Около двенадцати лет протекло со времени прихода к преподобному Сергию его первых сподвижников, а игумена в новой обители все еще не было. Правда, в среде отшельников царило полное единодушие и братская любовь; каждый готов был, если бы оказалось нужным, пожертвовать самой жизнью, не говоря уже об удобствах, для сохранения мира и спокойствия остальных братий, и такое безначалие, конечно, было крепче всякого порядка, существующего в миру, тем более что одно слово любимого наставника могло прекратить всякое несогласие и побудить к подчинению уставам монашеским. Но таков уж Самим Богом изначала установленный закон для обществ человеческих, чтобы во главе их непременно стояла власть, в послушании коей выражалось бы послушание людей Самому Богу — Творцу и Владыке всяческих. Правда, что Сергий на деле был истинным руководителем в духовной жизни своих учеников, но все же он не был еще и, без сана священного, не мог быть их духовным отцом в таинстве покаяния, а эта должность в древних обителях нередко соединялась с должностью игумена или настоятеля обители. Притом неудобно было каждый раз для Богослужения призывать соседнего священника — нельзя было не иметь в обители лица, облеченного священной властью вязать и решить согрешающих.

Особенно должна была сказаться нужда в священнослужителе в то время, когда над Русской землей разразилось тяжкое бедствие — моровая язва, известная в истории под именем черной смерти; она появилась в пределах России около 1348 года и опустошала ее в продолжение нескольких лет, переходя из края в край, из города в город. Справедливо говорит один историк: «Ангел смерти никогда не губил вдруг столько людей с самого Ноева потопа, сколько погибло их с 1348 по 1330 и в следующие годы». Страх и ужас объял всех и каждого; уныние распространилось повсюду. Ничем нельзя было остановить грозного шествия «черной смерти», не было от нее никакого спасения. В одном Китае легло в могилу до 13 миллионов народа; вымирали целые города, становились безлюдными целые области. В Киеве, Чернигове, Смоленске и Суздале едва уцелела одна третья часть населения; в Глухове и Белозерске не осталось ни одного человека. Не успевали хоронить умерших, отпевали по тридцать-сорок человек сразу, клали по трое-пятеро человек в один гроб… В короткое время умерли Митрополит Феогност, два сына Великого князя и сам Великий князь Симеон Иванович…

В эту тяжелую годину многие православные русские люди шли в монастыри: под благодатным кровом святых обителей не так страшно было и умереть, как в среде мирской суеты. Здесь каждый мог с мирной душой совершенно предать себя в волю Божию и приготовиться к смерти по-христиански. Можно ли сомневаться, что и к преподобному Сергию, в его пустынную обитель, в это время особенно много приходило людей, искавших у сего благодатного инока-подвижника утешения в горестях жизни, в тяжкой потере близких сердцу, мирного приготовления к переходу в будущую жизнь? И мог ли он, любвеобильный отец, отвергать сих несчастных пришельцев? Но, принимая их, он должен был заботиться и об удовлетворении их духовных нужд, о напутствии приготовляющихся к смерти — таинствами Церкви. Так сами обстоятельства, а лучше сказать — Промысл Божий располагал эти обстоятельства к тому, чтобы в обители Сергиевой был свой совершитель тайн Божиих, а с умножением братии и свой игумен.

Преподобный Сергий, по своему смирению, и слышать не хотел, чтобы ему принять эту должность. Он всегда говорил, что «желание игуменства есть начало и корень властолюбия». Тем не менее и сам он сознавал нужду в духовном пастыре для своей обители. Одного боялся он, чтобы братия не стала настаивать на своем желании иметь его своим игуменом, и потому усердно молил Господа, чтобы Сам Он дал им наставника, который мог бы управить душевный корабль их от волн потопления к пристанищу спасения. И Господь, всегда готовый выполнить волю боящихся Его, услышал молитву Своего угодника, и поелику никто лучше самого просившего не мог послужить на сем месте к славе имени Его, благоволил его самого и дать игуменом братии. Вот как это было.

В сердцах братии уже давно сложилось желание поставить на игуменство своего возлюбленного авву, а при столь скорбных обстоятельствах, о коих мы сейчас упомянули, еще более усилилось это единодушное желание. «Ив самом деле, — замечает святитель Платон, — на ком прежде всего могли они остановиться мыслью? Каждый, сравнивая свои подвиги с его подвигами и добродетелями, с его опытностью и заслугами перед Богом, и в мыслях стыдился присваивать себе такое преимущество, чтобы затмить собой свет столь ясно горящего светильника». Сообщая свои чувства один другому, они решились наконец обратиться со своим желанием к преподобному. Укрепив себя надеждой на Бога, братия пришли к нему все вместе и сказали: «Отче! Мы не можем долее жить без игумена. Исполни наше сердечное желание — будь наставником душ наших, мы будем каждый день приходить к тебе с покаянием и открывать пред тобой нашу совесть, а ты будешь подавать нам прощение, благословение и молитву. Мы желали бы видеть тебя совершающим ежедневно Божественную литургию и от твоих честных рук причащаться Святых Христовых Таин. Ей, честный отче, таково наше общее сердечное желание, не откажи нам в этой милости!»

Такое единодушное заявление всей братии, конечно, не было неожиданным для угодника Божьего, тем не менее его глубокому смирению нелегко было выслушать его. «Не труда и подвига убегал он, — говорит святитель Платон, — а считал себя недостойным такого сана и рассуждал, что, будучи подначальным, он удобнее устроит дело своего спасения, нежели тогда, когда примет на себя нелегкое бремя попечения о спасении других». С другой стороны, он хорошо понимал, что его решительный отказ глубоко опечалит всю братию, столь горячо им любимую, и будет иметь скорбные последствия для самой обители. Поставленный в такое затруднительное положение, подвижник вздохнул из глубины сердечной и смиренно отвечал просителям: «Братие мои! У меня и помысла никогда не было об игуменстве. Одного желает моя душа — умереть здесь простым чернецом. Не принуждайте же меня и вы, братия! Оставьте меня Богу, пусть Он, что хочет, то и творит со мною».

Но братия настаивала на своем. «Зачем ты, отче, отказываешься исполнить наше общее желание? Ведь ты основатель обители сей: будь же ей и настоятель. Твоя добродетель собрала нас сюда: она же пусть и управляет нами. Ты насадил виноград сей, ты и питай нас своим учением и плодами примера твоего. Вот наше последнее слово: или сам будь нам игуменом, или, если хочешь, иди, испроси нам игумена у святителя. Если же не так, то мы все разойдемся отсюда».

Мысль об ином игумене лично для смиренного Сергия, конечно, была приятна, он готов был сделаться последним послушником у кого бы то ни было, лишь бы самому не быть начальником. Но любовь к ближнему требовала на этот раз забыть о себе и подумать о пользе братии; а духовный опыт указывал опасность, что новый, чуждый по духу обители игумен задумает вводить новые порядки, что эти порядки могут смутить братию, которая привыкла смотреть на порядки, установленные самим основателем пустынножительства, как на неизменный закон; а отсюда может возникнуть немало искушений и нестроений в юной обители. Посему, не решая вопроса окончательно, но желая по возможности отдалить это решение, преподобный кротко сказал братии: «Идите пока с Богом каждый в свою келлию, лучше помолимся все поусерднее Господу Богу, чтобы Он Сам открыл нам волю Свою, и тогда увидим, что нам делать».

Братия послушалась любимого аввы и разошлась, но ненадолго. Прошло несколько дней, и старцы опять пришли к преподобному и стали умолять его принять сан игумена. «Ведь ради тебя мы и сошлись-то сюда, в это место пустынное, — говорили они, — мы слышали о твоих подвигах, знаем труды твои; ведь ты своими руками построил и эту церковь во имя Живоначальной Троицы. И мы веруем, что в тебе обитает благодать Ее, и потому вот пришли сюда, возложив упование на Господа, и желаем совершенно предать себя твоему руководству. Итак, будь нашим игуменом и духовным отцом и, предстоя престолу Божию, возноси за нас свои теплые молитвы». «Ведай, отче, — присовокупляли к сему старейшие из них, — мы шли сюда в надежде, что ты упокоишь нашу старость и похоронишь наши кости».

Тронутый до глубины души такой любовью братии, смиренный подвижник открыл пред ними все свое сердце: он стал говорить им о своем не достоинстве, всячески упрашивал и умолял не принуждать его к принятию священного сана и игуменства. «Простите меня, отцы мои и господне, — так говорил он, — кто я, грешный, чтобы быть мне иереем Божиим? Как дерзну я на такое служение, пред которым со страхом и трепетом преклоняются и самые Ангелы? Нет, это выше меры моей, отцы мои; я еще и не начинал жить по-монашески, как же я осмелюсь коснуться святыни Божией? Вот мое дело — плакать о грехах моих, чтобы вашими же святыми молитвами достигнуть оного края желаний, к которому стремится от юности моя грешная душа».

Сказал сие преподобный и, чтобы не продолжать более сего тяжкого для его смирения спора, ушел в свою келлию.

Тогда сподвижники его поняли, что им не склонить его к своему желанию кротким словом сыновней любви. Оставалось употребить средства более решительные. Уже не со слезами только, но и с горьким словом упрека и даже угрозы приступили они теперь к своему авве. «Мы не желаем спорить с тобой, отче честный, — сказали они, — мы веруем, что Сам Бог привел нас сюда; мы сердечно желали подражать твоему житию и подвигам и через то надеялись достигнуть вечного блаженства. Но если уж ты не хочешь пещись о душах наших и быть нашим пастырем, то мы все принуждены будем оставить это место, мы уйдем от храма Пресвятой Троицы и будем невольными нарушителями нашего обета, будем блуждать, как овцы без пастыря, и расхитит нас мысленный волк, а ты дашь за нас ответ нелицеприятному Судии — Богу!»

Еще раз попытался было угодник Божий отклонить от себя высокую честь, еще раз сказал братии: «Отцы мои! Вы излишне понуждаете меня, я излишне отрицаюся, к чему это?» Но все было напрасно: братия стояла на своем, и братолюбие победило.

— Желаю, — сказал преподобный, — лучше учиться, нежели учить; лучше повиноваться, нежели начальствовать; но боюсь суда Божия, не знаю, что угодно Богу, святая воля Господня да будет!

Это значило, что он более спорить не будет и предает все дело в волю Божию.

«Какая прекрасная распря! — замечает святитель Филарет Московский. — Распря едва ли не превосходнейшая, нежели самое согласие. Здесь смирение старшего сражается с любовью и покорностью младших — единственная брань, в которой ни одна сторона не теряет, а обе приобретают в каждом сражении! Как благополучны были б общества, если бы члены их также препирались между собой за сохранение подчиненности, а не за домогательство власти!»

«В мирских обществах, — говорит другой святитель, Филарет Черниговский, — люди сражаются друг с другом за власть и через то производят расстройство в делах, расстройство в сердцах и губят себя и других жаждой власти. А тут все совершенно обратно: как благотворен закон Твой, Господи!»

Побежден был смиренный Сергий любовью к братии, однако же не хотел выступить из обычного порядка, а может быть, не терял еще надежды, что высшая церковная власть не соизволит на поставление его во игумена. «Отцы и братия, — сказал он сотрудникам своим в подвиге пустынном, — не хочу более прекословить вам; но не нам решать это дело, пусть решит его святитель. Итак, пойдемте же к нему».

Московского первосвятителя митрополита Алексия в то время не было в России, в 1354 году он путешествовал в Царьград по делам церковным, а управление делами митрополии на время своего отсутствия поручил Волынскому епископу Афанасию, который жил в Переяславле Залесском, в Нагорном Борисоглебском монастыре. Туда и отправился преподобный Сергий, взяв с собой двух старейших иноков.

Ранним утром перед самой литургией явился преподобный к святителю. Он пал к ногам его и просил благословения. Епископ спросил его: кто он и откуда?

— Грешный инок Сергий — мое имя, — смиренно отвечал пришедший.

Имя Сергий давно было известно Афанасию: он раньше много слышал о его пустынных подвигах, об основанной им обители и о постройке церкви и теперь очень рад был видеть у себя такого гостя. Он с любовью принял его, отечески поцеловал и долго беседовал с ним о спасении души.

В заключение сей беседы гость смиренно поклонился хозяину и стал просить у него игумена для новой обители.

«Сын и брат мой! — отвечал ему, как бы по вдохновению свыше, святитель Божий. — Господь Бог устами пророка Давида сказал: вознесох избранного от людей Моих, ибо рука Моя заступит его (Пс. 88, 20. 22), и апостол говорит: никтоже сам о себе приемлет честь, но званный от Бога, якоже Аарон (Евр. 5, 4). А тебя воззвал Господь Бог от чрева матери твоей, как от многих слышал я о том; посему ты и будь отныне отцом и игуменом для братии, тобой же собранной в новой обители Живоначальной Троицы».

Подвижник стал было отклонять от себя это назначение, ссылаясь на свое не достоинство, но блаженный пастырь внушительно остановил его, сказав: «Возлюбленный! Ты все стяжал, а послушания не имеешь», и сим словом обезоружил смиренного Сергия, который с покорностью на это отвечал: «Как Господу Богу угодно, так и пусть будет; благословен Господь во веки!». И все присутствовавшие при этом единодушно сказали: «Аминь!».

Тогда святитель со всеми священнослужителями пошел в церковь, взяв с собой и преподобного; там он облачился во все священные одежды, велел Сергию гласно произнести Символ веры и, осенив крестообразно его преклоненную главу, поставил его во иподиакона. Началась Божественная литургия, и Сергий произведен был во иеродиакона, а на другой день облечен и благодатью священства. Святитель распорядился, чтобы на следующий день новоблагодатный иеромонах Сергий один совершил Божественную литургию. Нужно ли говорить, с каким сердечным умилением впервые приносил преподобный Сергий Безкровную Жертву собственными руками? Он весь исполнен был благоговейного страха и весь сиял неземной радостью.

По окончании литургии святитель Афанасий произнес над ним молитвы, совершающие его поставление во игумена. Затем он пригласил нового игумена в свои келлии и там в отеческой с ним беседе наедине наставил его в правилах апостольских и святоотеческом учении о спасении души и руководстве подчиненных ему иноков. «Чадо, — говорил он, — вот, ради святого послушания к нам, восприял ты теперь сан священный; знай же, что сие служение дается только верным человеком, как говорит апостол Христов, иже довольны будут и иных научити (2 Тим. 2, 2). Посему надлежит тебе, возлюбленный, по заповеди великого апостола, немощи немощных носити и не себе угождати (Рим. 15, 1). Помни слово его: друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов (Гал. 6, 2). Если будешь так поступать, то и себя спасешь, и живущих с тобою».

Так заключил свое поучение святитель и, благословив новопосвященного, отпустил его с миром. И пошел он, новый игумен, облеченный теперь свыше благодатью и властью иерейской, в свою родную обитель, чтобы прилагать там труды к трудам и, восходя на небо по лестнице христоподражательного смирения, вести туда же за собой и всех присных учеников своих…