я даже слезки детские осушать разучилась. Сердцем окаменела, как мой дорогой покойный супруг. Не разжалобишь меня теперь.

– Ох, нет! – воскликнула я.

– Нет? – переспросила Бриджид. Явно хотела, чтобы получилось иронично, но голос сорвался. Стало жаль ее до боли.

– Прошу вас, останьтесь. Я не хочу, чтоб вы уезжали.

– Почему? – Прозвучало по-детски – жалобно, обиженно, недоверчиво. Такой вопрос и с такой интонацией Оэн мог бы задать. – Что мне здесь, в Ирландии? Сыновья темными делами занимаются, дочка за океаном. Деклан погиб. Силы с каждым годом убывают. Одна я осталась, Энн. И потом… – Бриджид докончила не сразу, потому что не сразу нашла нужные слова. – Не нужна я тут больше никому.

Я подумала о могиле в Баллинагаре, о надгробии с надписью «Бриджид МакМорроу Галлахер».

– Через много-много лет, – начала я с мольбой в голосе, – ваши праправнуки приедут из Америки в Ирландию, в графство Дромахэр, поднимутся на холм, вступят под своды церкви, в которой крестили, венчали и отпевали ваших детей, а затем станут бродить по кладбищу. И, когда они увидят могильную плиту с вашим именем, с именами других Галлахеров, они поймут, что наконец-то вернулись домой. Ирландия была вашим домом – значит, она дом для ваших потомков. Наступит время, Бриджид, когда Ирландия позовет обратно своих детей. Теперь подумайте: если вы эмигрируете, вашим праправнукам не к кому будет вернуться.

Ее губы задрожали, рука дернулась и в следующее мгновение как-то неловко, несмело протянулась ко мне. Я взяла эту руку. Бриджид не попыталась обнять меня, даже на шаг не приблизилась, но над пропастью, что лежала между нами, появился мостик. Рука Бриджид была совсем маленькая, сухонькая – старушечья, даром что по современным меркам сама Бриджид ну никак не могла считаться старухой. Я держала ее птичьи пальчики осторожно, боясь раскрошить, как осенние листья, и негодовала на Время – за то, что забирает мою прапрабабушку, да и всех представителей рода человеческого, иссушает наши бренные оболочки, причем не враз, а постепенно, слой за слоем.

– Спасибо тебе, Энн, – прошептала Бриджид, высвободила руку и пошла прочь по коридору. Дверь спальни закрылась за нею тихо, почти беззвучно.