— Как и ты, Матиас, я стал капитаном корабля в двадцать один год, — сказал мой шурин, — но в отличие от тебя, не потерял его к двадцати двум.

В устах любого другого человека это было бы непростительным оскорблением и издёвкой, достойной удара кинжалом под рёбра на рассвете. А вот для капитана Корнелиса Ван–дер–Эйде — нечастым доказательством того, что у него все–таки есть извращенное чувство юмора, которое большинство считало явлением столь же мифическим, как грифон.

— Корнелис! — взгляд его сестры, моей жены, полыхнул, как бортовой залп шестидесятипушечника. — Ты не должен шутить об этом с Мэтью. Много людей погибло на том корабле, и эта потеря мучает его день ото дня.

Несмотря на то, что Корнелия была на добрых десять лет младше брата и так хрупка при его бычьей мощи, её слова заставили его покраснеть как мальчишку, пойманного в саду за воровством яблок. Этот гордый и прямолинейный капитан, который не пасовал перед самыми упёртыми бургомистрами Амстердама и обменивался бортовыми залпами с лучшими из капитанов, мгновенно подчинялся любой её прихоти.

Корнелис принёс извинения и поднял бокал в мою честь. Это была первая моя встреча с шурином после крушения «Хэппи ресторейшн» полгода назад. Корабль Корнелиса стоял в Эрите, загружая припасы, пока его капитан консультировался с Адмиралтейством на неразглашаемые темы. Ему вскоре предстояло идти на рыбный промысел в Исландию, охранять суда, добывающие богатый улов в этих опасных водах. Однако при всех его недостатках Корнелис Ван–дер–Эйде серьёзно относился к семейным обязанностям, и даже очевидно неотложная природа его экспедиции не помешала ему засвидетельствовать своё почтение сестре и её семье в нашем странном старинном доме в сельской глубинке Бедфордшира, более чем за пятьдесят миль от места якорной стоянки.

Всё время обеда Корнелис в присущей ему неописуемо нудной манере разглагольствовал о преимуществах ранней подготовки капитанов к морю, лет этак с девяти — ровно столько было ему самому, когда дядя–шкипер впервые взял его с собой за пределы банки Схооневелт в Северное море. После этого мы были удостоены исчерпывающей лекции о мореходных качествах его нового корабля, крепкого сорокапушечника под названием «Вапен–ван–Веере». Оказалось, что особый восторг капитана вызвали флоры корабля, и я на мгновение задумался: зачем ему понадобились зелёные насаждения в трюме? В продолжение Корнелис изложил обзор якобы превосходной системы правления в Нидерландах с семью фактически независимыми провинциями, пятью взаимно подозрительными адмиралтействами и бессчётными пререкающимися фракциями.

Я слышал рассуждения Корнелиса уже не раз — особо памятной была бесконечная речь на моей свадьбе — и лишь безучастно кивал время от времени. Мой взгляд отклонился к покосившимся, изъеденным жучками и гнилью потолочным балкам гулкого зала, где мы обедали, и, как всегда во время еды, мне представилось, что всё сооружение может рухнуть и убить нас. Опустив глаза, я увидел Корнелию, её чистые, не знающие вшей волосы, гладкое округлое лицо и нежную белую грудь. На ней в честь визита Корнелиса было пышное оранжевое платье, являвшееся, как я знал, политическим демаршем против решительного республиканства брата. Она не желала слушать, как Корнелис оправдывает их родину. Став подданной другой страны, моя жена в похвальной мере переняла местные порядки, к тому же это был отличный шанс возобновить бесконечный семейный спор.

— Ну же, брат! — насмешливо воскликнула она. — Неужели ты не видишь, каким бедствием для Нидерландов стало их нынешнее правительство? Голландия против Зеландии, шесть провинций против Голландии, оранжисты против республиканцев, Амстердам против всего мира! А что с религией, Корнелис? Государство, официально проповедующее суровейшую из мыслимых форм кальвинизма, однако с радостью терпящее католиков, евреев, почитателей дьявола и Бог знает кого ещё, лишь бы они приносили достаточно денег в казну! Если это и есть «Истинная свобода» де Витта, брат, то храни нас Бог от неё!

Корнелис посмотрел на неё снисходительно, как и всегда, ведь в этом, по крайней мере, мы были с ним согласны: мы оба любили это смышлёное, пылкое и решительное создание и готовы были отдать за него последнюю каплю крови.

— Что же ты предложишь взамен, сестра? — спросил он мягко.

Конечно, ответ был очевиден: оранжевое платье говорило само за себя.

— Монархию, что же ещё? Взгляни на Англию, вновь счастливую под управлением законного государя, после всех этих долгих и мучительных лет подражания нашей глупой Нидерландской Республике! — Я поднял бровь, осведомлённый несколько лучше жены о бурлящем недовольстве при дворе, о ропоте лондонской черни и о пустой королевской казне. Корнелия же продолжала: — Принц Оранский должен быть провозглашён королём, а де Витт и все его приспешники в Генеральных Штатах пусть возвращаются в бордели Амстердама, откуда они родом!

Даже Корнелис не смог стерпеть такого злословия от сестры: она, похоже, обвиняла в распутстве Яна де Витта, великого пенсионария Голландии и человека, сохранявшего единство беспорядочного государства Нидерландов. Капитан Ван–дер–Эйде подобрался в кресле.

— Принц — не более чем мальчишка двенадцати лет, сестра! — сказал он. — Сделай его королём, и мы получим гражданскую войну, сравнимую с той, что раздирала Англию на части…

Они продолжали в том же духе, а я снова вернулся взглядом к потолку. Я размышлял о том, как может это беспросветное варево грубых и алчных торгашей — Соединённые Провинции Нидерландов — соперничать с Англией за господство в мировой торговле. Мы уже бились в одной войне, во времена Английской республики, и иногда на шканцах «Хэппи ресторейшн» я прикидывал вероятность объявления ещё одной и перспективу участия в битве против своего шурина Корнелиса. Эта мысль всегда приводила меня в ужас, ведь за скучными лицом и речами мне были ясно видны сердце и ум превосходного моряка и свирепого воина.

Моя мать, облачённая, как всегда, в чёрные траурные одеяния, отвлеклась от созерцания очага. Возможно, она была достаточно хорошо знакома с острыми насмешками Корнелии, чтобы знать — пришло время направить враждующую родню Ван–дер–Эйде в более мирные воды.

— Скажите, Корнелис. Ваши родители здоровы?

Корнелия сосредоточила взгляд ясных карих очей на особо волнующем кусочке каплуна в своей тарелке, потом взяла нож и принялась за дело, не зная пощады. Даже будучи ребёнком минейра и фрау Ван–дер–Эйде из Веере в Зеландии, жена беспокоилась о них меньше, чем моя мать. Корнелис Ван–дер–Эйде–младший задумался над вопросом, как будто это была сложная навигационная задача.

— Йа, миледи Рейвенсден, они в добром здравии. Отец собирается стать бургомистром Веере в этом году или в следующем. Матушку беспокоят катар и подагра, но в остальном…

— Как и всех нас, Корнелис, в нашем–то возрасте — ответила моя мать, пресекая дальнейшее обсуждение симптомов фрау Ван–дер–Эйде со всей присущей ей любезностью.

Она не отличалась терпением, даже когда была самой стройной и яркой красавицей при дворе, теперь же — с согбенной артритом спиной и негнущимися пальцами — не прощала слабостей никому. Моя матушка посмотрела на своего зятя, слегка склонив голову набок, в манере, обычно приберегаемой для особо нудных арендаторов или для Корнелии. Тот редкий и желанный случай, подумал я с горечью, когда они могут сосредоточить общий огонь на госте, вместо того чтобы обмениваться колкостями друг с другом. Мгновение она хранила молчание, потом взглянула в свою тарелку и, очевидно, решила, что осталась лишь одна тема для разговора, способная удержать его от возвращения к флоту, политике или семейству Ван–дер–Эйде.

— Каплун вам по вкусу, смею надеяться?

Само собой, мнение зятя о каплуне её нисколько не интересовало. Хотя мать никогда не озвучивала своих взглядов, я подозревал, что почти с первых минут она сожалела, что позволила младшему сыну взять невесту из этого рода бюргеров.

Рождённый от отчаяния и нужды Квинтонов в беспросветные дни изгнания, брачный контракт обеспечил семье Ван–дер–Эйде кровное родство с английской аристократией, позволив чуть с большей гордостью прогуливаться к собору в Веере каждое воскресенье. По правде говоря, мне досталась такая милая, остроумная, музыкальная и преданная супруга, совершенно не похожая на своих родителей и брата, что иногда у меня возникало невероятное предположение, будто фрау Ван–дер–Эйде наставила мужу рога с каким–нибудь экзотическим заморским наёмником, случайно проезжавшим через Веере осенью 1638-го по пути на войну. Однако, хоть я и был полностью доволен Корнелией, Квинтоны так и не получили обещанного за ней доброго приданого, которое сильно поправило бы жалкое финансовое положение моей семьи. При всей своей мещанской невозмутимости, Корнелис Ван–дер–Эйде–старший оказался на удивление уклончив в этом деле. Речь всегда заходила о каких–то неясных проблемах на страховой бирже в Амстердаме или о трудностях с грузом из Смирны. Либо, в другой раз, из Батавии.

По–видимому, незнакомый с сомнениями хозяйки Корнелис Ван–дер–Эйде некоторое время подозрительно изучал то, что осталось от его порции каплуна, и просветлел, когда правильный ответ возник в его голове.

— Конечно, миледи. Как и всегда, трапеза в Рейвенсден–Эбби достойна короля.

Престарелый дворецкий Рейвенсдена Сэмюел Баркок, долговязый пуританин, занимающий пост за спинкой кресла моей матери, позволил себе тень улыбки. Похвала храброго и благочестивого капитана Ван–дер–Эйде в течение часа достигнет ушей поварихи и экономки аббатства, миссис Баркок, а назавтра об этом будет сплетничать всё молитвенное собрание Бедфорда. Я мысленно поздравил недалёкого шурина, которому хватило–таки ума за два предыдущих визита усвоить этикет нашего дома, предписывающий бессовестно врать о жёстком, холодном и пересушенном мясе, неизменно поставляемом кухней.

Старина Баркок собрал тарелки так быстро, как позволяли ему древние ноги и нетвёрдые руки, проигнорировав вялое предложение помощи от Элиаса, идиота, по странному капризу нанятого Корнелисом в качестве слуги. Пока Баркок ковылял в направлении кухни, минимальный запас добрых манер за английским столом, присущий Корнелису, пришёл к своему неминуемому и скорому концу; что поделать, он всего лишь сын алчного нидерландского лавочника.

— Итак, Матиас, — сказал он, поворачиваясь ко мне, — у тебя нет шансов на новое командование?

Недовольная гримаса Корнелии не была замечена братом. Я же ответил так любезно, как сумел:

— Назначения на экспедиции нынешнего года давным–давно розданы, Корнелис. Почти все корабли сейчас в Средиземноморье, составляют флот адмирала Лоусона против корсаров, пока лорд Сэндвич вступает во владение Танжером и везёт домой нашу новую королеву. Я не вижу для себя никаких шансов на командование, даже не потеряй я корабль.

Прекрасная и бойкая Корнелия как обычно взялась защищать меня от самого себя и быстро возразила:

— Ты забыл, брат, что Мэтью не нужно искать нового командования во флоте. Он всем сердцем стремится попасть в лейб–гвардию, и именно на это мы надеемся с тех пор, как король с почётом вернулся на трон. Выйти в море — это последнее, чего Мэтью стал бы желать или пытался добиться.

Это была правда, хотя я в моей памяти ещё свежи были слова: «Научите меня морю, мистер Фаррел».

— Его брат, граф, использует сейчас всё возможное влияние на своего друга короля, чтобы добыть Мэтью положение в гвардии, где ему самое место, — продолжала Корнелия. — Это будет подходящее занятие для человека высокого происхождения, подальше от всех этих раскачивающихся людей со странными разговорами о канатах, парусах и румбах.

Матушка подняла взгляд от неподатливых останков каплуна и туманно сказала:

— Конечно же, мой дорогой Корнелис, ваша сестра не хотела проявить неуважение к выбранным вами профессии и обществу. В Нидерландах сын будущего бургомистра Веере может стать капитаном великого флота, внушающего страх и зависть всему миру. У нас, однако, флот — не место для джентльмена и роялиста. Командование получают капитаны, служившие при Кромвеле, этом воплощении дьявола. Если бы король сделал военный флот достоянием исключительно людей нашего круга, подобно армии, служба в нём сына вполне меня устроила бы. Но сейчас — нет.

Пусть они спорили бы обо всём в этом мире, Корнелия быстро научилась чувствовать, когда произнесено последнее слово и следует сменить тему разговора, поскольку дальнейшее обсуждение неприемлемо. Брат, отстающий от неё как в опыте общения с вдовствующей графиней, так и в здравомыслии, ломился дальше, не замечая опасности.

— Тогда зачем, миледи, король назначает этих демонических капитанов и ставит над ними таких адмиралов, как Сэндвич и Лоусон, которые, как всем известно, служили Кромвелю и его Республике? И разве люди высокого происхождения, как вы их называете, не возглавляли ваш флот во времена прежних королей и королев? Взять, к примеру, хоть дедушку Матиаса.

Я приготовился к взрыву материнского высокомерия, её лицо стремительно наливалось пламенем. Две темы, и только две, неизменно вызывали такую реакцию.

Первой была казнь светлой памяти короля Карла I, святого великомученика, в честь которого она зажигала немыслимое количество свечей в каждую годовщину его рождения, смерти и в некоторые другие дни года, связанные с этой священной персоной.

Вторым был её свёкор, мой дед и тёзка Мэтью Квинтон, восьмой граф Рейвенсден. Он находился сейчас здесь, за её спиной. Огромный портрет, написанный на восьмидесятый день рождения графа самим Ван Дейком, висел на восточной стене просторного зала точно за спинкой кресла графини — чтобы она могла есть, ни разу не взглянув в лицо старику. Вот он, облаченный в нагрудник и подбоченившийся в попытке выглядеть на сорок лет моложе, безнадёжно проваленной благодаря раздутому самолюбию: он нанял величайшего художника тех времён, безошибочно подметившего каждую морщинку. Этот человек покорял моря с Дрейком, Хокинсом, Рэйли и им подобными, был любимцем лондонской черни и завоевал сердце самой королевы Бесс, легенды о нём все детские годы вколачивали мне в голову.

Матушка, не принимавшая участия во вколачивании, набрала в грудь воздуха и произнесла:

— Дед Мэтью был простым пиратом, его безумные затеи почти разорили и уничтожили род Квинтонов.

Корнелия храбро перебила её:

— Миледи. Баркок подаёт знаки. Думаю, это ревеневый фул.

Вдовствующая графиня опомнилась. Не следовало обсуждать при слугах людей выше них по положению, даже если речь идёт о давно почившем хозяине, которому Баркок служил сорок лет и которого от всей души презирал и считал беспутным и нечестивым бездельником. Пока подавали отвратительно жидкий ревеневый фул, я попытался увести Корнелиса на более мирную территорию.

— Король старается оставить в прошлом ссоры минувших злосчастных времён. Наши прежние разногласия следует забыть и больше не помышлять о них. Примирение — вот наше кредо: кавалеры и круглоголовые, все служат вместе, все верны королю и Англии.

Матушка неодобрительно фыркнула, но поскольку короли были непогрешимы в её глазах, предметом немилости мог оказаться ревеневый фул, а не Карл II.

— Конечно, некоторые из служивших Кромвелю и прочим были осуждены…

— Цареубийцы, да гниют в аду подписавшие смертный приговор святому королю–мученику! — воскликнула матушка, опасно близкая к тому, чтобы заговорить на обе ненавистные темы за время одного десерта.

— И осуждены, несомненно, заслуженно, — гладко подытожил я, кланяясь матери. — Но король обязан своим троном таким, как Монтегю и генерал Монк, ныне герцог Альбемарль. Ты же помнишь, как это было, брат.

Мне живо вспомнилась мансарда дома Ван–дер–Эйде в Веере в апрельский день без малого два года назад. Корнелия спит в кровати рядом со мной, обнажённая, как модели Рубенса, её длинные каштановые волосы чувственно рассыпались по подушке. Нет нужды вставать. Никогда не было — для нищего младшего брата изгнанного предателя. И вот большой колокол в соборе Веере начал звонить, медленно, потом всё быстрее. Пушки выстрелили с нескольких кораблей ниже по Веерсе–Мер, а после — с некоторых в гавани. Когда отдалённые радостные возгласы стали приближаться вдоль пристани под нашим окном, я встал и натянул штаны. Толпа людей бежала, кричала и танцевала: англичане, шотландцы, ирландцы и голландцы — все буйно радовались вместе. Корнелия проснулась, завернулась в покрывало и встала со мной у окна. Я узнал нескольких таких же, как мы, изгнанников. Сэр Питер Харкорт, имевший до войны две тысячи дохода в год, поливал слабым пивом грязное лицо и лохмотья последней рубашки. Седой Сталлард, бывший когда–то настоятелем собора и приходившийся братом виконту, тянул протестующую девицу из трактира и восторженно задирал ей юбки. Я взывал о новостях, но не мог быть услышан. Толпа текла мимо, кто–то в сторону церкви, другие к башне Кампвеере на берегу. Тут я увидел Корнелиса. Его корабль стоял у пристани, почти под самым нашим окном, крайний из трёх кораблей Ван–дер–Эйде, готовящихся к путешествию в Левант. Корнелис стоял на баке, занимался какой–то проблемой со снастями.

— Английский парламент проголосовал за возвращение короля, Матиас, — прокричал Корнелис, сложив руки рупором. — Генерал Монк заручился поддержкой старой армии Кромвеля, а генерал Монтегю ведёт свой флот в Схевенинген, чтобы перевезти короля Карла. У тебя снова есть страна и дом.

Так завершилось одиннадцатилетнее междуцарствие в Англии, и мы, изгнанники, заполонившие каждый город в Нидерландах и испанской Фландрии, наслаждались собственной, очень личной реставрацией.

Два года спустя за столом в Рейвенсден–Эбби тот самый Корнелис Ван–дер–Эйде медленно кивнул.

— Даже если бы у короля нашлось достаточно офицеров–роялистов для всех кораблей, большинство из них были бы вроде меня: молодые джентльмены–капитаны, едва отличающие один конец корабля от другого, — продолжил я. — Если ему нужны опытные моряки, их следует искать среди людей Кромвеля, ныне людей Монка и Монтегю. Ты лучше меня знаешь, как хороши некоторые из них.

Корнелис с мрачным видом кивнул, но ничего не ответил. Первая из великих войн между Нидерландами и Англией началась десять лет назад и была вызвана упорным отказом голландцев признать, что английские товары (коих имелось в избытке) следует перевозить на английских кораблях (немногочисленных и дорогих), а не на голландских судах (имевшихся в избытке и до абсурда дёшевых). Эта война оказалась истинным концом света в Северном море, и после нескольких ранних побед Нидерландов военно–морские силы английской республики разнесли их хвалёный флот в пух и прах. Корнелис Ван–дер–Эйде служил тогда лейтенантом на сорокапушечнике из Зеландии, однако в середине ожесточенного сражения при Габбарде пушечное ядро отхватило голову его капитану, обеспечив шурину моментальное и неожиданное продвижение по службе. И хотя Корнелис провёл корабль через битву с мастерством и отвагой, пятьдесят человек из его команды погибло в схватке с флотом под руководством того самого генерала Монка, прогуливающегося ныне по коридорам Уайтхолла в качестве герцога Альбемарля: человека, которому король был обязан своим возвращением на трон, и который во всеуслышание заявлял, что ничего так не желает, как новой войны с Нидерландами, чтобы покончить уж с начатым делом.

Минуту или две мы с шурином хранили молчание, возможно, оба думали о людях, служивших под нашим началом и ставших теперь лишь воспоминанием даже для поглотивших их рыб. Тогда матушка, оторвавшись от разговора с Баркоком, повернулась к нам, прокашлялась и хлопнула в ладони.

— Итак, Корнелис, — сказала она. — Вы говорили, ваш отец станет бургомистром?

Мы ели подозрительно зелёный сыр, а Корнелис снова потчевал нас рассказами о политической жизни Веере, когда дочь Баркока проскользнула в зал и прошептала что–то отцу на ухо. Она была младшей из четырнадцати детей Баркока, и если бы родители могли предугадать её характер, то поостереглись бы называть девочку Частити. Моя ровесница, она была влюблена в меня с детства. Уходя, девушка поймала мой взгляд, подмигнула и игриво улыбнулась. Отец, оставаясь в счастливом неведении о её нескрываемой похоти и о широко известном факте, что она любит поразвлечься со всё возрастающим числом смуглых парней из окрестных деревень, с гордостью потрепал дочь по голове. Потом повернулся и отправился в медленное и нетвёрдое путешествие к столу.

Подойдя к моей матери, Баркок громко откашлялся.

— Здесь человек — Финеас Маск, миледи. У него сообщение от графа для капитана Квинтона. Я велел ему оставаться в передней, но он пробрался в библиотеку. — Старик снова сухо кашлянул и пробормотал вполголоса: — Не удивлюсь, не досчитавшись нескольких книг после его ухода.

Баркок презирал Маска, дворецкого в доме моего брата в Лондоне. Если Баркок до мозга костей был суровым святошей, то Маск слыл хитроумным гулякой и мошенником с подозрительно тёмным прошлым. Корнелия была убеждена, хотя очевидных доказательств и не имела, что он когда–то разбойничал на кентерберийской дороге.

Я принёс торопливые извинения жене, матери и — с радостным облегчением — шурину и почти вылетел из кресла, такой восторг вызвало у меня это неожиданное избавление. Библиотека Э-Эбби располагалась в нескольких шагах вниз по коридору, в когда–то восточной части монастыря. Сама библиотека раньше была зданием капитула, а обеденный зал — сумрачным нефом старой церкви аббатства, где монахи столетиями молились об освобождении душ из чистилища, которое я представлял лишь немногим менее мучительным, чем обед в компании капитана Корнелиса Ван–дер–Эйде и графини Рейвенсден. Мой предок Гарри Квинтон, четвёртый граф, получил земли и строения аббатства от короля Генриха VIII в период уничтожения по монаршей воле монастырей, и как же счастлив он был сбежать сюда из руин древнего семейного замка с другой стороны долины! Но Квинтонам многократно не везло с деньгами, и им никогда не хватало средств заменить аббатство огромным домом по последней моде — так повествует семейное предание. И вот, старая церковь с монастырскими пристройками сохранилась, превратившись по прошествии лет в странный беспорядочный лабиринт неудобных комнат и коридоров, необъяснимо упирающихся в плохо сложенные кирпичные стены. У моей матери, однако, имелась иная теория, объясняющая причудливость нашего жилья. У Квинтонов было полно денег, говорила она, пока мой дед все не растранжирил. По её словам, дом сохранял видимость аббатства по грозной воле Кэтрин, жены четвёртого графа и матери следующих трёх, дожившей почти до девяноста лет. В юности та была монахиней, и тяжесть вины за отречение от обетов ради постели Гарри Квинтона породила в ней решимость умереть в собственном громадном монастыре. По крайней мере, так утверждала моя мать.

Я обнаружил Финеаса Маска в библиотеке, он изучал первое издание Шекспира in–folio из коллекции моего отца. Он был невысоким округлым человеком с лысой головой и лишённым признаков возраста настороженным лицом, которое могло принадлежать человеку от сорока до шестидесяти лет. Маск, как обычно, не проявил никакой почтительности, а лишь смутил меня, продолжив будто бы прерванный разговор с самим собой:

— Лично я не вижу смысла в Шекспире. Смотрел на прошлой неделе его «Ураган» в Кокпите, сопровождая вашего брата. Нет, не «Ураган», какой–то другой сильный ветер. И вот вам вся история. Сильный ветер. Не мог проследить сюжета. Заснул. Мне по душе Джон Флетчер. Много трупов, много крови. Вот это я называю театром.

Из окна я видел разрушенные хоры старой церкви аббатства, где серые каменные усыпальницы графов Квинтонов стояли открытые всем ветрам. Мой дед, старый пират, лежал там, и я снова подивился, почему последнее, что он сделал в своей жизни — это нанял сего невежественного разбойника дворецким в лондонский дом.

— У тебя сообщение от графа для меня, Маск? — спросил я.

— Хочет, чтобы вы прибыли в Лондон.

— Он мог бы написать. Зачем присылать тебя?

— Хочет, чтобы вы прибыли в Лондон немедленно.

— Сегодня? Но так мы доберёмся туда среди ночи, милейший. Мы отправимся утром, пораньше…

Маск нахмурился.

— Я б согласился на утро, это уж точно. По дороге сюда гнал так, что задница совсем задубела. Но граф хочет, чтоб я развернулся и ехал всю дорогу назад, и привёз вас с собой. Сегодня, капитан Квинтон.

— К чему спешка, милейший? — Я ещё произносил эти слова, когда самая древняя и тёмная мысль уже пришла мне в голову, уколов в сердце как осколок льда. — Мой брат… он болен?

Чарльз Квинтон не раздавал без нужды безоговорочные команды. Мой старший брат был человеком обоснованных слов и действий. Однако уже десять лет ему нездоровилось. Больной Чарльз мог легко превратиться в умирающего Чарльза. А мёртвый Чарльз повергнет меня в самый страшный кошмар. Я всё ещё помнил слова дяди Тристрама, сказанные мне, пятилетнему ребёнку, когда мы хоронили моего отца в разрушенных хорах аббатской церкви.

— Твой брат Чарльз теперь граф, Мэтти. Десятый граф Рейвенсден. Тебе надлежит повиноваться ему и почитать его после короля и Бога. Но если, как твой отец, Чарльз падёт во славе в жестокой войне, ты станешь графом. Отныне ты наследник Рейвенсдена.

Наследником Рейвенсдена я и оставался. Наследником долгов отца, крошащихся стен и брюзгливой вдовы. Наследником обязанностей, которые не хотел бы принять никогда.

Маск хорошо знал нашу семью — даже слишком хорошо — и прочитал мои мысли.

— Ваш брат жив и здоров, капитан Квинтон. Насколько это возможно. Вам пока ещё не быть графом, не в этот раз.

Облегчение было написано на моём лице, но на нём отразилось и явное нетерпение.

— Тогда какая же острая нужда заставляет нас отправляться в Лондон сию минуту, скажи мне?

Маск наслаждался моментом.

— Граф поручил сказать вам, сэр. Это специальный и срочный приказ короля. Вам следует явиться к его величеству лично, во дворец в Уайтхолле. Сегодня вечером, капитан Квинтон.